Песок

На столе передо мной лежит письмо. Бумага, расчерченная тонкими линиями, пожелтела и истончилась от времени, как лепестки высушенной чайной розы. Чернила, некогда синие, кажутся тёмно-фиолетовыми теперь, и они въелись так глубоко в бумагу, что каждая буква отчётливо видна с обратной стороны листа. Золотисто-розовые лучи закатного солнца заливают комнату туманным светом, приглушённым и мягким, как фильтр для современных фотографий, стилизованных под ретро одновременно и неумело и мастерски. Смотрю на тонкие косые строчки, на слова «вспомнить», «вернуться» и «время», но ничего не понимаю. Меня увлекают образы, а не смысл. Мелкие золотые песчинки, медленно осыпающиеся из верхней половины стеклянного сосуда в нижнюю. Сухой и хлёсткий ветер, треплющий волосы. Серый песок, пойманный мощным порывом воздуха. И вновь — золотые песчинки в песочных часах, тихо шелестящие, словно шепчущие что-то… Прямо за моей спиной — стена. Широкая каменная стена с выбоинами и трещинами, похожими на шрамы, оставленные временем. Сухой тёплый ветер спутывает волосы и оставляет на коже невесомо-тонкий слой пыли. Тонкая и шершавая ткань, небрежно обвившая тело, вторит ветру, колышется, шелестит еле слышно. Солнце светит ярко и резко, но небо тёмно-серое, как перед бурей. Солнце похоже на театральный прожектор, прорезающий светом воздух, высвечивающий лишь отдельные участки «сцены», вырезающий картонно-чёрные тени своим тонким, как скальпель, лучом. Он приподнимается на локте и смотрит на меня. Резкая, вытянутая тень падает на каменный пол позади. Смотрю на него рассеянно и сонно. Я знаю его без малого вечность, и без малого вечность ещё впереди, чтобы снова и снова его узнавать. И это отнюдь не фигура речи, Время знает. Каждый раз я встречаю его в новом обличье, но все его облики неуловимо схожи, и это почти полностью лишает меня возможности не узнать. Он — каждый раз узнаёт меня заново. Не вспоминает, а лишь узнаёт. Сейчас он, приподнявшись на локте, смотрит на меня тёмными, почти чёрными, как кажется мне, глазами. Его нынешний облик словно бы обобщает все прошлые и будущие воплощения. У него тонкие, почти женские черты, крутой изгиб губ и высокие скулы, узкие плечи. На миг закрываю глаза, как если бы не была сейчас вправе смотреть на него. Но это не смущение, это… нечто иное. Напряжённая тишина и наэлектризованный воздух говорят мне, что это — прощание. Я открываю глаза и смотрю на небо. У меня есть как минимум сорок восемь минут, и максимум час, при всём моём оптимизме. Я придвигаюсь ближе к нему, плотнее завернувшись в тонкую ткань и обхватив руками колени. Он знает, надеюсь, что знает, как бы я не хотела прощаться с ним снова. Он знает, что мы обязательно встретимся. Никто из нас не знает, когда. Проводит рукой по моей спине, и ткань легко сползает вниз. Я не пытаюсь её удержать, и ветер тут же окутывает моё тело, как тканью. Смотрю на небо, как зачарованная: тучи клубятся, наполняются чернотой, непроглядной тьмой… — Взгляни на меня, — тихо, почти неслышно, у самого уха. Поворачиваюсь к нему лицом, заглядываю прямо в его глаза. Его взгляд заливает боль, едкая, чёрная. Мне кажется, будто я отражаюсь в его расширенный зрачках, почти могу разглядеть свои голубые глаза, смуглую кожу, густые и жёсткие тёмно-рыжие волосы. Я знаю, он хочет запомнить меня. И мне больно, как много раз было до этого, и как много раз ещё будет после, потому что к этому нельзя, невозможно привыкнуть. Через сорок семь минут мне придётся его оставить. Я обнимаю его, слегка прикрывая упавшей тканью его плечи. Затем, отстранившись, медленно провожу ладонью по его щеке… Это насмешка — такие лица! Но у него всегда такое лицо — утончённое, почти женственное лицо то ли ангела с излишне чувственных полотен, то ли вампира из сказок Энн Райс. С таким лицом, наверное, нельзя быть сильным. Я медленно целую его полуоткрытые губы, закрытые веки… Когда я увижу его снова, он будет кем-то другим. Эта мысль пронзает мозг электрическим разрядом. Он будет кем-то другим, время словно забирает его у меня по крупицам. Я больше никогда его не увижу в точности таким, как сейчас. Так что же я делаю, боясь смотреть на его тело и прикасаясь осторожно, словно я уже далеко и словно уже не вправе быть здесь… И я прижимаюсь к нему плотнее, отбрасывая в сторону ткань. Тучи сгущаются, мощный порыв ветра взметает вверх серый песок вперемешку с бурыми частичками пыли. Его пальцы крепко сжимают мою ладонь, а я смотрю на его руку, пытаясь запомнить. У него тонкие, изящные пальцы… наверное, с такими руками нельзя быть сильным? Быстро целую его запястья, пальцы, ладони, и плотно закрываю глаза. В голове странно покалывает, и я почти не чувствую тела, проваливаясь в темноту. Чуть меньше, чем через тринадцать минут его мира не станет. Золотые крупинки песка проносятся в тёмной пустоте, постепенно заполняют её искорками света. Я в огромном долгу перед Временем. Время дало мне бессрочный кредит, но я знаю, однажды мне придётся с ним расплатиться. Но какую цену я заплачу? Смогу ли это вынести? Я смотрю на него, спустя много веков, стоя у подножия сцены оперного театра. Он мимолётно улыбается мне и тут же возвращается к разучиванию арии. Его звенящий, уверенный голос взлетает ввысь с такой лёгкостью, что кажется, будто звук рождается сам по себе, где-то под самым куполом театра и парит там, как птица. Солнечный свет струится отовсюду, лучи пляшут в золотых узорах по краю сцены, отражаются в блестящей крышке клавесина. Смотрю на него, улыбаясь. Я знаю, он счастлив, и у него будет огромный успех. Я уже вижу его в день премьеры, я знаю, он будет красив даже в этом нелепом оперном гриме, в костюме с громоздкими перьями. У него точёные, почти идеальные черты, гладкая и светлая кожа, большие тёмные глаза. У меня не было ни малейшего шанса не узнать его. Да и к тому же, он талантлив почти до гениальности, и у него изящные руки. — Ты больше, чем ярмарочный шут, — сказала я ему в день нашей первой встречи, когда услышала его пение на импровизированной сцене под открытым небом. — Я меньше, чем ярмарочный шут, дорогая синьора, — отвесил он мне полушутливый поклон. Меня не смутило и не удивило, что теперь он оказался никем иным, как оперным кастратом. Конечно же, вслух я ничего такого не произнесла. — Как твоё имя? — спросила я прямо. — Роберто. А вы… постойте! Мне кажется, или я, и вправду, вас где-то видел? Мягкий ветер ласково трепал непослушные выбившиеся из причёски пряди. Мне нравилось это время, чёрт возьми, как же оно мне нравилось!.. Он заканчивает арию, и я аплодирую громко и радостно. Смотрит на меня со сцены и, улыбаясь, смущённо опускает глаза. Золотой песчаный вихрь уносит вдаль и светлые облака на чистом небе, и запах моря, и тёплые родные голоса. Мне не спокойно и не тревожно. Время снова требует меня вернуться. Он сидит на краю тёмной низенькой сцены, уставший и бледный. Вокруг его светло-карих глаз разливаются тёмные тени. Он гениальный поэт, но его стихи звучат для меня неблагозвучно: я не люблю немецкий язык, мне чужда его мелодика. Мне холодно, и я кутаюсь в шерстяную серую шаль, а он смотрит на меня виновато — и укоризненно. На кресле рядом со мной сидит грустный кукольный клоун. Его одежда сшита из изумрудных и ярко-вишнёвых шелковых лоскутков и вышита золотистыми нитками. У него фарфоровое белое личико и маленькие изящные ручки. Я очень люблю это игрушку. — Я не хотел, — тихо говорит он со сцены, прервав холодную тишину. Вскидываю бровь удивлённо. За широким окном справа от зрительских мест медленно кружат сухие осенние листья, и, отвернувшись от сцены, я смотрю на них. Эта осень холодная, прозрачная, звенящая как натянутая струна. — Нет, ты хотел, — говорю, глядя на мёртвые листья. — Сначала ту француженку, потом этого англичанина. Ты поэт, — пожимаю плечами, — тебе нужно вдохновение. Не думаю, что он замечает в моём голосе горькую усмешку. — Я тебя люблю, — просто говорит он. — И могу доказать это… как захочешь? Я смотрю в его бледное лицо. Знаю, что скажу, и знаю, что он мне скажет. — Отмени выступление. Он смотрит на меня, не мигая, примерно минуту. Я знаю, какой он видит меня сейчас — непривычно бледной, почти такой же, как и он сам, несмотря на мою золотисто-смуглую кожу, с резковатыми чертами лица, с покрасневшими от бессонницы глазами… такой он запомнит меня в этот раз. — Нет. Я зябко подёргиваю плечами, поправляю шаль, бережно, словно ребёнка, беру на руки клоуна и ухожу. Песчинок в моих часах становится всё меньше, они оседают на дне. Оглушительный вихрь захлёстывает меня снова и снова. Но назад мне не хочется. Только вперёд, чем бы это ни обернулось. Я стою у самого края сцены и подсказываю ему текст. Завтра у него премьера, он волнуется. В зрительном зале сидит его жена с маленькой дочкой на коленях. Он смотрит на неё так, как всегда до этого смотрел только на меня, но в этот раз меня это вовсе не трогает. В этот раз он талантливее, чем обычно. В этот раз он играет, поёт, пишет стихи и музыку. В этот раз, впервые за всё это время, он не узнал меня. — Другая реплика, Гамлет, — смеюсь я. — Прости, — улыбается он виновато. — У нас мало времени, — говорю я. — Его почти не осталось. Передо мной — письмо. Справа — большие песочные часы, и в верхней их чаше не осталось уже ни единой крупинки. Но я закрываю глаза и вижу кружение серого песка, широкую каменную стену и тонкую ткань, уносимую порывом ветра. 2011