Непогода

Голые деревья смотрелись слишком чётко на фоне ярко разукрашенного неба. Смотреть на один и тот же вид из окна было тошно. Говорят, что ни один закат и рассвет не похож на предыдущий и каждое восхождение и заход солнца таит в себе что-то особенное. Бункер совершенно точно могла сказать, что это не так. Всё это было для неё одинаковым и однотонным, каждый день как предыдущий. Всё шло по кругу, каждый чёртов день. Единственное различие закатов и рассветов для неё было в том, чувствовала она боль или нет. Иногда успокоительные и обезболивающие действовали хорошо. Тогда она вставала, подходил к окну и въедалася взглядом в уходящее солнце, отчего-то ненавидя его. Так что закаты были чаще всего безболезненными, а вот рассветы… с ними все было по-другому. Восход абсолютно точно ассоциировался с болью. Она просыпалася на рассвете, мучимая кошмарами и жгучей, отвратительной болью в рёбрах. Новый день не предвещал ничего нового, кроме дискомфорта и скуки, ужасной, поглощающей и разъедающей мозг скуки. Поэтому ни восходы, ни заходы Цвета Бункер не считала ничем романтичным. Она до боли в челюстях сжимает зубами подушку. Это вовсе не многолетняя привычка, просто помогает сдержать крик. Приступ отступает, оставляя после себя лишь чувство опустошённости и слёзы. Белый больничный потолок, трещетки на стенах и вечно пустая кушетка напротив, всё то что намного дороже собственного дома. Но сейчас даже оно не успокаивает. Цвету тошнит. Тошнит от яркого света. От серых стен. Тошнит от дешёвых шоколадных батончиков и червивых соседских яблок. От постоянной расклейки листовок. От сбитых в кровь кулаков и косых взглядов. Её тошнит от Роуза, от его кислотно ярких футболок и вечного запаха арбузной жвачки. Тошнит от регулярных скандалов с сожителями (нет, назвать этих людей – родителями, язык не повернётся). Тошнит от всех до одной, составляющих её мира. Начиная с собственных привычек, заканчивая той слащавой, бессмысленной, но не проходящий чушью – влюблённостью. Казалось от собственной жизни её выворачивало на изнанку, а потом обратно. И так каждый чёртов день. Бункер явно не призналась бы в этом никому и никогда, но в последнее время ей всё больше хочется что бы её контролировали. Причём жёстко. Свобода и самостоятельность, когда ты сам со всем справляешься это конечно хорошо, но когда тебя не спрашивают — Где ты? Чем занимаешься? Когда вернёшься домой или в институт? — то становится понятно что: ни там, ни там тебя собственно и не ждут. На календаре уже 27-е. Сегодня день выписки, но она не пойдёт домой, она пойдёт к бабуле. Надо ограду вымыть, да и листву убрать. Сегодня её день рождения, но это конечно же никого не волнует, как и все разы до этого. Ведь это самый сокровенный день, его принято проводить с самыми близкими людьми. Цветана это знает. Именно поэтому уже сколько лет празднует его на кладбище. У всех детей дни рождения: подарки, торты, свечи. А у неё что есть дома: только пьянки вечно. Она подходит к окну, этот вид уже порядком надоел. Смотрит вниз и не на долго теряется. Эх остались же ещё такие романтики, что пишут под окнами. – Погоди ка…

***

Он смотрит на восходящее солнце и у него на миг перехватывает дыхание. Закаты, к рассветам даже близко не стоят. „Красиво. Почти так же красиво как…” Выкидывает пустые баллончики из-под краски и продолжает ступать окольными путями, через дворы, сильно расстраиваясь что не мог дождаться пока Цветана проснётся. Да, и пусть он будет нервным и рассеянным, после бессонной ночи. Да, и пусть она убьёт его завтра, за подобное обращение. Если конечно поймёт что это был он (А она поймёт). Да, и пусть ему дома устроят вынос мозга. Пусть. Под капюшоном Роуз улыбался — это того стоило.

***

Бункер несколько минут хмурится, переваривая увиденное. А потом неожиданно начинает смеяться. Тихо, хрипло, замученно, но совершено искренне. Так как не смеялась прежде. Стирает пальцами слёзы и отчего-то не чувствую привычной тошноты. Она до боли в челюстях сжимает зубами рукав фуфайки. Это вовсе не многолетняя привычка, просто помогает сдержать крик. „С днём рождения, маленькая бука!!! Выздоравливай скорее!” – гласила надпись на асфальте.