Цветы

Вставая с травы, Маэдрос неловко опёрся — точнее, попытался опереться на отсутствующую ладонь. Медного протеза-крючка он сейчас не надел. Фингон мгновенно заметил это: он подхватил кузена за талию, мягко вложил ладонь левой руки Маэдроса в свою и легко поднялся вместе с ним. — Спасибо, — сказал Маэдрос. — Жаль, что нам уже пора. Рука Фингона всё ещё была в его руке, и сердце у Маэдроса колотилось так сильно, что ему было трудно говорить; он не осмеливался взглянуть в лицо кузена. Конечно, им случалось прикасаться друг к другу случайно, но как давно Фингон не обнимал его вот так ласково. Маэдросу казалось, что этот жест вдруг грубо содрал корку с его чувств — зажившую рану; кору дерева, под которой, если взглянуть, таилась какая-то мелкая, плоская, ползучая гадость. Маэдрос посмотрел на кузена из-под своих длинных светлых ресниц, тайно; увидел его волосы и прекрасные белые пальцы, тонкие, с коротко обрезанными ногтями. Больше всего на свете он хотел целовать его руки, — с тех пор, как увидел его тогда. Они с матерью тогда вернулись из дома её родителей; Маэдрос провёл тогда там почти восемь лет, обучаясь всему, что знал его дед Махтан. И на маленькой лужайке с голубовато-зелёной травой внутри дворца его другого деда, Финвэ, он тогда увидел Фингона. Увидел, наверное, не впервые: своих двоюродных братьев и сестёр он, конечно, и раньше видал, но не обращал на них особого внимания. Фингон и младший брат Маэдроса, Маглор, стояли у большой арфы. Маглор встал и с поклоном протянул Фингону свой серебряный плектр. Фингон легким движением пальцев вынул из косы то, что показалось сначала маленьким гребешком — простой костяной плектр, сел и начал играть. Маэдросу показалось, что низкий звон струн наполнил весь двор, отозвался в прожилках каменных колонн — и в его теле и сердце. Через два дня он убежал обратно в дом деда. Только по дороге, шагая в полумраке между розово-золотых деревьев, он понял, что с ним происходит — и без сил упал на траву. Он влюбился. Через пару недель, вернувшись, он смог подойти к кузену, заговорить с ним, и в конце разговора протянуть руку и сказать — «давай будем друзьями». Он даже не хотел этого, нет. Чувства его были настолько сильны, что выносить присутствие Фингона было трудно. Но ещё более мучительным было ощущение того, что жизнь его больше ему не принадлежит, что всё в ней — его планы, его сон, праздники, поездки — всё теперь зависит от него. Фингон не знал об этом, никогда бы не должен узнать, но Маэдрос знал, что никогда не сможет отказать ему ни в чём, что выполнит любую его просьбу. Дружба хоть как-то спасала его: у него была возможность узнать его чуть ближе, расположить к себе; всё это время он сознавал свою беспомощность, но по крайней мере знал, что от Фингона не нужно ожидать внезапных капризов и жестокости. Почему-то он был уверен, что Фингон не знает о его чувствах, хотя иногда боялся, что ошибается. — С тобой он совсем другой, — как-то не без недовольства сказал ему отец Фингона, дядя Финголфин. Какой? Маэдрос не видел разницы. Может быть, более весёлый? И странно — в то же время и более сдержанный; иногда холодный и задумчивый, отстранённый. Хотя, наверно, на то и нужны друзья, чтобы в их присутствии можно было просто молчать. Сейчас Маэдрос любовался им молча. Всё оставшееся у него счастье, вся способность радоваться сейчас сосредоточились на нём, на его теле; его ноги, пояс, плечи, всё его присутствие здесь было счастьем; руки, обнимавшие его, казалось, освещали его душу ярче, чем два древа Валинора — или чем Луна и Солнце. — Хочешь, побудем здесь ещё, — сказал Фингон, отпуская его. — Конечно, хочу, — сказал Маэдрос. Он прошёлся, оперся рукой на высохшее дерево. Фингон присел рядом на камень и улыбнулся ему. Они стояли на маленькой лужайке, а перед ними, за несколькими кривыми берёзками, начинались рыжие кочки и чёрное, бездонное болото, над которым колыхались стебельки крошечных болотных орхидей. — Я люблю у вас тут такие места, которые похожи на Химринг, — сказал Маэдрос. — Хорошо, что мы с тобой сюда поехали. Мне нравится. И берёзы, и эти бурые заболоченные прогалины с поваленными деревьями, и лиловые орхидеи на болотах, и мох, и… — Грибы, — рассмеялся Фингон. — Жареные. Не бойся, Майтимо, я никому не расскажу. Сделаю тебе сегодня ещё. Просто четыре белки — это маловато, даже такие большие и жирные. — Спасибо, — Маэдрос застенчиво улыбнулся. — Правда не хотел бы, чтобы другие знали, что я ем такое… — Я пару раз готовил их для папы, когда мы одни, — признался Фингон. — Да, мой папа их тоже ел, — кивнул Маэдрос, — они росли близ Форменоса. Ничего в них нет плохого, хоть атани их и называют порождением Моргота… — И ещё знаешь как? Я тебе на ушко скажу, — Фингон с лукавой улыбкой прошептал ему на ухо то, от чего Маэдрос залился краской. — Да ну тебя, — Маэдрос отмахнулся. — Приготовь их на следующий праздник Середины лета, тогда жена кузена Артаресто перестанет жаловаться на то, что у вас скучно! Кстати, почему… — Я не скажу, что у них в Нарготронде особенно весело, — Фингон скривился, — но она говорила так громко, что я не мог не услышать. Она ужасна, до сих пор не понимаю, как и почему он с ней живёт. Молодая жена Ородрета действительно повела себя крайне бестактно. Она почти открыто сказала Финголфину, что при дворе у него скучно, что Финголфин не привлекает к себе подданных, и что это объясняется, по её мнению, тем, что Финголфин оставил свою супругу в Амане. — Наш брат считает, — заявила она Финголфину, имея в виду то ли Аэгнора, то ли Финрода, — что вы могли бы хотя бы объявить своим наследником сына Феанора. Это помогло бы… — Это бы ничему не помогло, — резко вмешался Фингон. — Королевы при дворе Маэдроса тоже не было бы. Финголфин взял сына за руку, остановив его. — Дорогая, — обратился он к жене Ородрета, — вы член нашей семьи, но я не думаю, что вам надо обсуждать отношения между мной и моими детьми. …Тогда Маэдрос ощущал только стыд и замешательство — хотя он не имел никакого отношения к этому диалогу, ему было неудобно перед Финголфином. Но сейчас он вспомнил слова Фингона и спросил — тут же пожалев об этом: — Почему ты ей так сказал? В смысле — «не было бы»?.. — Но ты ведь тоже оставил свою любовь там, в Амане, как и мой отец, — сказал Фингон. Почувствовав на себе его недоуменный взгляд, Фингон поправился: — Я… мне дедушка сказал тогда. Мы же с тобой не говорим об этом. В его голосе была твёрдость, будто бы это — не говорить о любви — было как-то решено между ними, хотя такого разговора никогда не было. Маэдрос хорошо помнил этот разговор с дедушкой. Финвэ пригласил его тогда к себе. Маэдрос ждал какого-то неприятного разговора, но не такого: дедушка вдруг сорвался и стал горько попрекать его в том, что он не женат, говорить, что он рассчитывал, что у него будет столько правнуков, что он не сможет запомнить их имена, в то время, как правнук только один — и это девочка. Маэдрос, в конце концов, сказал: — Прости, но моё сердце занято, и нет, свою руку и сердце я предложить не могу, и детей у меня не будет. — Что за глупость, Майтимо! — воскликнул Финвэ. — Да, невзаимная любовь бывает, но ведь если между вами ничего не было, если ты не признался, ты мог бы передумать. Если бы ты только взялся думать о женитьбе… — Я не могу как ты — взять и передумать, решить, что я люблю другую только потому, что хочу детей! — почти выкрикнул тогда Маэдрос. — Поговори с кем-нибудь другим. Финвэ побледнел. Он не ожидал от внука такой грубости, но возразить не смог ничего; Финвэ смотрел в сторону, его губы дёргались, в конце концов, он сказал: «Прости меня, Майтимо», — и Маэдрос вылетел из комнаты, бросив в угол свой шёлковый платок. Фингон зашёл к деду тогда; он жил тогда у него в доме потому, что хотел воспользоваться его библиотекой и собранием редких камней. Тот разговор он тоже слышал. Финвэ подошёл к нему; вид у него был растерянный, он словно хотел пожаловаться на старшего внука, и он нерешительно смотрел на Фингона. Фингон решил, что не вынесет, если Финвэ обратится к нему с такими же попрёками. Наверно, это читалось на его лице. Дед подошёл к Фингону и обнял его, погладил по голове; у Фингона тогда было чувство, словно Финвэ понял, что с ним говорить о женитьбе тоже бесполезно — и Фингон тихо и безудержно заплакал, спрятав лицо в лиловый бархат домашнего платья Финвэ. ……… Сейчас Маэдрос смотрел на кузена. Взгляд у Фингона был отсутствующий. Он нервно сплетал и расплетал пальцы, иногда постукивая по камням своих перстней. Маэдрос знал, что Фингон, когда владеет собой, не делает так никогда (однажды Фингон сказал Маэдросу, что ему всегда думается, что, перебирая пальцами, будто дразнит его, однорукого, и поэтому он удерживается от такого жеста). — Почему ты думаешь, что оставил, — выпалил Маэдрос, — ничего подобного! — Ты захотел бы, наверно, её увидеть, когда вернулся из плена, если бы она была здесь, — сказал Фингон. — Я не смог бы, — сказал Маэдрос. — Оставить не смог бы, даже если бы на взаимность не надеялся. Ты ничего обо мне не знаешь! Как и я о тебе. — Да почему же ты не знаешь, — выговорил Фингон. Его сжатые пальцы побелели, потом он опять как-то странно дёрнул рукой. Маэдрос глядел на него. Он не мог сейчас описать свои чувства: это была боль, боль невыносимая каждый раз, как он думал, что Фингон может полюбить кого-то и в то же время какое-то счастливое, мучительное облегчение потому, что он понадеялся, что сейчас узнает, кто это. И вдруг странное что-то возникло у него в голове; он снова увидел этот жест, это движение руки Фингона — и оно снова повторилось у него в памяти. Это движение, нескладный силуэт подростка, которого он видел только краем глаза. ………. Цветы. Белые, маленькие, сочно блестящие цветы на его рабочем столе. Сейчас раннее утро. Перед ним на столе щипцы, резаки, камни, разложенные по цветам; тёмно- и светло-зелёные, землянично-алые, апельсиново-оранжевые. Золотая чаша, которая ждёт своих украшений (кажется, сейчас она у Финрода). В правой руке у Майтимо полупрозрачный камень, который он смотрит на просвет над яркой лампой. В левой, кажется, щипцы… Он отводит взгляд — и видит цветы. — Это что? — спрашивает он. — Цветы. Он слышит ответ, поворачивается, замечает в двери силуэт. Это Фингон. Сейчас он это знает. Фингон неуверенно мнётся, откашливается. — У тебя есть минутка? — спрашивает Фингон. — Положи сюда, — отмахивается Майтимо. Он снова смотрит на тёмную прожилку внутри камня. Нет, пожалуй, он может расколоться. Распилить его? Фингон кладёт цветы на стол. — Я люблю тебя, кузен, — говорит он. — Ну ладно, ладно, — отвечает Майтимо отмахиваясь, — уйди уже. Он сейчас тщетно пытается вспомнить, что подумал по этому поводу. Наверно, что дядя Финголфин слишком сентиментальный, слишком эмоциональный (хотя почему он так думал?) — и его дети такие же; к чему это всё было? Вечером, когда в мастерскую зашёл отец, он даже не вспомнил, откуда взялись цветы. — Это откуда? — спросил Феанор. — Да принёс кто-то, — Майтимо крутил в руках чашу, куда он уже вмонтировал два камня. — Они растут очень высоко в горах, Майтимо, — сказал отец, поглаживая бирюзового цвета ленту, которой были перевязаны цветы. — В наших краях я видел их в трещинах на отвесных скалах — верно, потому, что в более доступных местах молодёжь давно их оборвала. Нужно быть очень храбрым, чтобы собрать такой большой букет. — Да, хороши, — сказал Майтимо. — Я не замечал. Может быть, сделать такие ручки для другой чаши? И ещё другое: наверно, это было дня через два, когда все они собрались в доме дедушки Финвэ, и Майтимо держал на руках крошечного, но очень серьёзного Куруфина. Феанор тогда поцеловал Фингона в лоб и сказал: — У тебя храброе сердце, милый Финдекано. Так и буду называть тебя «храбрым», Астальдо. «И к чему это?» — подумал Маэдрос. — «Не пойму. Откуда папа всегда всё знает?». ………. Его эгоистичная память сохранила только его собственные чувства, только его собственную боль, оставив Фингона загадочным, бессердечным предметом поклонения; теперь он понял, что тем же был и для Фингона всё это время. Теперь он, наконец, представил себе: Фингону должно было быть несравненно тяжелее, ибо тот думал, что Майтимо знает о его безнадёжной любви. Может быть, смеётся над ним в разговорах с братьями, кто знает. Может быть, рассказал о нём своей девушке. Презирает его — за его одиночество. За то, что Фингон готов сделать для него всё на свете; считает это чем-то должным. Он не знал, что сказать. Сказать — «прости, я забыл, что ты влюблён в меня»? — Дедушка сказал мне тогда, что лучше бы я передумал со своей несчастливой любовью, — наконец, сказал Маэдрос. — Я не передумал. А ты? — Нет. Всё так же, как было тогда. — Прости, что заговорил об этом. Не хочу, чтобы тебе было грустно. Пойдём в дом? — сказал Маэдрос. — Да, — ответил Фингон. Фингон шёл перед ним, быстро, легко, перепрыгивая через кочки. Маэдрос видел его беззащитный затылок с расходящимися в косы густыми прядями, белую шею за тёмно-синим воротом с узкой полоской серебристого меха. Ему хотелось обнять Фингона, но как? Это было бы странно, ведь они так редко обнимались — наверное, один или два раза в жизни; он видел, что другие друзья обнимались часто — даже его брат Келегорм и его подруга Аредэль. Наверное, одно это уже выдавало их. Кажется, Финголфин думал, что между ними происходит что-то плохое, неправильное — даже не беззаконная любовь, а что-то другое. — Так всё-таки грибы? — спросил Фингон, переступив порог. Маэдрос не видел его глаз. ………. Ночи в это время года в этих широтах практически не было. Фингон сомкнул глаза на какие-то полчаса темноты — и потом почти кожей ощутил туманный, тёмный рассвет. Ему было тяжело и страшно; он прикоснулся рукой к своей мокрой подушке — и вспомнил. У него возникло ощущение, что Майтимо нет в доме. Он хотел было встать, постучаться к нему в комнату, чтобы узнать, действительно ли он один тут — но не смог. «Может быть, даже этой ублюдочной дружбе пришёл конец», — подумал он. Умом он понимал, что Майтимо вряд ли кому-то рассказывал о его признании, что здесь, в Средиземье, наверно, ещё меньше знакомых могут хотя бы теоретически знать об этом — но парадоксальным образом отвращение к себе с годами всё возрастало. Он становился всё более замкнутым и мнительным. Наверное, по-настоящему это замечал только отец, но от этого было не легче. Он постоянно прокручивал в сознании то мгновение, когда вошёл в мастерскую Маэдроса, вспоминал, как брал из родительской спальни ленту, ощущал свою ногу на колеблющемся камне — если он тогда сорвался бы со скалы, что было бы с отцом? Может быть, всем было бы лучше. Сейчас ему хотелось встать и убежать — но смысла в этом тоже не было. Потом он услышал какой-то стук, но не со стороны прихожей или комнаты, где поселился Майтимо; сначала Фингон не понял, что это, но потом облегчённо вздохнул. Кузен был в бане и затопил печку, чтобы помыться. Он открыл глаза — и понял, что спал. Маэдрос был рядом, в свежей жёлтой рубашке; его медно-рыжие волосы ярко блестели. Он доверчиво и мягко улыбался; Фингон опустил глаза и невольно заметил, что он надевал протез, но только что снял его: след остался на коже правой руки. В другой его руке были цветы. Нежные маленькие тускло-жёлтые цветы с фиолетовым подсветом. Маленькие стебельки, которые растут над бездонными чёрными трясинами болота. — Это тебе, — сказал Маэдрос. — Ты один ходил туда? — спросил Фингон с ужасом. — Да, — ответил Маэдрос. — Сегодня утром. Для тебя. Потому что я тебя тоже люблю, — и поцеловал его руку.