27 июля 2018 г. в 03:45
Какузу ненавидит Хашираму.
Ненавидит.
Так, что в глотку бы впился — но не может.
Потому что все еще слишком слаб — но если раньше ему не хватало сил, теперь недостает решимости.
Хаширама во многом — тот, кто разрушил всю жизнь Какузу, и его стоит ненавидеть за это.
Но в то же время он тот, кто собирает его жизнь по частям, с безграничным упрямством доказывая ему — всегда есть что-то, ради чего нужно продолжать идти вперед.
Какузу не понимает его, не понимает его мотивов — и потому ненавидит еще сильнее, с еще большей страстью, упиваясь этим чувством, потому что на самом деле у него не осталось ничего больше.
Только Хаширама — и его странные взгляды и слова.
Его странное, нелогичное милосердие — на грани глупости, потому что в самом деле, Какузу пытался его убить — и даже если живым он принес бы больше пользы, было бы ожидаемо и понятно недоверие, наблюдение, подозрения.
Из этого — Хаширама лишь наблюдает, но не так, как за врагом.
С врагами не разговаривают о незначительных мелочах, врагам не позволяют праздно шататься по деревне, врагам не доверяют важные сведения, к врагам не поворачиваются спиной столь безрассудно —
Врагов не приглашают к себе в постель, в конце концов.
В первый раз, когда это происходит, Какузу решает, что Хаширама сумасшедший.
Потом это повторяется снова и снова, и Какузу окончательно в данном факте уверяется. И отчасти — смиряется, потому что приятного во всем этом немного больше, чем странного.
Хаширама на поле боя и Хаширама в постели — словно разные люди; второй — внимательный, до приторности нежный, на контрасте с яростью, что проявляется в нем, когда он сражает врагов.
Какузу не забывает, что он тоже — враг; по крайней мере, должен им быть, но почему-то Хаширама не относится к нему так, вместо этого с теплотой в глазах смотрит, гладит-перебирает отросшие жесткие волосы, говорит:
— Я не хочу, чтобы ты стоял передо мной на коленях.
Какузу усмехается, сам не понимая, чему, и кладет ладони на его бедра, удерживая слегка, трется щекой о его подтянутый живот, чувствуя, как моментально напрягаются мышцы.
— Точно не хочешь? — и смотрит на него, жадно, отслеживая мельчайшее изменение в выражении его лица; как в глазах вспыхивает темный огонь, как он прикусывает губу, на секунду теряя преимущество.
Этот взгляд.
Почему-то Какузу снова чувствует, что это Хаширама контролирует ситуацию — а ему просто позволяет вести.
— Если ты подразумеваешь это так… — Хаширама все еще не убирает руку, сильнее запутывая пальцы в его волосах, — разве я могу отказаться?
Если Какузу что-то и нравится в Хашираме, так это его чувственность, поразительная отзывчивость на самые нехитрые ласки; то, как он, не сдерживаясь, стонет в голос, шепчет что-то бессвязное — и честно, Какузу почти не вслушивается в его слова, но разбирает в них свое имя — и это где-то внутри отзывается вспышкой болезненно-сладкого удовольствия.
— Мне нравятся твои шрамы, — сорванное дыхание Хаширамы обжигает его шею, пока его руки осторожно скользят по его телу, изучая, исследуя — нашел время, думает Какузу, нервно дергая головой.
— Я должен поблагодарить за них тебя, — собирает остатки сил на язвительный комментарий.
Если бы не Хаширама — если бы Какузу не проиграл ему — он не использовал бы технику Джионгу на себе. И пусть теперь, когда он распробовал эти способности, ему нравится сила, что он приобрел, нравится пьянящее ощущение могущества — тогда он не хотел ничего этого.
И как у тебя хватило наглости вернуться? — эхом отдается в голове.
Не неудача — то, что он посмел полуживым приползти обратно в Таки после своего провала — именно это делало его преступником в глазах старейшин.
Сдохни он тогда — может, его бы считали героем.
Конечно, в таком случае ему было бы уже все равно.
Хаширама останавливается и долго смотрит на него — больше ни намека на веселье, только серьезный и отчасти виноватый взгляд.
Какузу готов послать его ко всем чертям, едва он откроет рот, но Хаширама не говорит ничего — только вовлекает его в долгий и невыносимо нежный поцелуй.
С этим Какузу готов смириться; по крайней мере, Хашираме хватает такта не развивать дальше неприятную тему.
— Не отворачивайся, хорошо? — но вот совсем молчать Хаширама подолгу не может. — Мне действительно нравится смотреть на тебя.
Какузу только смеется в ответ на эти слова; если Хаширама думает, что он стыдится своей своеобразной внешности или что-то вроде — он и в самом деле глупец. Ему неловко под его взглядом, но причина в другом. Неважно, насколько Какузу красив или отвратителен — он должен быть врагом для Хаширамы, тем, кого он хочет убить или в лучшем случае отправить гнить за решетку, — и уж точно не тем, кого он касается и обнимает так нежно.
Это непонятно, думает Какузу, Хаширама — непонятный, все его действия и мысли.
Но все же Какузу не тот человек, чтобы отказываться от того, что ему добровольно предлагают.
Я пытался убить тебя, а ты так беспечно открываешься передо мной.
Хаширама, кажется, вовсе не задумывается об этом — и даже не думает о том, что Какузу может попытаться закончить начатое.
Не попытается, конечно — но откуда ему знать?
И, может, это лишь приятный самообман, но Какузу нравится представлять, когда он проводит ладонью по часто вздымающейся груди Хаширамы, что он может легко проломить ребра и вырвать его чертово сердце наружу.
Забрать себе.
Это сделает его сильнее — сильнее, чем когда-либо — и Хаширама более чем заслуживает смерти за все то, что произошло по его вине; и даже себе Какузу не признается, что это не единственная причина, по которой он так хочет завладеть его сердцем.
В любом случае, он не делает этого — смотрит в темно-карие, почти черные глаза, буквально светящиеся все тем же теплом; и целует горячие искусанные губы, чувствуя странную горечь, которой не должно быть, но которая постоянно ощущается, когда они так близко.
Потому что как бы много ни позволял ему Хаширама, он никогда не будет по-настоящему его.
Даже когда Какузу берет его, раскинувшегося на простынях под ним, открытого ему так доверчиво — глупо, так глупо, целует жаркую влажную кожу, кусает едва ли не до крови — но до саднящих следов точно, чтобы никто больше, никогда; прижимается ближе — сильнее; все равно даже в этот момент он не может не думать об этом.
Хаширама никогда не будет принадлежать ему — целиком, безоговорочно.
И Какузу не понимает, когда начал этого хотеть.
Руки Хаширамы крепко обнимают его, и лежать так — прижатым к горячему телу, не в силах двинуться — неудобно, и дышать тяжело; хоть Какузу и не уверен, что именно причина последнему — на самом деле он почти всегда чувствует себя рядом с Хаширамой так.
Странно.
Он с усилием выбирается из его объятий и поднимается, ежась от прохладного ночного ветра, проникающего сквозь распахнутое окно.
Уйти, впрочем, далеко не успевает — Хаширама почти сразу просыпается, хватает его за запястье, вынуждая остановиться.
— Куда ты? — спрашивает хрипловатым после сна голосом. — Останься.
Какузу молча смотрит на него, не понимая, чего ему сейчас хочется больше — оттолкнуть его и сбежать как можно дальше или подчиниться просьбе.
Хаширама снова не позволяет ему принять решение самому — вздыхает, притягивает к себе, сжимает в объятиях, не давая вдохнуть — но не говорит ничего, только невесомо целует его в висок и гладит по спине жаркими ладонями.
Сейчас — уже не неприятно, и Какузу ловит себя на странной мысли, что не хочет, чтобы Хаширама отпускал его. Рядом с ним… спокойно; и так Какузу не чувствовал себя уже довольно давно.
Хаширама чуть слышно смеется, словно прочитав его мысли, и Какузу обреченно понимает, что все-таки окончательно и бесповоротно ему проиграл.
Потому что он не то что не может — не хочет больше причинять ему вреда, не хочет его смерти — от своих или чужих рук.
И как бы он ни повторял сам себе, что все еще ненавидит, — знает, что это уже не так.
— Мой брак с Мито — не более чем политический союз, и я уверяю тебя, она прекрасно знает, что мое сердце принадлежит не ей. Равно как и она не испытывает ко мне чувств, помимо дружеских.
Хаширама лжет, что так очевидно, и хочется рассмеяться ему в лицо — но разве есть в этом смысл.
— Поосторожнее со словами, — не самая забавная шутка, но у Какузу всегда с этим было плохо, — я могу и в самом деле забрать твое сердце себе.
И Хаширама улыбается на это так искренне-весело, будто действительно находит смешным.
— Оно и так твое, — говорит и берет его руку, кладет себе на грудь — прямо туда, где ровно и спокойно бьется его сердце. — Ничье больше.
Знакомое, зовущее звучание ударов тяжело отдается по всему телу, заставляя его собственные сердца биться — самую малость — быстрее; и так легко было бы в самом деле забрать.
Уже выученное досконально движение — и покончить со всем.
Какузу медлит.
Хаширама совершенно не боится — хотя, наверное, и нет причин ему бояться, он ведь сильнее намного даже сейчас. И все же такое доверие странно, непривычно, вгоняет в ступор; и Какузу замирает, не в силах отвести взгляд. Хочет сказать еще что-то; но дыхание перехватывает, и он только качает головой.
Хаширама улыбается так открыто; и Какузу хочет ему верить.
Но он лжет.
Наверняка.
Разве может быть иначе?
Какузу смотрит издалека, не собираясь подходить ближе — смотрит, как Хаширама обнимает Мито, крепко, изо всех сил сжимает, слегка приподнимая над землей — но все-таки это не то, как обнимают любовников… или любимых.
В этих объятиях нет страсти или той тягучей нежности, точно так же Хаширама обнимает брата порой — и невольно Какузу чувствует, как внутри загорается что-то похожее на надежду.
Глупо.
Он обзывает себя безнадежным идиотом несколько раз, прежде чем ему удается спокойно вдохнуть.
А потом он ловит взгляд Мито — Хаширама стоит к нему спиной — и она подмигивает ему, легко улыбаясь самыми уголками губ.
Они ведут себя, как старые друзья, смеются и шутят, а Какузу наблюдает, скрываясь в тенях, и все-таки не может не быть так безумно счастлив, глядя на них. Может быть, Хаширама не врал. Разве он вообще когда-либо лгал ему?
И все же он не может понять, почему для него это так важно.
Не проходит и получаса, прежде чем Хаширама замечает его наконец — хотя, скорее, решает заметить, ведь он наверняка ощутил его приближение с самого начала.
И, заметив, подходит и обнимает — так, что Какузу отчего-то теряется, замирая на месте.
Он не привык к настолько открытому — хоть какому-то — проявлению чувств, не знает, как реагировать. Хаширама прижимается щекой к его щеке, шепчет какие-то глупости — Какузу почему-то не может разобрать ни слова — и гладит по спине, плечам, зарывается пальцами в волосы.
Секс — привычное, знакомое, не более чем удовлетворение потребностей к обоюдному удовольствию; это же выходит за рамки, и Какузу не знает, как назвать переполняющие его непонятные эмоции, когда Хаширама так близко.
Он только неловко кладет руки ему на плечи и снова застывает, не зная, стоило ли это вообще делать.
— Что это значит? — спрашивает он — не Хашираму даже, скорее — самого себя.
Но Хаширама отвечает, не думая отстраняться.
— Я рад тебя видеть. Что в этом плохого?
— Ничего, — вынужден согласиться Какузу.
Ничего, в самом деле — но привыкать к подобным проявлениям нежности по-прежнему сложно и получается с трудом.
Хаширама как будто приручает его — и смешно от этого сравнения, но иначе не назовешь.
Единственное, что Какузу никак не может понять — зачем он вообще Хашираме сдался; не как пленник, не как игрушка или оружие, которое можно использовать — но как любовник, как друг и что-то неуловимо большее; как он сам.
— Хаширама любит тебя, — говорит вдруг Мито, касаясь осторожно его плеча, и Какузу дергается от неожиданности, оборачиваясь.
Она смотрит серьезно и спокойно, с легкой доброжелательной насмешкой в глазах; словно ждет его реакции.
Какузу не уверен, как реагировать; ее слова кажутся бредом.
— Ты ошибаешься, — ровно отвечает он.
— Как знать, — пожимает плечами Мито, присаживается на скамью рядом с ним, сохраняя все же дистанцию; бросает короткий взгляд себе за спину, улыбаясь ободряюще и тепло. Какузу не нужно оглядываться, чтобы чувствовать присутствие Тобирамы — он, в отличие от брата, не спешит ему доверять. Это — понятно и то, чего стоит ожидать; Какузу не сильно об этом беспокоится.
Мито вновь смотрит на него, но ничего не говорит.
Молчание кажется неуютным — не так, как с Хаширамой, невольно думает Какузу и тут же одергивает себя. Такое чувство, что Мито ждет от него чего-то — но он не может понять, чего именно.
— Так что ты хотела? — спрашивает сразу — терпением он никогда не отличался.
— Хаширама почти как брат мне, — говорит Мито, и на секунду Какузу кажется, что ее глаза вспыхивают пронзительно-алым. — И если ты причинишь ему боль…
— Я скорее умру, — перебивает он ее, и такого ответа сам от себя не ждал — но он все же правдив.
С Мито быть честным — проще, чем с Хаширамой; и даже проще, чем с самим собой.
Какузу в самом деле никогда не навредит Хашираме — и тот, кто попытается, об этом пожалеет.
Мито моргает и улыбается; глаза ее снова — темно-серые.
— Хорошо.
И как будто не было этой мимолетной угрозы.
— Если Хаширама верит тебе, у меня нет причин сомневаться, — она поднимается, продолжая улыбаться. — Но я хотела убедиться сама.
— Убедилась? — резко спрашивает Какузу; злится на себя за свою откровенность.
Ее улыбка становится немного ярче.
— Да.
Мито легко кивает ему, не тратя слов на прощания, и уходит; идет к Тобираме, ждущему ее чуть поодаль.
Какузу смотрит ей вслед — и ловит на себе чужой взгляд.
Тобирама поглядывает на него одновременно недоверчиво-неприязненно, как всегда — но и с благодарностью, и, честно, Какузу не понимает, с чего бы.
А потом видит, как тонкая ладонь Мито скользит по руке Тобирамы, крепко и ласково сжимая; и усмехается про себя.
Как все удачно сложилось.
Какузу сжимает слишком отросшие волосы в руке, привычно — примеряется кунаем отрезать чуть выше плеч —
И едва не задыхается от неожиданности, когда кто-то врезается в него сзади, и чьи-то руки крепко стискивают его запястье, не позволяя вырваться.
— Ты… что ты делаешь? Зачем? — сорванным и отчего-то полным ужаса голосом выдыхает Хаширама.
— Отпусти! — Какузу раздраженно дергает рукой, но Хаширама сначала вырывает из начинающих неметь пальцев кунай, и лишь потом отпускает его.
Какузу трет запястье, недоуменно глядя на Хашираму — и тот смотрит в ответ; в глазах — все тот же страх и почему-то вина.
— Что это было? Тебе так дороги мои волосы?
— Я… что? — непонимающе моргает он. Переводит взгляд на отобранный кунай, потом снова на Какузу — и растерянность на лице сменяется неловкостью. — Ты… хотел обрезать волосы.
— Да, — цедит Какузу. — Что на тебя нашло?
— Почему… кунаем? — Хаширама будто не слышит его вопроса, крутит оружие в руке.
Какузу пожимает плечами.
— Так быстрее.
— Быстрее, — повторяет Хаширама. Нервно смеется: — А я-то подумал…
— Что ты подумал?
Хаширама смотрит так — и до Какузу наконец доходит.
— Черт. Я не понимаю, как ты можешь быть главой клана и чертовым Хокаге, — практически стонет он, — и при этом таким недоумком. Ты всерьез решил, что я собирался перерезать себе глотку?
— Тогда… мы говорили обо мне и Мито… — бормочет Хаширама — смущенно, но взгляд не отводит. — Мне показалось, тебя это беспокоит… и когда я увидел тебя сейчас, я…
Какузу тянет спросить — «ты идиот?»; но он молчит.
А Хаширама только резко выдыхает, придвигается ближе и обнимает его.
— Знаю, я дурак, — говорит — ну надо же, какая самокритичность, — на самом деле я даже не думал. Мне страшно было представить, что я могу потерять тебя.
Какузу понятия не имеет, что сказать на его слова.
Это звучит слишком близко к признанию.
Хаширама не ждет ответа и говорит за него — как и почти всегда.
— А волосы все-таки не трогай. Оставь как есть, тебе длинные больше идут, — полушепотом — и улыбается.
Придурок.
— Мешать будут, — почему-то говорить становится тяжело.
И дышать — тоже.
Хаширама тут же оживляется, отстраняется от него и смотрит — внимательно, пристально, и на этот раз очередь Какузу ощущать себя неловко.
— Я ведь не просто так пришел, — он поспешно вкладывает что-то в его руки, и это заставляет Какузу оторвать взгляд от него.
У него в руках — протектор со знаком Конохи на стальной пластине.
Зачем?
— Тобирама, конечно, недоволен, — словно не замечая его удивления, продолжает Хаширама, — но я, во-первых, не сомневаюсь в тебе… во-вторых, ты ведь все равно остаешься в Конохе. И теперь — как полноправный шиноби.
Какузу не уверен, что чувствует. Ему плевать на Коноху — он клялся в верности другой деревне.
Которая предала его.
Но слова Хаширамы заставляют странное теплое чувство растекаться внутри — «я не сомневаюсь в тебе».
Он нервно встряхивает головой — думать не хочется — и, все еще молча, просто повязывает протектор на лоб.
Хаширама улыбается, протягивает руку, осторожно гладит его по щеке; и Какузу ненавидит то, что на его лице сама собой появляется ответная улыбка.
— Тебе идет, — говорит Хаширама. — А, и волосы, думаю, не так мешать будут.
Какузу качает головой, сдерживая смех.
Хаширама невозможен.
И ему невозможно сопротивляться.
— Твоя жена и твой брат. Они… вместе, так?
— Ты уже знаешь? Да… Именно поэтому я и говорил тебе не беспокоиться. — Хаширама мягко улыбается. — Мито счастлива, и я тоже.
— Со мной? — уточняет Какузу.
И это совершенно идиотский вопрос.
— Ты видишь здесь кого-то еще? — смеется Хаширама. — Да. Я счастлив, — повторяет, пропускает его волосы сквозь пальцы.
— Ты должен меня ненавидеть, — упрямо говорит Какузу. — Я пытался тебя убить.
— Ты лишь выполнял приказ. Я не могу ненавидеть тебя за это.
— Но почему ты помог мне тогда? — не отступается Какузу.
Словно хочет, чтобы Хаширама признался уже наконец, что ненавидит, презирает — или ему просто плевать, что он с ним лишь от скуки.
И в ответ на свой вопрос ожидает услышать что-то вроде «мне стало тебя жаль».
Хаширама, как всегда, удивляет:
— Потому что тебе нужна была помощь. Как я мог не помочь?
— Большинство предпочли оставить бы меня умирать, — усмехается Какузу — но как-то неуверенно. — Или добить — на всякий случай.
— Тобирама это и хотел сделать. Но я не позволил.
— Почему?
— Это было бы неправильно, — Хаширама забавно хмурится. — Если бы ты решил позже снова попытаться меня убить — мы сразились бы честно. Но добивать беззащитного… низко.
— Ты… — «идиот», — слишком безрассуден для того, кем являешься, — только и удается сказать Какузу.
— Я верю в лучшее в людях, — Хаширама вновь улыбается — широко и открыто. — И я не ошибся в тебе, разве нет?
— Ты слишком хорошо обо мне думаешь.
— Если бы это было так, разве я был бы сейчас жив?
— Был бы, но лишь потому, что ты сильнее. Но ты прав… я не хочу тебя убивать. — Какузу не может это отрицать — не сейчас.
Хаширама придвигается ближе, целуя его — смеется сквозь поцелуй, не насмешливо — радостно.
И само собой получается так — что Хаширама прижимает его к кровати, уверенно и медленно целует — и Какузу неожиданно легко сдается, крепко обнимая его за плечи, тянется за каждым прикосновением, подается навстречу — и не чувствует никакого принижения в этом.
Просто немного иной способ выразить их общее желание.
В глазах Хаширамы — немой вопрос, когда он отстраняется на секунду, и Какузу кивает — он хочет этого, хочет его — всего, как угодно, и сейчас — именно так.
Губы Хаширамы проходятся по его щеке, челюсти, шее — он продолжает целовать его, отвлекая от дискомфорта; но последнего не так уж много, на самом деле.
Непривычно — приятно.
— Давай уже, — шипит Какузу, цепляясь пальцами за его руку.
Тут же запрокидывает голову, резко вдыхая — хоть Хаширама входит медленно и останавливается, давая привыкнуть, ощущений все равно слишком много; Какузу кусает губы, тщетно пытаясь контролировать сбившееся дыхание. Ему не больно — как будто с Хаширамой это вообще возможно — но странно.
— Я не сделаю тебе больно, не бойся, — успокаивающе говорит Хаширама, гладит его по лицу, отводит с влажного лба спутанные волосы, и все, о чем Какузу может думать почему-то — это его удивительно теплый взгляд.
От своих странных мыслей становится тошно и непонятно, и Какузу привычно огрызается, только чтобы прекратить думать:
— Господи, ты хоть когда-нибудь затыкаешься? Как будто не трахать меня собрался, а милосердно добивать.
Хаширама тихо смеется и наклоняется поцеловать его.
Не худший вариант, потому что дальше слушать его бред Какузу не может.
Вся эта чрезмерная забота просто не для него, он не видит в ней смысла; и в то же время, где-то глубоко внутри — хотя он не собирается признаваться — это отчасти даже приятно.
Как и то, как Хаширама целует его — долго, пока обоим не начинает не хватать воздуха, как обнимает крепко, прижимаясь всем телом, как смотрит на него — и Какузу не может понять это чувство в глубине его глаз, но он хочет, чтобы Хаширама смотрел на него так как можно дольше.
Всегда.
— Хорошо? — прерывисто спрашивает Хаширама, двигается — медленно, чересчур осторожно, и хочется больше — сильнее, и слов поменьше; Какузу нетерпеливо подается вперед, притягивает его к себе.
— Хаши, — выдыхает срывающимся голосом и почти ненавидит себя за это, — пожалуйста… Хаши.
Хаширама замирает, глядя на него с удивлением и весельем одновременно.
— «Хаши»? — повторяет и смеется, и его скулы заливает краска смущения. — Мне нравится.
Какузу хочет отвернуться и никогда больше не видеть этого выражения на его лице; но из чистого упрямства продолжает смотреть прямо ему в глаза — полные желания и нежности.
— Скажи еще раз, — почему-то просит Хаширама. — Назови меня так.
Какузу повторяет; и Хаширама гортанно стонет, прижимаясь ближе к нему, запускает пальцы в распущенные волосы, гладит-тянет — немного болезненно, но эти ощущения напрочь затмеваются сладким удовольствием, растекающимся по телу с каждым движением Хаширамы.
Хочется сильнее, ближе — так, чтобы не отпускать никогда, и Хаширама жарко дышит, вплотную-рядом, влажно целует его шею, ключицы, плечи; ладони скользят по телу, легко касаясь; и двигается он все так же неторопливо, размеренно и точно так, как надо; и в какой-то момент Какузу теряется, переставая осознавать реальность — видит-слышит-чувствует только Хашираму.
Это кажется сильнее, чем раньше — ближе, ярче, проходится разом по всем обостренным чувствам.
И слова действительно не нужны.
Это случайно вырвавшееся «Хаши» становится чем-то их, личным и по-особенному интимным, когда они остаются наедине — или так, что никто их не слышит. И Какузу думает про себя, что нашел идеальную замену всем признаниям и красивым словам, когда видит, как Хаширама смотрит на него каждый раз, когда слышит такую версию своего имени.
Кого-то другого Какузу не стал бы подобным образом звать; не стал бы и Хашираму, не будь он для него кем-то по-настоящему особенным, важным, так необходимым ему.
«Хаширама любит тебя» — вспоминаются слова Мито, сказанные так, будто это что-то очевидное, больше того — само собой разумеющееся.
Да что за бред, думает Какузу.
Он нравится Хашираме, пожалуй; но «любовь» звучит откровенно глупо.
Но даже если так — что он сам чувствует к Хашираме?
Копаться в себе Какузу не привык, тем более — когда все эмоции, кажется, сплелись в хаотичный клубок, противореча друг другу и не поддаваясь описанию.
Хаширама раздражает — своей беспечностью, жизнерадостностью, упрямством.
Хаширама внушает уважение — своей силой и готовностью положить жизнь на благо деревни.
Хаширама нравится — своей улыбкой, взглядом и привычкой обнимать постоянно.
И ничто из этого не вызывает больше ненависти или хотя бы злости; и Какузу в который уже раз за последние несколько месяцев думает, что он совершенно безнадежный кретин.
Пальцы нервно комкают ткань протектора, проходятся по гравировке на металле — лист. Коноха.
Одновременно Какузу вспоминает Таки — и злится, но снова не на гребаного Хашираму, а на себя; потому что все еще любая мысль о месте, что когда-то было домом, отзывается тянущей болью в груди.
Коноха — все еще даже близко не подходит; Какузу сжимает протектор и с болезненной досадой швыряет его куда-то в сторону, не глядя.
И в этот момент дверь открывается.
Хаширама застывает на пороге, опускает взгляд на протектор, лежащий на полу — и смотрит на Какузу, качая головой.
— Ладно, я, может, и заслужил, чтобы в меня швырялись вещами — хотя не представляю, чем, — но не обращайся так с символом деревни. — И все-таки он улыбается, явно с трудом сдерживая смех.
Подбирает протектор и подходит к Какузу, садясь напротив него; протягивает чертов кусок ткани, и Какузу машинально берет его.
Хаширама всегда появляется именно тогда, когда нужен.
Это и раздражает — и нравится.
— Мне плевать на символы и на эту деревню, — грубо говорит Какузу, отодвигаясь. И почти сразу чувствует что-то, до отвращения похожее на вину — старается не встречаться взглядом с Хаширамой.
Но тот, кажется, и без слов все понимает — берет его за руку крепко, но ненавязчиво, заставляя все-таки посмотреть в глаза.
— Я надеюсь, однажды ты изменишь свое мнение, — Хаширама вздыхает, поглаживая его ладонь. — И что Коноха станет домом для тебя.
— Хаши…
«Этого не случится» застревает на языке.
Вместо этого Какузу, тяжело сглотнув, говорит:
— Мой дом там, где ты.
И самому от себя тошно, во что он превратился — но радостная улыбка Хаширамы и его сияющие глаза прогоняют ненужные мысли прочь, вытесняют все — пока не остается только Хаширама.
Как он может так улыбаться.
Какузу пытается сказать что-то едкое, привычно отгородиться, но слова не идут на ум. Он просто пялится на Хашираму, как последний придурок, и не может отвернуться.
И не может оттолкнуть, когда Хаширама крепко обнимает его, смеется своим чертовым невозможным смехом и говорит, что никогда не отпустит.
По правде говоря — и не хочет.