Сударь, Сэр, Месье и Мистер.

Я расскажу вам одну историю любви, которую, вероятно, знают все. Она не такая возвышенная, как повесть о Ромео и Джульетте, она не такая живая и трагичная, как «Анна Каренина» и, разумеется, не такая эмоциональная, как «Чувство и чувствительность». Но что-то все равно заставляет мое сердце биться быстрее, когда я вспоминаю о ней, лежащей где-то в глубине моей памяти. Она… Настоящая. Жили на этом свете сударь, сэр, месье и мистер. Время сыграло с ними злую шутку, если, конечно, подобные шалости судьбы именуют себя именно так. Минуты, часы и даже дни не имели для них большого значения, а люди вокруг них менялись с бешеной скоростью, словно бабочки, летевшие на огонь, чтобы в следующее мгновение сгореть, потонуть в ярком пламени, навсегда и слиться с ним воедино. Понимая горесть утраты, их сердца все холодели, замедляли свой ритм, тратили силы лишь на созерцание происходящего, не утруждая себя бездумными действиями. Только в глубине души все еще тлел тот огонек, который заставлял их летать. Но это только во снах, когда никто не мог побеспокоить их хрупкую дрему, которая уже в следующий миг обращалась в жуткий кошмар, наполненный потаенными страхами и горестными воспоминаниями. Однако ветер из леса с говорящими деревьями в один момент распалял все то, что дремало на дне их печальных, словно вечные изваяния, душ. И пусть происходило это редко, кто-то из них резко вырывался из запутанных сетей ожидания и бросался вперед, к тому свету, который манил ангельскими песнями и ароматами тысяч благовоний, совершенно забывая о благоразумности. В такие моменты казалось, что мы живем по-настоящему. Сударь был человеком чести, и пусть честь его была несколько другой, нежели у остальных, он всегда говорил громко, не стесняя себя страхом перед окружающим его миром. Возможно, он был похож на ребенка, слишком большого ребенка, однако это лишь красило его в моих глазах. Он имел дурную привычку не отчитываться перед светом за то, что он делает. Возможно, поэтому многие недолюбливали и опасались его. В моменты осознания этого факта он либо гордо вскидывал подбородок, либо печально улыбался, мешая внутри себя все новые и новые сомнения. И пусть многие хотели бы видеть его падение, такой радости он ни за что пытался не доставить. В отличие от остальных, его лишь подзадоривали бесчисленные выпады, частенько он тоже отвечал на них со всей своей решительностью, которая на самом-то деле всегда присутствовала, только частенько дремала под броней терпения, вводя врагов в заблуждение. В нем всегда было слишком много скрытого, того, что он ни за что не показал бы нам, даже если бы мы слезно умоляли, стоя на коленях. Но мы не умоляли и не стояли на коленях, а ему это казалось совершенно ненужным. Странным человеком был Сударь. Очень странным. Сэр не был склонен к сильным чувствам. По крайней мере, такого я точно не припомню. Здравый рассудок и холодный ум никогда не давали ему свободы от рамок, за которыми обычно и простираются бесконечные сады фантазий и сказок. Нет, мечты все же могли одолеть его в редкие часы уединения, но и те носили сугубо холодный и отрешенный характер, мне до сих пор непонятный. И пусть моя неприязнь частенько находила себе место у его ног, он не был плохим человеком, если, разумеется, черствость и эгоистичность не обязательно делают людей уродливыми в плане понимания себя и собственных измышлений. В любом случае, каким бы он ни был, Сэр пользовался авторитетом и уважением, достойным высших похвал, ибо умел преподнести себя в том свете, какой нужен был в той или иной ситуации. Сэр частенько запирался в себе, скованный консерватизмом и своими домыслами, подпитывающими те его мысли, о которых никому знать было не позволено. Безукоризненно соблюдая свой личный кодекс, он гордо шел по жизни, смотря на всех свысока. Разумеется, в его жизни были падения. Уверен, он был слишком сильно потрясен, чтобы заметить, что время не стоит на месте, а бежит вперед, подгоняемое всеми нами и самим собой. Сэр был одиноким. Настолько одиноким, что передать словами было крайне затруднительно. Мистер всегда являл миру свое счастливое лицо. Не потому, что он был счастлив, просто так было надо. Не помню, когда он успел так измениться и когда я перестал быть верным убеждению, что по улыбке можно судить человека. Но могу сказать с уверенностью – это было из-за него. Мистер был пылким и местами безрассудным человеком, однако с юношества он успел уяснить для себя законы нашего мира. Он всецело придавался своим идеям, жил и дышал ими, всеми силами пытаясь заразить своими убеждениями целый мир. Наверное, это ему удалось, не смотря на его внешнюю рассеянность и резкость действий. Меня всегда удивляла способность Мистера содержать в себе столь тонкую грань меж столь противоречивыми чертами. И то, с какой легкостью он обычно проворачивал все, что взбредало или приходило в тяжелых раздумьях в его голову, не могло не удивлять, заставлять интересоваться этой яркой персоной. Мистер являлся воплощением харизмы. Настолько правдоподобным, что это вызывало сомнения. Месье всегда изредка оглядывался назад, будто опасался потерять что-то дорогое сердцу, что-то особенное. Вероятно, он боялся потерять себя. И не было в его жизни ничего значимей и ярче, чем он сам. Так казалось, когда он со всей уверенностью предпринимал тщательные старания показать, кто в доме хозяин. По-своему, но это ему удалось. И пусть желание ставить себя выше всего будоражило его существо, поднимало на ноги порядком уставшее сознание, он ни в коем случае не позволял этому порыву расцветать внутри себя. Эта внешне незаметная борьба между выдуманным предательством самого себя и благодетелью часто поглощала мир вокруг него, не давала выбраться из лабиринта, полного зеркал. Он просто не хотел, чтобы мир забывал о его существовании, ведь жизнь его станет скучной и серой, словно кривое отражение на кромке грязной воды. Но было что-то, что хранилось глубоко в душе, как, впрочем, и у любого другого человека, спрятанное настолько тщательно, что всякий, подумавший отыскать это, столкнулся бы все с тем безликим же лабиринтом, всеми силами пытавшимся казаться ярче, нежели обычное стекло. Месье не любил, когда кто-то лез в его душу – он сам оставлял в чужих душах вечные отпечатки своей персоны, полной уверенности в собственной неотразимости и осознания того, что то, что он делает, является единственно правильным и действительно нужным. Месье был любимым. Любимым самим собой. Я точно знаю это, ведь Месье – это я. Дни тянули на себе недели, а те с трудом волокли тяжелые года. Ничего не менялось в жизни Сударя, Сэра, Мистера и Месье: все то же окружение себе подобных, все те же несмелые попытки жить по-человечески, осмеиваемые за их спинами. Наверное, все бы и шло своим чередом, если бы не ветер, посланный говорящими деревьями, скрытыми где-то в глубине сказочных преданий и невесомых песнопений давно минувшего времени. Тот ветер и распалил уже затухающие искры, положил начало моей истории, которую я так трепетно ношу под сердцем для того лишь, чтобы рассказать ее вам. Ветер перемен, легко играя прозрачными каплями росы, блестящей на холодной траве, принес Месье всего одну улыбку и мимолетный взгляд, после которого, к удивлению последнего, он понял, что дороже, возможно, ничего быть не может. И каждый раз встречаясь с Сударем, Месье хотелось улыбаться от всей души, но тот не позволял себе такой вольности, ограничиваясь лишь легкими дружескими объятиями, которые длились непривычно мало. Время снова сыграло с ним злую шутку, словно насмехаясь над ним с высоты своего положения. По своему обыкновению Сударь в то время часто навещал своего друга, делился планами и переживаниями, как и полагается состоящим в такого рода отношениях. Однако так считал лишь сам Сударь. Месье же лишь сдержанно улыбался в ответ на все проявления его заботы, всеми силами пытаясь не надумать себе лишнего, что с его складом ума оказалось крайне неблагодарным занятием. В голове то и дело всплывали предположения, крайне усугубляющие и без того тяжелую для Месье ситуацию. Сударь любил смущать Месье своим приветствием. Так, по крайней мере, могло показаться, когда прохладные губы дарили три легких поцелуя в щеки, обжигающие Месье, подобно раскаленному металлу, заставляли забывать сердце биться на несколько мгновений, а потом снова пускаться с бешеной скоростью вперед. Легкая улыбка, селившаяся на тонких губах Сударя в подобные мгновения была для Месье подобно глотку живительного воздуха, которого так не хватало в его отсутствие. Сударь. Его Сударь. В этом не возникало ни малейшего сомнения, когда Месье в мыслях возвращался к образу возлюбленного. То, как неумело тот выражал свои симпатии, вызывало разве что умиление и приятное тепло где-то в глубине души, боявшееся показаться на свет. Боявшееся быть отвергнутым. Время шло, жизнь изредка тускнела в кошмарах нашего мира, но впоследствии лишь разгоралась еще сильнее, ослепляя Месье мыслями о прекрасном будущем без каких либо изменений. Тихие разговоры в тенистых садах, огороженных от чужих глаз, навсегда остались в душе Месье. Словно самое дорогое украшение венчали они его воспоминания и спутанные мысли, которые, казалось, без его воли возвращались к Сударю, в его дружеские объятия, которые в очередной раз казались для Месье непривычно короткими. Времени, проведенного с Сударем, всегда было катастрофически мало для несчастного и влюбленного человека, поэтому он всеми силами пытался сделать так, чтобы мысли его возлюбленного то и дело возвращались к нему и никому другому. Время шло. Возможно, в словах Сударя с самого начала был какой-то подвох, а в его гордом стане надломленность, незамеченная лишь человеком глубоко преданным и влюбленным. Сударь изменился. А Месье упустил тот момент, когда, казалось, еще можно было что-то исправить. Сударь уже не был Его сударем. Он стал ничьим. Возможно, так было с самого начала, однако сердце Месье наотрез отказывалась принимать такие вопиющие домыслы, которые приходили в его голову в часы тягостных раздумий и какого-то приторно-сладкого забвения. «Разумеется, подобные мысли не могли прийти ко мне в здравом уме» - привык думать Месье, издалека наблюдая за возлюбленным. Тот тоже беспрестанно наблюдал… За Мистером. Казалось, интерес Мистера и Сударя был взаимным, меж ними постоянно велись самые жаркие споры, какие только можно было услышать в то время. Чувства их буквально ослепляли Месье, пытавшегося понять, что же на самом деле произошло. Душа его изнемогала от того, что приходилось ему видеть день за днем в полнейшем одиночестве. Сударь изменился настолько, что Сударем его назвать уже было невозможно. Это имя, казалось, навсегда растворилось где-то на перекрестке прошлого и настоящего, заставляя Месье выть в глубине души от безысходности и отчаяния, которые бескомпромиссно взяли его в свой плен, оставили лишь немым наблюдателем этой драмы. Сударь, оным больше не являющийся, был настолько решителен и непривычен этому миру, что всех и вся вокруг него пробирала нервная дрожь. И лишь Мистер с азартом смотрел в глаза своей страсти, отдавался весь, лишь бы поставить своего оппонента на колени. Еще одна грань расчертила наш мир, совершенно не утомленная нелогичностью своих действий. Граница, на которой они стояли, балансируя между слепой ненавистью и сошедшей с ума любовью, сжигала их дотла, и, будто опасаясь их воскрешения, сохраняла, наверное, самые странные чувства в их сердцах. Это было единственным из тысячи возможных решений, но из всех Сударь и Мистер выбрали самый тернистый путь, что оставлял на них глубокие раны, как будто наркотик заставлял привыкнуть к сумасшедшей гонке между ними, сменяющейся какой-то обреченной и отчаянной злобой, которая жила внутри них, заставляла двигаться вперед, навстречу новому будущему. Непримиримые враги на деле мыслили настолько в противоположных направлениях, что их мысли могли показаться одинаковыми. Не страшась риска, они кидались к друг другу снова и снова, чтобы нанести последний удар, выпить душу друг друга в отчаянно-страстном поцелуе, до крови расцарапать кожу, будто опасаясь, что все на самом деле сон, а они лишь пустая оболочка. Возможно, где-то там, за полуразрушенными баррикадами в такт бились два сердца… Возможно. Месье же нашел утешение в рассеянных объятиях Сэра. Тот, по своему обыкновению, не придал этому большого значения, ведь это ни коим образом не портило ни его личных планов, ни репутации. В минуты уединения Сэр казался еще более отрешенным, парадоксальным и при самом близком контакте неправильным. Бесконечная череда масок, которая уже давно могла стереть настоящее лицо Сэра, вновь и вновь вырастала неприступной стеной, не давая Месье по-настоящему понять, что скрывается за всем происходящим в по-кошачьи хитрых глазах. Почему-то Месье хотелось думать, что не было ничего в его прошлом такого страшного и волнующего, когда он прижимал Сэра к себе со всей своей любовью, как ему тогда казалось. Но стоило лишь раз пересечься глазами с тем, кто не имел права больше вторгаться в сердце Месье, душа его снова тихо пела о минувших днях, совершенно игнорируя здравый смысл. И пусть тот вторил всей своей настойчивостью голове, которая раскалывалась от тяжких мыслей, Месье всеми силами цеплялся за мгновения, подаренные ему судьбой, под тяжелым взглядом из-за тонкой фарфоровой маски… Время шло… Воспоминания притуплялись под напором отрезвляющих мыслей и отрешенных эмоций, отголоски которых с настойчивостью, которой можно только позавидовать, били по вискам. Тот, кто больше не был тем, кто был Сударем, перестал быть им и стал тем, кто все потерял. Сэр так и не открыл того, что берег от посторонних, наверное, всю свою жизнь и остался верен своим идеалам, отпустив того, кто изо всех сил рвался навстречу кому-то, кто давно уже скрылся в темноте прошлого. И лишь из-под фарфоровой маски все так же блестела хитрость и, возможно, что-то еще, оставшееся навеки незамеченным по воле самого Сэра. Месье просто жил, изредка оглядываясь назад. Возможно, он боялся потерять что-то дорогое. Только вот… Себя ли? Мистер же продолжал улыбаться миру. Однако где-то там, в больших, но ничего не выражающих глазах все еще можно было заметить тот опасный огонек, который и притягивал и отпугивал одновременно. Все видели одно и то же, кроме одного-единственного человека, который лишь с печальной ностальгией улыбался в ответ, и который зарекся никогда больше не прикасаться к тому огню, прежде чем тот разгорится и в нем самом. Время шло? Тот, кто постоянно находился у Месье на виду, все больше походил на того, кто в прошлом дарил тепло, разливающееся по всему телу… Все больше походил на Сударя. Но финал уже выбран. Однако редкие улыбки, похожие на солнечных зайчиков, мгновенно получали ответ души, которая все еще жила теми днями в тенистых дворцовых садах. Мораль? В этой истории ее не столь много, ведь время просто шло и продолжали жить Сударь, Сэр, Месье и Мистер. *** Бонфуа отложил ручку и взглянул в окно, наблюдая за непривычной тишиной, что обволакивала все вокруг. Печаль, затаившаяся где-то внутри него, похоже, набралась смелости и потихоньку являла Франциску свое лицо, будто и не страшась больше своей уродливости. Сам факт того, что происходящее является реальностью, больно ранил его сердце и не давал спокойно выдохнуть, заставляя продолжать борьбу с мятежным кислородом, которого по какой-то странной причине оставалось ровно столько, чтобы Франция не упал на холодный пол бездыханным трупом. И вот, в момент, когда Франции уже казалось, что отчаяние добралось до пика своей власти над ним, сзади раздались тихие шаги и последующие три легких поцелуя в щеки, от которых у француза перехватило дыхание. - Традиция, - улыбнулся Россия, чуть покраснев от шокированного взгляда голубых глаз, - что пишешь? – сердце француза забилось быстрее. - Да так… Одну историю. Но я пока не дам ее прочитать. - Почему же? - француз лишь взглянул ему в глаза и прислушался к ветру, что сменил удушающую тишину, ветру, что играл с их жизнями, распаляя сердца с новой силой. - Она еще не дописана. - Тогда я постараюсь сделать так, что на этот раз конец будет хорошим. - Будь добр… Сударь…