Б-52

Рёга негромко постучал в дверь господина, ощущая, как гладкая поверхность приятно охлаждает пальцы – с парада в Токио прошло несколько дней, воспоминания сгладились, смягчились острые углы, и Рёга уже не чувствовал того угнетения, хотя осадок на дне все равно остался. Йо-ка все эти дни был на удивление спокоен, даже сдержан, но предпочитал находиться в одиночестве: Рёга несколько раз пытался остаться с ним один на один, но хозяин поместья недовольно хмурился, подчеркивая, что разговаривать сейчас не настроен. Что творилось в голове у Йо-ки, понять было нереально, но Рёгу все равно настораживало это затишье: в нем было что-то зловещее, предостерегающее – как и в погоде, накрывшей Японию сразу после появления диктатора в столице. Страну сковал парадоксальный холод, а метели, оплетавшие Японию целый месяц, вдруг прекратились, будто даже воздух промерз настолько, что через эти кристаллики льда не могло пробиться ничего – от этого в поместье стало еще холоднее: иногда Рёга, выдыхая, замечал, что с его губ срывается пар. Несколько раз звонил Таканори, но Рёга был с ним подчеркнуто сдержан, монотонно повторяя, что по любым делам лучше сразу связываться с Йо-кой – хозяину поместья тот тоже звонил, но содержание их разговоров оставалось для Рёги тайной. В коридорах он иногда сталкивался с Тсузуку: каждый раз они смотрели друг на друга внимательно, в этих взглядах смысла точно было больше, чем в словах, но заговорить на самом деле не получалось – то рядом были другие охранники, то сам Рёга куда-то торопился. Это утро ничуть не отличалось от других, холод снова стиснул мрачное поместье, отчего то становилось все тише, сонливее, и Рёга рассеянно курил перед главным входом, стоя в одном пиджаке: тело онемело от холода, но сигарета вот-вот должна была закончиться. Телефон задрожал в кармане неожиданно, и в этом звонке было что-то резкое – спокойствие утра было перечеркнуто знакомым хриплым голосом: Йо-ка требовал немедленно принести в его комнату сводки новостей со всех фронтов. Быстро затушив сигарету, Рёга моментально распечатал нужную информацию, сортируя листы по направлению линии нападения, с севера на юг – все это заняло минут десять. Все поручения Йо-ки мужчина старался выполнять безукоризненно всегда, однако после того случая с Таканори Рёга стал проверять все еще тщательнее, понимая, что права на ошибку нет: иногда, глядя в глаза господина, он думал, что тот точно знает все, видит его насквозь. Йо-ка попросил принести бумаги в его комнату, а не в кабинет – в этом было что-то странное. Рёга вспомнил, что, войдя в эту дверь в прошлый раз, застал господина сидящим на кровати в таком отсутствующем состоянии, что потом еще долго не мог уснуть, вспоминая чужие ввалившиеся глаза, сиплый голос. От воспоминаний еще холодная после улицы кожа снова покрылась мурашками, и Рёга поспешно тряхнул головой, зная, что через мгновение утонет в коварном синем – все эти дни Йо-ка был спокойным, иногда даже шутил и улыбался, и та ночь, когда он смотрел на него откуда-то издалека, все чаще казалась наваждением. Постучав, Рёга послушно замер, но ответа не получил – сердце замерло, будто предчувствуя что-то нехорошее, и мужчина поспешно тряхнул головой, прогоняя тревогу, после чего постучал еще раз: опять тишина. Тогда Рёга осторожно приоткрыл дверь, заглядывая внутрь – когда Йо-ки не было в комнате, та казалась непривычно пустой, даже нежилой: как картинка из объявления для продажи. Рёга медленно вошел, стараясь смотреть лишь на свое размытое отражение в черном глянцевом полу – стены цвета ириса без Йо-ки будто становились ядовитыми, они превращались в ловушки, медленно въедающиеся в сознание незваного гостя. Тишина пугала, но затем Рёга расслышал успокаивающий шелест воды – в этой комнате была еще одна дверь, побывать за которой ему ни разу не удавалось: там была отдельная ванная, ванная Йо-ки. Неожиданно шум воды резко стих, и запретная дверь распахнулась, после чего Рёга услышал удивленный голос: – Ты не перестаешь меня удивлять, как можно справляться с любым заданием с такой скоростью? Йо-ка замер на пороге ванной, глядя на вошедшего мужчину с какой-то рассеянностью, будто и вправду не ожидал столкнуться с ним так скоро – хозяин поместья стоял в одном полотенце, небрежно обмотанным вокруг узких бедер, и на его коже еще блестели капельки воды. Продолжая сжимать документы на автомате, сминая бумагу до заломов, Рёга невольно рассматривал господина, хоть и понимал, что со стороны эта затянувшаяся пауза должна выглядеть странно: волосы Йо-ки тоже были мокрыми, и дорожки воды бежали с них на влажное тело, скользя по бледной коже и огибая торчащие розоватые соски. От жары вены на руках диктатора набухли еще сильнее, впиваясь в разгоряченную кожу, но Рёга скользнул взглядом ниже – полотенце было замотано так низко, что можно было спокойно различить линию паха, две полосы, ведущие вниз. Вздохнув, Йо-ка опустился на кровать и чуть похлопал по месту рядом с собой, как бы приглашая Рёгу сесть рядом – тот послушно выполнил просьбу, не отрывая взгляда от выпирающих ключиц господина, в ямке между которыми застыла капля воды. Сидеть вот так рядом с Йо-кой было странно, он отдавал обманчивым жаром, но Рёга знал, что даже за этим жаром скрывается привычный лед – холодный, непробиваемый, режущий пальцы. Хозяин поместья задумчиво рассматривал свои руки, наблюдая, как вода медленно подсыхает на тонкой коже – затем он, насторожившись, повернулся к Рёге, чуть прищурившись: мужчина заметил, что господин снова был без линз, отчего его лицо становилось живее, человечнее. – Курил, – Йо-ка поджал губы, чуть толкнув сидящего рядом человека острым локтем. – Рёга, там блядский холод, а ты точно был без куртки. – С вами холоднее. Рёга сказал это тихо, зная, что господин все равно расслышит, и тот с интересом покосился на него – уголки губ Йо-ки чуть дрогнули, будто он хотел было улыбнуться, но затем почему-то передумал: вместо этого он просто положил голову на плечо мужчины, отчего чужой пиджак мигом намок. Рёга вздрогнул, но не двинулся с места, ощущая, что руки вдруг стали непривычно мешаться: никак не получалось придумать, куда их деть – хотелось коснуться Йо-ки, обнять его за талию, притянуть к себе на интуитивном уровне. Они были слишком близки, знали друг друга так хорошо, что Рёга мог с уверенностью сказать, что Йо-ка рядом сейчас сидит с открытыми глазами, а на его лице застыло привычное отрешенное выражение – он точно о чем-то думает, но пока не может рассказать, о чем. Это была болезненная близость, и Рёга, глядя, как их колени чуть касаются друг друга, подумал, что они подобрались к самой запретной черте, когда находиться рядом было невыносимо, но и без друг друга жизни уже не существовало. Мужчина сидел с напряженно прямой спиной, даже дыша через раз, а полотенце Йо-ки стало держаться слабее, съехав вниз еще немного, до самой опасной грани – тогда же Рёга почувствовал, как внутри что-то непроизвольно теплеет, как член наливается кровью: пришлось поспешно закинуть ногу на ногу, отчего Йо-ка рядом вздрогнул. Некстати вспомнились слова Таканори – о желанном сексе с запретной игрушкой: Рёга осторожно покосился на господина, но со своего ракурса увидел только часть его лица с острым прямым носом: нет, он даже не мог думать о Йо-ке как о недоступной игрушке. Иногда до боли хотелось вернуть детство, те моменты, когда не существовало никаких сложностей, двойных смыслов, многозначительных взглядов, опаляющего желания – Рёга не мог почувствовать ту грань, когда все изменилось, когда находиться с Йо-кой стало больно, хоть и обжигающе приятно. Йо-ка был ему слишком дорог, его хотелось радовать, хотелось ловить эти редкие выточенные изо льда улыбки, не получая ничего взамен – лишь бы знать, что этот человек счастлив, насколько вообще он может быть счастливым. Рёга не обманывал себя, он хотел Йо-ку во всех смыслах, хотел быть максимально близким, но страх потерять все, что было, дурацкая неловкость тормозили, цеплялись за локти, шепча, что все может стать только хуже. Иногда хотелось поговорить с самим Йо-кой, узнать, что же происходит у него в голове, но этот человек жил в другом ритме, если не на другой планете, и иногда Рёге казалось, что тот думает лишь о своих идеалах, картине, которую рисует в своей голове только холодными красками. – Дай мне бумаги, – Йо-ка резко выпрямился, расправляя слипшиеся от воды волосы. Рёга молча передал господину стопку документов, изрядно помятую и намокшую – хозяин поместья нахмурил брови, но ничего не сказал, растворяясь в чтении: он сидел почти неподвижно, только его глаза рассеянно скользили по строчкам. Угадать, о чем думал Йо-ка, было невозможно, потому что с каждым перевернутым листом его лицо не менялось, только взгляд становился все мутнее, как запотевающее стекло – Рёге этот взгляд был знаком слишком хорошо, чтобы заранее сказать, что будет после него. Какое-то время Йо-ка еще немного посидел в тишине, разглядывая свое отражение в полу: стук собственного сердца слишком мешал, он раздражал, не давал сосредоточиться – с каждым ударом перед глазами все расплывалось, а мысли путались в ком. Йо-ка прикусил губу, пытаясь вернуть себе способность чувствовать, различать оттенки мира – а затем вдруг отшвырнул от себя бумаги, раздраженно заметив: – Я приказывал расставить северные группировки по-другому, они стоят так, что все дороги к Токио открыты. – Лидер гр… – Мне плевать на эти оправдания, – Йо-ка разодрал последний листок, который держал в цепких пальцах, пополам, бросив обрывки на пол. – Я потратил столько сил, чтобы оцепить Токио, и, если из-за чьей-то тупости столица перейдет к оппозиции, я лично не поленюсь найти этого человека и заставлю его сожрать собственные органы. – Что прикажете передать? – Рёга старался сохранить невозмутимый вид, хотя внутри все немело от этого жесткого тона, этих обострившихся, как бритва, черт лица. – Уходи, – Йо-ка махнул рукой, приложив ладонь ко лбу, как если бы его голова резко разболелась, и прикрыл глаза, ощущая, как собственный синий начинает медленно стискивать виски. – Я начерчу новые схемы, отправишь их на север, пока не стало поздно, пусть немедленно меняют расстановку. Кивнув, Рёга молча встал и, чуть поклонившись, направился к двери, обходя искалеченные листы, как мины – отчего-то эти белые пятна напомнили ему раненых птиц, которые не могли ни взлететь, ни даже умереть спокойно. Обманчиво спокойствие исчезло из глаз Йо-ки, уступив место тревожности, вспыльчивости, и Рёга почувствовал в этом что-то чужое – состояние его господина становилось все хуже, он летел в пропасть стремительно, и Рёга чувствовал, что держать ускользающее ладони становилось все тяжелее. Он уже не знал, что придумать, не знал, как остановить падение Йо-ки, как вцепиться в него и не отпускать, чтобы он устоял на краю – когда Рёга открыл дверь, сквозняк подхватил искалеченные листы с пола и вынес их в коридор: даже умирающие птицы пытались сбежать из логова хищного орла. *** Тсузуку быстро поставил на пол тяжелый котлован с какой-то мутной жижей, и впервые пленные не бросились к нему, не потянулись к заветной еде – они медленно подползали, опираясь на сбитые локти, и хрипели. Они уже были не похожи на людей: в клетке находились обессиленные, измученные тени, которые даже на происходящие вокруг реагировали с трудом – последние несколько дней Тсузуку приходилось закрывать нос толстовкой, чтобы не чувствовать плотный, отравляющий запах гниения. Ждать, пока пленные доедят, было тяжело, и Тсузуку сделал несколько шагов назад, будто это могло спасти его от угнетающей картины. Именно в этот момент парень поднял голову и почти с разбегу влетел в два огромных озера с гладкой, холодной водой – озера оказались глазами Арю. Впервые после той жуткой ночи Тсузуку не отвернулся, не попытался трусливо скрыться от чужого взгляда, убежать, сбросить с себя ответственность – он смотрел прямо на Арю, и только напрягшееся горло выдало его волнение. Младший школьник выглядел еще хуже: его светлые волосы спутались и свисали до подбородка, отчего его лицо казалось еще более вытянутым, изможденным, губы Арю пересохли и потрескались, а ребра выпирали так сильно, что Тсузуку на мгновение показалось, будто они правда порвали кожу. Ребенок сидел на полу, подтянув острые колени к груди – в такой позе он напоминал сломанный манекен, забытый на складе магазина: Тсузуку был уверен, что с момента его последней встречи Арю так ничего и не ел. Глядя на младшего школьника, он не чувствовал ничего – ни стыда, ни жалости, ни сожаления: Тсузуку казалось, что его опустошили до предела, вытащили все, чем он жил семнадцать лет, через ребра, но пространство ничем не заполнили, оставив лишь открытую рану. Прошлым вечером он долго рассматривал себя в зеркале, пристально вглядывался в каждую деталь – никаких ярких изменений не было, он был все таким же, и только в его взгляде затаилось что-то холодное, жесткое, чужое: на мгновение Тсузуку показалось, что в зеркале перед ним замер Йо-ка. Парень не мог избавиться от его навязчивого образа, ему казалось, что, коснувшись губ хозяина поместья, он перенял что-то от него: что-то ядовитое, опасное. Тсузуку почти физически чувствовал эти изменения, чувствовал, как внутри него что-то происходит – все привычные картины рушились, даже небо казалось картонным, и эти обломки падали прямо на него, погребая заживо. В голове все перемешалось – образ Йо-ки на сцене, то величие, элегантность, сила, кровавая расправа, жесткость, непредсказуемость и… поцелуй. Тсузуку не был уверен, что то странное действо можно было назвать поцелуем, но другого названия он придумать не мог: он должен ненавидеть Йо-ку, должен мечтать о его смерти, морщиться при любом упоминании этого имени – вместо этого он раз за разом вспоминает губы диктатора в полумраке его кабинета. Страшнее всего было не понимать самого себя, но Тсузуку слишком запутался, он потерял все ориентиры и только чувствовал, как течение затягивает его все глубже – вода была холодная, но почему-то обжигала, опаляя кожу до костей. Если он сейчас отвернется от Арю, то навсегда перекроет себе дорогу к спасению – он сбросит спасательный жилет, отвернется от берега и погрузится в воду, захлебываясь и падая на самое дно: дно, где никто никогда не слышал понятия мораль. Тсузуку понял, что с ним играли достаточно долго, и теперь он весь был опутан красными нитями, ведущими… Он и сам не знал, куда они вели. Ему дали привыкнуть, дали попробовать грехи на вкус, и теперь он стоял на краю обрыва, глядя вниз: там плещется океан – Северный Ледовитый, в этом он был уверен – слышно шипение пены наползающих друг на друга волн, видны даже белоснежные верхушки ледников. Тсузуку знал, что никто не станет ни звать его вниз, ни отговаривать его прыгнуть – это был только его выбор, его решение. На одной стороне – ценности всей его жизни, мир, давно догорающий в огне, семья и бесконечная боль, а на другой его ждет только омут ртутных глаз. И Тсузуку отвернулся. Забыв об Арю, остальных пленных, брошенном котловане с едой, он медленно поднимался по лестнице, ощущая, как же сильно холодеют руки – свет электрической лампочки кажется мутным, затемненным, и Тсузуку не хватает воздуха, не хватает самого себя. Буквально вывалившись в коридор, он бросился куда-то вперед на неслушающиеся ногах: он как бы видел себя со стороны, знал, что это он, но не чувствовал себя и только давился белым небом за окном. – Тсузуку? Парень резко остановился, понимая, что забыл о последней детали – обжигающее касание ледяной воды, шипение молчаливых волн на фоне замершего ледника: это все был Рёга. Именно он сейчас подошел к Тсузуку, появившись откуда-то из-за угла, и, чуть подумав, схватил его за острый локоть – Рёга буквально притащил его в одну из комнат, обеспокоенно поглядывая через плечо. Рассеянно оглядевшись, парень понял, что никогда прежде здесь не был – в поместье вообще было мало мест, где ему удалось бы побывать: только одинаковые серые коридоры он выучил наизусть. В этом помещении было достаточно темно, потому что бледный зимний свет просачивался сюда через плотные бордовые занавески – наверное, комнату можно было бы назвать уютной, если бы не слой пыли, покрывающий всю мебель: небольшой диван, два глубоких кресла и письменный стол. Тсузуку разглядел темные обои с какими-то завитушками, заставленный книгами подоконник и выцветший ковер под ногами, когда-то красный, а теперь едва ли не малиновый – такое ощущение, что комнатой не пользовались лет десять. – Понятия не имею, что это за место, – сразу предупредил Рёга, заметив чужой интерес, после чего пояснил. – Не люблю разговаривать в этих коридорах, как будто стены следят за каждым словом. Тсузуку растерянно кивнул. Он чувствовал на себе изучающий взгляд Рёги, видел его любопытство – сегодня мужчина смотрел на него по-другому, он как будто увидел что-то новое и пытался это рассмотреть, почти попробовать на вкус. Рёга молчал долго, что было для него совсем несвойственно: он видел в знакомых скулах, вызывающем взгляде и привычной складке между нахмуренных бровей что-то резкое, чужое – сначала казалось, что это просто обманчивый зимний свет, но сознание подсказывало, что никаких иллюзий сейчас нет. В Тсузуку появилось что-то взрослое, холодное, и это что-то ему шло, превращало его в короля на шахматной доске – как будто парень даже стал на несколько сантиметров выше. Если взглянуть на него мельком, можно было увидеть размытую тень Йо-ки, но стоит подойти ближе, и становится понятно, что это совсем другой человек: резкий, непредсказуемый, импульсивный. – Ты выглядел странно, – вдруг усмехнулся Рёга, понимая, что к такому Тсузуку его тянет даже сильнее, как магнитом. – Как будто кого-то прикончил и не знаешь, куда деть труп. – Самого себя. Тсузуку сказал это без тени шутки, даже его голос предательски дрогнул на последнем слове, утонув в толстом слое пыли, и парень нервно спрятал холодные руки в карманах толстовки, оттягивая ее вниз по старой привычке. Даже сейчас рядом с Рёгой было спокойнее, полыхающая душа успокаивалась, хотя все вокруг затянул черный, едкий дым – глядя на Тсузуку, мужчина вдруг понял, что тот сам не до конца осознал свои изменения, не принял их. Они стояли рядом молча, но в этом молчании не было напряжения, скованности: просто хотелось подумать, чтобы к чему-то прийти – все это время Тсузуку невольно косился на Рёгу, пытался разгадать секрет его искрящихся глаз. Он вспомнил, как однажды увидел того за спиной Йо-ки – тогда мужчина напомнил ему бойцовского пса, безумного, готового растерзать любого по первому щелчку длинных пальцев. Тсузуку нравился этот контраст, нравилось, что он видит другую сторону Рёги – в этой стороне было что-то знакомое, почти родное: этому человеку можно было рассказать все, и он обязательно поймет, без сомнений. Неожиданно Рёга сделал шаг по направлению к нему – Тсузуку насторожился, как раненый зверек, и невольно сделал шаг назад, ощущая, как спина покрывается мурашками: и все-таки Рёга был правой рукой Йо-ки не просто так. Он был огненным вихрем, он обжигал – смерть от холодного прикосновения диктатора была бы мучительной, бесконечной, садистской пыткой, а Рёга бы убил мгновенно, одним точным ударом. Почувствовав эту настороженность, мужчина чуть поджал губы, а затем резко притянул Тсузуку к себе, чуть усиливая хватку, когда тот попытался вырваться – впрочем, парень тут же замер, и только в его плечах все еще ощущалось напряжение. Рёге казалось, что на кончиках его пальцев замерла бабочка – ее темные крылья легонько подрагивали на холодном ветру, но она не улетала, хоть и не до конца доверяла чужому человеку. Обнимая Тсузуку, мужчина чувствовал, как тот уткнулся в его грудь и даже как будто затаился, прислушиваясь к стуку чужого сердца. – Я запутался, – вдруг прошептал Тсузуку, думая, что горячие пальцы Рёги он чувствует даже через толстовку. – Я ничего не понимаю. – И не нужно, – мужчина знал, что играет с огнем, что он уже опалил его кончики пальцев, но все равно продолжал бросаться в пламя, сжигая даже легкие. – Просто иди вперед, не позволяй себе сломаться. Тсузуку не ответил ничего – только закрыл глаза и сильнее прижался лбом к груди Рёги, как будто хотел раствориться в этом человеке, слиться с ним: в своих объятьях мужчина дал ему некое подобие безопасности, гарант, что в эти секунды, когда они находятся предельно близко, с ним не случится ничего. И Тсузуку позволил себе поверить в это. Он не знал, что значит «сломаться», он даже не мог с уверенностью сказать, что все еще не было «сломан», но пользовался передышкой, пользовался чужим жаром, что для других был предельной температурой, а для него спасением от смертельного холода. Хотелось, чтобы кто-то объяснил ему, что происходит, разложил все по полочкам, и неожиданно Тсузуку понял, что никто никогда не станет ему ничего объяснять – он должен разбираться со всем сам. Сам дойти до сути своих чувств, сам сделать выбор, сам нарисовать новую линию в своей жизни: стоя в пыльной комнате в мутных лучах дневного света, Тсузуку обнимал Рёгу, прижимался к человеку, который мог руководить операцией по захвату его города, и понимал, что повзрослел. Несколько недель раздробили его жизнь на куски, и эти куски летели в пропасть – Тсузуку даже слышал хрипящий голос этой бездны, видел, как туда же соскальзывают крылья его погибшей гордости вместе с обломками переломанного позвоночника. Да, он определенно был сломан, в его груди образовался огромный вакуум, он был даже больше той пропасти под ногами, на дне которой волны океана казнили размытую соленой водой скалу. Почему-то Тсузуку был уверен, что раньше на этой скале размещались стаи маленьких белых птиц, здесь всегда было шумно, здесь была жизнь, ее яркие, размытые пятна – теперь все птицы взмыли в воздух, они летели над океаном и падали в него одна за другой, разбиваясь о холодные волны. Теперь на границе пропасти стало невыносимо тихо, не раздавалось ни единого звука, потому что все птицы умерли, унеся с собой любые чувства, и только Тсузуку остался лежать на ледяных камнях, глядя вниз: на поверхности темной воды равнодушно покачивались тела погибших птиц. Он, Тсузуку, был сломан, искорежен, покалечен, его выпили до капли, ему не оставили ничего, что он имел раньше – кроме, может быть, упрямого взгляда и бесконечного запаса отчаяния. А еще он был жив – жив настолько, что даже со сломанным, выдранным с ошметками кожи позвоночником сумел оттолкнуться, царапая пальцы о скользкие скалы, чтобы рухнуть вниз: и вот он уже качается на волнах вместе с трагической процессией маленьких белых тел.