Темный особняк в конце улицы

Командор Роджерс только вернулся с секретной миссии. Командор никогда не отчитывается перед прислугой. Он несколько раз в неделю садится в свой черный внедорожник самой люксовой модели, беря костюм с парой наручных щитов. Никто не знает, куда он ездит и зачем - прислуге знать не положено. Иногда он возвращается спустя несколько часов, иногда пропадает неделями, а когда возвращается после долгой отлучки, как сегодня, сразу подымается на третий этаж. В такие дни кухонные служанки готовят еды, как на десятерых. Джон Хелдри только три дня назад закончил обучение с лучшими отметками в своем выпуске и был назначен водителем для прислуги в этот странный зловещий особняк, живущий будто бы не по единым для всех законам Галаада. Словно толстые стальные ворота служат порталом в другое измерение из старых фантастических книжек. Раньше Джон несколько раз видел этот особняк и сам подходить остерегался. Можно посчитать, что вокруг особняка магнитная аномалия, отталкивающая людей, или зона радиоактивного отчуждения, если не знаешь, что на престижной улице Благочестия, на которой расположены особняки власть имущей верхушки, точно ничего такого нет. Джон сидит в гостиной и без особого аппетита поглощает давно остывший суп, украдкой прислушиваясь. Жилистый седовласый дворецкий, с военной выправкой, сидя на антикварном стуле у камина, читает толстую книгу в обложке из белой бумаги. Когда он перелистывает, ветхие страницы тихо шуршат. Служанки на кухне, звеня посудой и весело переговариваясь, готовят обед для командора. С третьего этажа, куда служащим самого низшего ранга - вроде семнадцатилетнего нового водителя - допуска нет, слышится приглушенный расстоянием грубый мужской мат, затем глухой звук падения чего-то тяжелого и сразу следом - звон бьющегося стекла. Кажется, это была лампа. - Ублюдок ты, Роджерс! Разве за это мы сражались сто лет назад?! Не смей прикасаться ко мне! - впервые отчетливо слышит Джон Хелдри и едва не роняет ложку. Он знал, что в доме есть ещё один житель, но не был уверен насчет статуса. Он полагал, супруга командора или беременная служанка. Этому человеку пять раз в день готовили помпезно сервированные подносы с пищей. Джона четырежды за три дня отправляли за молочным шоколадом в дальний магазин. Сегодня выясняется, что это - брутальный мужчина, который смеет оскорблять командора и безнаказанно громить мебель в командорском доме. Да кто он вообще такой? Проходящий по гостиной в этот момент садовник и читающий дворецкий выглядят так, будто ничего сверхординарного не услышали. У Джона появляются нехорошие подозрения, но он разумно не спешит их озвучивать. На третьем этаже снова бьется что-то хрупкое - то ли фарфоровое, то ли стеклянное, а десяток секунд спустя раздается хриплый мужской стон, но не болевой, а какой-то отчаянный, сладостный, интимный. Так стонал сам Джон, когда в четырнадцать впервые решился прикоснуться к себе, унять утреннюю проблему вовсе не холодным душем. Стонал всего несколько коротких секунд, прежде чем плотно зажал свой рот свободной правой рукой и тихо закончил запретное постыдное дело. Стон повторяется. На этот раз он ещё более горячий, сладкий, просящий, протяжный. Порочный. Так стонать непозволительно даже командору, исполняющему свой биологический долг со служанкой. Джон бледнеет, окончательно убеждаясь в догадке. - Ген... "Гендерный изменник. Надо доложить." - хочет сказать Джон, но его голос срывается от волнения. Джон ловит на себе острый, как переточенная бритва, красноречивый взгляд дворецкого с военным прошлым, будто читающего мысли Джона, как открытую книгу в белой обложке без надписей, и всё-таки суповая ложка выпадает из дрогнувших пальцев семнадцатилетнего почти праведника. - Телефон в коридоре. - сообщает дворецкий, не дернувшись. - Докладывай, парень, если хочешь получить перевод в колонии и до конца своей недолгой жизни возить заключенных по отравленной местности, запивать лекарства ядовитой водой, никогда не получить невесту. Таковы твои жизненные амбиции, сынок? Сделай звонок и отправишься за клевету. Тебе никто не поверит, потому что все знают, но правда - это то, во что предпочитает верить большинство. А правительство единогласно ценит господина Роджерса слишком сильно, чтобы ты не стал лжедоносчиком. Всего один звонок и твоя жизнь навсегда сломана, парень. Джон бледнеет ещё больше, наклоняется за упавшей ложкой, подымает и отвечает, глядя куратору в глаза: - Я хотел сказать, мне сегодня ехать за шоколадом, сэр? - исправляется Джон. - Доедай и съезди, сынок. Друг мистера Роджерса наверняка захочет есть после их беседы. - Слушаюсь, сэр. Нам ниспослана хорошая погода. Хвала. - отвечает Джон, зачерпывает суп грязной ложкой и старается есть с не слишком заметной спешкой. Ему как можно скорее хочется хоть ненадолго убраться из этого ужасного черного особняка, живущего по своим законам. * * * Стив знает, что на долгое сопротивление Баки не способен. Вековые чувства вкупе с одним пикантным эффектом сыворотки очень скоро возьмут верх над Джеймсом Барнсом. Бак страшно матерится после двухнедельной разлуки и сыпет проклятиями, будто Стив ему чужой, злейший враг, фашист. Может Стив и стал куда хуже фашиста, но как бы сильно не изменился мир и сам Стив, чужими им никогда не стать. Стив, стоя на пороге светлой, роскошно обставленной комнаты Баки, привычно выслушивает матерный монолог, наблюдает, как Баки в порыве гнева разбивает очередную лампу, толкнув её на пол. Мастерски уворачивается от летящей ему в лицо вазы. Ваза отскакивает от двери десятками мелких фарфоровых осколков. За окном пасмурно. Стив, выслушивая затихающие обвинения начавшего уставать Баки, спокойно думает о том, что скоро пойдет дождь. Хвала Его щедрости, не придется тратить воду на полив сада. Стив принял новую жестокую реальность. Реальность, в которой человечество внезапно оказалось на грани и спасти его могут лишь суровые меры. Баки прав, не за такое лучшее будущее они сражались, но в их славное старое-доброе время почти в каждой семье рождались дети, двое-трое детей и не стоял тяжелый вопрос вымирания всего человества по естественным причинам. Стив бы и сам выполнил свой биологический долг, не будь он стерилен, как и Баки, спасибо сыворотке, давшей им сверхспособности и бессмертие в обмен на саму возможность продолжения рода. Нынешнему поколению таких приятных бонусов не досталось. Когда это случилось, когда пала демократия и сверхдержава США превратилась в тиранию Галаад, недавно поженившиеся Стив и Баки находились на безлюдном острове без средств связи с внешним миром. Новый строй оказался диким, вопиющим, несправедливым, жестоким, ужасающим, бесчеловечным и при этом чудовищно эффективным в сфере спасения самого существования человечества. Но даже в нем Капитана Америку встретили с распростертыми объятиями. Девять лет назад ничего не понимающего Стива с мужем, загоревших, счастливых, едва вернувшихся из медового месяца, встретили в аэропорту люди в черных костюмах во главе с их нынешним дворецким и отвезли к новому правительству. Стив, бледный, как мел, выслушавший чудовищные доводы в пользу теократии, неожиданно с ними согласился. Он не мог бросить свой народ. Баки помогать Галааду отказался наотрез, с ним ничего не сделали лишь потому, что он шел обидным довеском к Стиву Роджерсу. Якорем, цепью, возможностью контроля, гарантом того, что национальное достояние непременно и добровольно вернется в Галаад, а не растворится где-нибудь в толпе огромного земного шара во время очередной иностранной поездки. Когда крупные капли осеннего дождя начинают шумно барабанить в окно, Баки уже лежит на мягкой постели с широко раздвинутыми ногами, шумно дышит, протяжно постанывает и подается бедрами навстречу, цепляясь такими разными родными руками за сильные плечи ласкающего его губами командора Роджерса. Командор Роджерс соскучился. Командор Роджерс собирается измотать своего возлюбленного мужа настолько, чтобы потом лежать без мыслей на одной кровати, кормить Баки с рук кусочками сладкого молочного шоколада, потягивать из большой чашки - одной на двоих - приятно-горячий ароматный глинтвейн, слушать дождь, лениво целоваться и ощущать себя самым счастливым человеком на этом чёртовом свете.