...and I will leap too.

и пусть отрадней нет картины для поэта, но все же замирают на устах слова из недосказанной сонеты о том, как две души стремятся вместе быть в подлунном мире и на небесах.© Фредди сидит за столом и перебирает старые письма. Рабочий день, все ушли на ланч, но Лайон остался в офисе под предлогом того, что ему нужно допечатать статью. Статья и в самом деле не закончена, в эфир через четыре часа, но он не беспокоится об этом. Сейчас главное — старые листы бумаги в его руках. Он достает письмо из потрепанного, пожелтевшего от времени конверта и бережно его разворачивает, умиляясь завитушкам в буквах, выведенных любимым почерком. Мой дорогой Роберт, Я рад, что ты все-таки мне написал. В последний раз. Очень трудно свыкнуться с мыслью, что тебя больше нет. Иногда, очень редко, я думаю, что, будь я чуть расторопней, я бы успел спасти тебя. Именно спасти — от самого себя в первую очередь. Не обижайся, но ты глупый мальчишка — нельзя быть настолько зависимым от чужого мнения, Роберт. Ты всегда пытался доказать обратное — отстаивал свою свободу, независимость своих взглядов и предпочтений, — но, тем не менее, ты все равно пытался быть правильным: до сих пор помню, как ты заправлял кровать, какой порядок царил в твоем шкафу, с каким идеальным произношением ты говорил по-французски, как ты играл на стареньком фортепиано, не допуская ни единой ошибки... Слишком много многоточий — я становлюсь сентиментальным. Физики не могут быть сентиментальными, ты знаешь. Сейчас я наговорю тебе кучу глупостей — а, ну и пусть. Ты все равно этого никогда не прочтешь. Я хотел уйти за тобой, знаешь. Но я трус, мой милый Роберт. Я трус, я боюсь смерти. Но еще больше я боюсь не встретить тебя в следующей жизни. Ты знаешь, я не верил во все это, но теперь, когда ты мертв, вера — это все, что у меня остается. Вера в твои рассуждения о жизни и о смерти. Вера в тебя. В нас. Глупый мальчишка. Ты все время — каждую ночь, каждое утро — как мантру, повторял и повторял «я люблю тебя, Сиксмит». А я... я не мог так просто сказать это сам — не знаю, может, это моя математическая душа не давала мне говорить о своих чувствах или еще что, но сейчас — сейчас все иначе. Я хочу, чтобы ты знал, чтобы ты помнил: я люблю тебя, Роберт. И я найду тебя — там, в следующей жизни, или на небесах, не важно. Я найду тебя, как бы ты ни выглядел и как бы ни выглядел я сам. Я найду тебя, слышишь? Никогда не забывай, что ты не одинок. Никогда. Я всегда буду с тобой, никогда не предам и никогда не отпущу. Я найду тебя, и мы будем вместе. Обещаю, Роберт. Навеки твой, Р. С. Фредди улыбается, не замечая, как предательская слеза скатывается по щеке. Он его помнит. Он помнит, как они впервые поцеловались тогда, под звездами Корсики, стоя в теплой воде залива Сен-Флоран. Он помнит, как выпрыгивал в окно отеля, помнит их последний поцелуй, помнит свое предсмертное письмо. Удивительная вещь — память. Фредди точно знает, что не должен помнить Сиксмита, да и себя, Роберта Фробишера, не должен. Никто не помнит свои прошлые перерождения — таков закон. Никто, кроме него. Он не знает — хорошо это или плохо, знает лишь одно: Сиксмит его не помнит, иначе бы сейчас все было легче, иначе бы он сам не женился на Камилле, иначе бы он сейчас не утирал слезу манжетом рубашки. — Джеймс, — взволнованно выдыхает впорхнувшая в офис Бел. Сиксмит его не помнит, зато Фредди [Роберт?] помнит его обещание. И Бел [Руфус?] его выполнила, почти. Это «почти» мешает спать. Он влюблен сильнее, чем она, потому что он помнит — все просто. И от этого вдвойне обидно. — Манипенни? — Я думала, что ты ушел, — Бел улыбается, заправляя прядь светлых волос за ухо. Опять эти светлые волосы. Вот черт. — Нет, пока нет. Мисс Делейн будет у кинотеатра минут через сорок — время еще есть, — ответно улыбается Фредди, вставая из-за стола. — Идем, — он берет ее за руку и тянет за собой в ее кабинет, подальше от глаз, ушей и прочих органов чувств. — Мне надоело, Бел, — улыбается Фредди, берет ее руку в свою, чуть притягивает к себе за шею. — Ты лучшее, что со мной случалось, и я уверен, мы встретимся еще не раз. Ты помнишь, я рассказывал тебе о своей прошлой жизни? Помнишь? Это была ты. Ты, Бел, и никто другой. Я люблю тебя, Бел Роули, — он мягко прикасается губами к губам, приобнимает ее за талию. У нее в голове кто-то будто нажимает какую-то кнопку, отвечающую за воспоминания — перед глазами проносятся смутные образы; Бел вспоминает вкус этих губ, вспоминает родимое пятно в виде кометы внизу поясницы, вспоминает его секстет и окровавленную ванную. — Роберт... — выдыхает Бел, оторвавшись от поцелуя и пытаясь восстановить сердечный ритм. Кажется, еще чуть-чуть — и неугомонное сердце пробьет грудную клетку. — Бел... мне нужно идти, но помни, — он целует ее ладонь и смотрит в голубые глаза, — я всегда с тобой. Бел улыбается, закусывая губу. «Глупый Фредди, — думает она, садясь за рабочий стол, — мог бы сказать об этом раньше». Тем же вечером Фредди в последний раз хрипло выдыхает «Манипенни» и закрывает глаза, вновь теряя ее. Бел [Сиксмит?] опять не успевает за ним. *** Кью просматривает оцифрованную запись раз за разом, пытаясь запомнить все как можно точнее, каждое ее слово, каждый жест, запечатлеть ее образ в своем сознании. Пленка была действительно ужасна и едва не рассыпалась в руках, но он сделал все, что мог, чтобы отреставрировать ее: истратил почти всю зарплату на оборудование, придумал программу для наилучшей обработки, не спал две ночи подряд. Он очень устал, но ему действительно некогда отдыхать. — Мой милый Фредди, — нерешительно начинает Бел. Она сидит в студии «Часа», на ней черное платье, на губах — неизменная красная помада. В тот день были похороны. Его похороны. — Я нашла наши письма. Я очень... Я не понимаю. Почему ты не сказал раньше? Почему ты не поцеловал меня в первый же день нашего знакомства? Я вновь задаю вопросы в никуда, и я вновь сентиментальна до невозможного. Что ты творишь со мной? — она вздыхает, на глазах опять наворачиваются слезы. — Ненавижу тебя. Я не лучше, но... черт. Я не могу говорить, — она издает истерический смешок и прикрывает глаза рукой. — Я написала письмо. Еще давно, ты был тогда в Сан-Франциско. Надеюсь, ты прочтешь его... Я вновь найду тебя и больше никуда не отпущу, просто скажи мне: «Привет, Бел. Это я — любовь всей твоей жизни», — она смеется. — Я вспомню — обещаю, клянусь, — Бел поднимает взгляд. Тушь растеклась от слез, и глаза ярко выделяются на фоне черных ореолов, губы искусаны в кровь, но, несмотря на это, — она прекрасна. Никого красивее Кью [Фредди? Роберт?] в жизни не видел — ни в этой, ни в прошлых. И не увидит. Он вытаскивает из тумбочки письмо, задевая локтем кружку с эрл греем и чуть не опрокидывая ее. Кью трет пальцами виски, пытаясь совладать с собой: через два часа у него первая встреча с 007 — он не может показаться ему непрофессионалом или... или еще кем-нибудь с приставкой «не». Дорогой Фредди, Я получила твое письмо. Сан-Франциско — это великолепно. Прости, что так долго не могла тебе ответить. Кью надевает идеально выглаженные рубашку и костюм, только утром забранные из химчистки, старательно повязывает галстук, завязывает шнурки на оксфордах, накидывает парку, засовывает во внутренний карман конверт с документами и чемоданчик с Вальтером. Оглядев себя в зеркале, он еще раз поправляет очки и выходит из квартиры, хлопнув дверью. Кот, которого так и зовут Кот, совсем как у Холли*, сонно мяукает и забирается обратно на кровать — досыпать. Есть герои от природы, а есть ты. Твои слова. Ты всегда считал, что глубоко внутри тебя живет трус. Жаль, что я не пыталась тебя разубедить. Ты не трус, потому что ты сделал шаг, в то время как я осталась на месте. Первый шаг в неизвестность. И почему я ожидала от тебя чего-то меньшего, почему не ждала такой смелости? Но я не такая храбрая, как ты. Он с трудом протискивается в вагон метро: час пик в столице Туманного Альбиона всегда был самым страшным временем, что в 50-ые, что в предыдущем веке. В Англии вообще мало что меняется — слишком уж консервативная страна. Один только five o’clock чего стоит. И я хочу написать и сказать, что буду там с тобой. Что сяду на самолет. Что приеду сейчас же, немедленно. Я правда хочу этого. Но я не могу. Не потому, что не люблю тебя. Кью входит в галерею и решает немного прогуляться, посмотреть картины — он приехал слишком рано. На самом деле, он вообще не разбирается в живописи. Наверное, это у него от Фробишера: юный композитор ненавидел изобразительное искусство с самого детства. Мать всегда бросала его плачущего в колыбели ради картин — она была замечательной художницей, но ужасной матерью. Он так и не смог ее простить. Как не смог простить и живопись. Я люблю тебя, Фредди Лайон. Краем глаза он замечает высокого блондина в черном пальто — значит, Бонд уже здесь. Проходя за 007,Кью улавливает легкий аромат сигаретного дыма. Любовь к табаку у него от Фредди. В 50-ые курили все и везде. Тогда это называли модой, сейчас — мейнстримом. Господи, сколько же он не курил? В этой жизни он вообще не прикасался к сигаретам. Это ужасно, но Кью не курит. Возможно, пора начинать. Все дело в том, что ты никогда не получишь это письмо. Потому что я никогда его не отправлю. Это я трусиха, Фредди, не ты. 007 рассматривает картину на стене — Кью рассматривает его, стоя чуть поодаль. Странное чувство: эта спина с идеальной осанкой, это проницательный взгляд холодных, как сталь, глаз, светлые волосы. Опять светлые короткие волосы. - Я Ваш новый квартирмейстер. Так что я посылаю эту молитву — я просто надеюсь, что ты как-нибудь узнаешь об этом и вернешься домой. Пожалуйста, просто возвращайся домой. Сейчас, скоро, когда-нибудь, и, может быть, твое мужество сделает смелой и меня. С первых секунд разговора, с первой самодовольной ухмылки Кью понимает — это он. Его Сиксмит. Его Бел. Его Бонд. Судьба явно издевается над ним, вечно подкидывая его второй половинке самую привлекательную оболочку, в то время как он сам все время вынужден оставаться хрупким высоким парнем с копной темных волос, находящихся в состоянии вечного хаоса. Просто возвращайся домой, и я тоже сделаю этот шаг. — Кью, — чуть растягивая гласные, произносит Бонд, подавая руку для рукопожатия. — 007, — ответно улыбается Кью. В этот раз он расскажет ему все сам. Дорога вновь привела его к началу пути, и в этот раз он не будет просто стоять и ждать, когда подойдет автобус. — О, дивный новый мир, — слышится за спиной. И вправду. Здесь все иначе. Здесь Сиксмит — женщина, а Манипенни — Бонд. Кью [Фредди? Роберт?] улыбается и разворачивается на каблуках. — Меня зовут Фредерик Лайон и, на самом деле, пару десятков лет назад Джеймсом ты называл меня. В голубых глазах вспыхивает огонек — вспомнил. Джеймс [Бел? Сиксмит?] улыбается и предлагает, наплевав на все приличия: — У меня дома неоткрытая бутылка виски, а до вылета пять часов — мы еще успеем отпраздновать, верно, Фредди? — Конечно, мисс Манипенни, — заливисто смеется Кью. Он не мог не сказать этого, верно? В конце концов, его бесконечность слишком коротка, чтобы отказывать таким симпатичным блондинам. * Имеются в виду Кот из фильма «Завтрак у Тиффани» и главная героиня фильма — Холли Голайтли.