Мифы и их осколки

Порой Глену кажется, что вся его жизнь состоит из осколков. Из мелких и колких обломков чего-то чужого — непонятного и до странности пустого. Они собираются в одну мозаику, вторую, третью — и снова разлетаются, словно кто-то там наверху раз за разом проворачивает трубу калейдоскопа. Иногда совершенно разные на первый взгляд куски неожиданно совпадают краями, и картина обретает глубину и смысл. Глену хотелось бы знать заранее. Возможно, тогда он мог бы как-то этим управлять и перестать ощущать себя зрителем в кинотеатре, где на экране идёт фильм о его собственной жизни. А возможно, и это тоже всего лишь иллюзия, очередной миф, об осколки которого он ещё не раз порежет пальцы. Миф первый. Глену пять, когда первый миф разбивается вдребезги. Он пытается понять — «Ведь ты уже большой мальчик и должен всё-всё понимать», — но ничего не получается. Старается вести себя по-взрослому, но почему-то оказывается, что кричать можно только папе, а бить посуду — маме. Он даже сбегает из дома. Насовсем-совсем-совсем. Но его никто не ищет. Это страшно, но чемодан с вещами отца пугает сильнее. Чемодан новый и странно пахнет. Глену не нравится этот запах; он совсем не похож на «я скоро вернусь». Он освобождает шкаф в детской, перекладывает туда вещи и прячется в гараже за коробками. Почти не плачет; знает, что папа увидит пустой чемодан и всё-всё поймёт — если мама злится и не хочет его видеть, то Глену не сложно потесниться в своей комнате. Он ждёт целую вечность — до самого вечера. Никто не приходит; хочется есть, ужасно холодно, а велосипед у стены в сумраке превращается в настоящее чудовище. Приходится вернуться в дом. Шкаф пуст, Глену не остаётся даже фотографии — мать всё жжёт на заднем дворе. А отец… Отец уходит ещё утром, пока все спят. Забирает с собой только документы, бутылку коньяка и любимого плюшевого зайца Глена. Это абсолютно по-другому и в то же время чем-то неуловимо похоже на падение с качелей — и страшно, и больно, и обидно, и не знаешь, что больше. А ещё немного стыдно, хотя и неясно, почему? Ведь он же не сделал ничего плохого? Ведь так? Почему же тогда?.. Или всё же?.. Но он «большой мальчик и всё-всё должен понимать». К тому же — заяц. Глену без зайца никак; папа это знает, а значит, обязательно вернётся. Глену двенадцать, когда он находит зайца за коробками в гараже. Миф второй. Глену десять, когда он впервые влюбляется. Её зовут Софи; у неё голубые глаза, сбитые коленки и рюкзак с покемонами. Она позволяет держать себя за руку при всех и подсказывать на тестах по математике. Мальчик, что помогает Софи с географией, каждый день провожает её домой, а девочку, которая пишет сочинения, она угощает шоколадом. Но только Глену улыбается так светло, словно солнце зажигает, только с ним сидит в школьном автобусе по утрам, только над его шутками искренне хохочет. Через три месяца Глена переводят в параллельный класс, и до конца года Софи больше не перекидывается с ним ни единым словом. Глен не верит в любовь. Что не мешает ему периодически влюбляться — до идиотизма безоглядно и самоотверженно, как и в первый раз. Глен искренне ненавидит чувство, с которым в животе сворачивается тугая спираль чего-то жгуче-щемящего, а сердце пропускает удар. Он заранее знает, что вот сейчас опять выставит себя наивным идиотом, будет верить в любую чушь и ждать, как подачек, малейших знаков внимания. Знает, но всё равно делает этот шаг. И вздыхает с облегчением — с самым настоящим облегчением, — когда всё заканчивается. Снова и снова обжигается, превращается с годами в закоренелого циника и не верит, не верит, не верит в любовь. Глену почти шестьдесят, когда он отмечает серебряную годовщину собственного брака. Гости шумят и зубоскалят, по очереди повторяют надлежащие банальности и скандируют содранные с популярных открыток глупости. Шампанское льётся рекой, звучат тосты за семью, за преданность, за любовь, а он смотрит на серебро висков супруга и понимает — нет, ни в какую любовь он по-прежнему не верит. Он верит в Артура, а всё остальное — чушь собачья. Миф третий. После развода мать ставит себе целью жизни найти Глену нового отца. Мнения самого Глена никто не спрашивает, но он всё равно его выражает; чем старше, тем в более агрессивной форме. Последний «папа» задерживается дольше всех, даже умудряется жениться на матери и дать Глену свою фамилию. Глен его ненавидит. Ненавидит за то, что сидит в отцовском кресле. Ненавидит за то, что наказывает за хамство. Ненавидит за то, что возит по четвергам на хоккей. Ненавидит за то, что матери никогда нет дома. Ненавидит за уродливую подгоревшую яичницу на завтрак, ограничения на интернет, проверки домашнего задания… Но больше всего ненавидит за то, что тот уходит через четыре года. Мать опять жжёт вещи во дворе, а Глен сидит в гараже и ненавидит, ненавидит, ненавидит того человека и мелкого сопливого пацанёнка, чью фотографию ему показали. Глен уже достаточно взрослый и прекрасно понимает, что означают слова «похотливый козёл», «шалава» и «ублюдок». Через месяц он готов убить незванного братца собственными руками. Придушить его подушкой или сломать шею — это не должно быть сложно, — может, если у того человека не будет собственного сына, он согласится вернуться и снова готовить Глену завтраки, возить на идиотский хоккей и ругать после школьных собраний? Глен находит в социальной сети нужную страницу и с жадностью впитывает крохи информации. Сопливого ублюдка зовут Джейсон, его мать — Анна, а между Гленом и тем человеком теперь четыре штата. Он проверяет, сколько может выручить на продаже велосипеда и игровой приставки и хватит ли этих денег, чтобы добраться до Массачусетса. Должно хватить. От этого становится совсем тошно — теперь нужно объяснить самому себе, почему ехать нельзя. Глен сносит все профили в социальных сетях, бросает секцию и начинает курить. Миф четвёртый. Мать делает выводы из истории с тем человеком, клянётся проводить больше времени дома и прислушиваться к Глену. — Дети чувствуют такие вещи, — говорит она на сеансе семейной терапии. — У них чакры ещё открыты и прямой канал с богом. Вот и Глен сразу раскусил этого двуличного развратника! Каков потаскун, а? Недаром мой мальчик так сопротивлялся. Как представлю, что ему пришлось пережить за эти четыре года… Глен молча пялится в окно и считает минуты до конца сеанса. Психотерапевт прописывает матери слабые антидепрессанты и интересуется, есть ли в школе Глена социальный работник или психолог. Глену не нужна помощь; он свои выводы уже сделал, но безропотно соглашается на всё. Он хочет забыть, просто вычеркнуть эту главу из своей жизни, попытаться продолжить дальше, и понимает, что чем меньше будет спорить, тем быстрее его оставят в покое. — Нам с тобой никто не нужен, — говорит мать. — Всё, хватит. Теперь только ты и я. Зачем нам чужой человек в доме? Когда она приводит очередного «папу», Глен вежлив, обходителен и всем своим видом даёт понять, что от него проблем не будет. Позже вечером он вставляет старую сим-карту и впервые читает десятки сообщений от контакта с именем «Форд». Отвечает на последнее. «Как же я тебя ненавижу!» «Что бы ни случилось между мной и мамой, я был и остаюсь твоим отцом. Даже если тебе это не нужно», — приходит мгновенно, словно Форд сидел у телефона и ждал. «Я скучаю, пап» — отвечает Глен, впервые в своей жизни называя того отцом. Глену тридцать четыре, когда он бросает ком земли в свежевырытую могилу. Руки дрожат, а в горле стоят слёзы. Он опирается плечом на Джейсона; тот обнимает его одной рукой, Бетти — другой и шепчет, судорожно сглатывая: «Теперь только мы, ребята. Теперь только мы». Они не спорят, какая надпись должна быть на памятной плите — «Форд Флорес. Любящий муж Анны, самый лучший отец Глена, Джейсона и Элизабет, и мировой дед внуков, которые у него ещё будут». Миф пятый. Глен точно знает, что у него никогда не будет детей. Все самые паскудные вещи в жизни так или иначе связаны с мелкими недоумками. Отец, оставивший в наследство только серые глаза и предрасположенность к диабету, бросает его потому что «не создан для всего это дерьма, слишком молод, и вообще какого чёрта он орёт, когда я пытаюсь спать?» Глен всё детство пытается отделаться от чувства вины. Безрезультатно, хотя мать и повторяет при каждом удобном случае, какой он замечательный ребёнок. Но… Разве от замечательных детей уходят папы? С возрастом его мнение по этому вопросу меняется, но невнятный, не поддающийся никакой логике стыд за себя — он остаётся и ещё долго отравляет ему жизнь. Форд… Нет, со временем Глен, конечно, принимает его новую семью и признаёт — с трудом, но признаёт, — что от второй жены, в отличии от матери самого Глена, Форд никуда не гуляет. Да и Джейсон и Элизабет становятся неотъемлемой и очень важной частью его жизни. Он бы никогда и ни за что… Но и в тридцать лет Глен порою задумывается, как бы оно могло быть, не родись Джейсон. И тогда привычный уже стыд приобретает привкус… нет, не сожаления, но… зависти? Да, наверное, это зависть. Анна не переживает третью беременность, и поначалу он этого даже не осознаёт. В то время она — лишь женщина, укравшая у него Форда. Отца. Папу. Он следит за Джейсоном, кормит Бетти, душит в себе какую-то болезненную, неуместную надежду и… Горе настигает его намного позже, когда Анна превращается в женщину, подарившую ему брата и сестру. Он бесконечно благодарен ей за это и столь же бесконечно сердит. Или уже нет? Анна — больная тема. Глен не любит об этом говорить. Вот уход Форда он чувствует каждой клеткой своего тела, каждым нервом, каждым фибром души. Страшнее была бы, пожалуй, только смерть матери. И само это — понимание, что есть, оказывается, есть градация его любви и его же ненависти, — это, наверное, самое страшное. Или самое страшное — те три часа, что он теряет из виду Джейсона и чуть не сходит с ума от страха, что мелкий недоумок отправился мстить? Или, возможно, понимание, что убийца останется безнаказанным? Закон не предусматривает наказания для восьмилетних убийц. Тихих, спокойных восьмилетних детей, очень сильно растроившихся, получив «А -» за тест по природоведению. Несчастный случай, как же. Видит бог, Глен ненавидит сам себя, когда заставляет Джейсона брать отступные, но у этого суда нет никаких шансов. А им ещё Бетти растить. Да и когда мать упекают в психушку (о, нет, никто не называет это «психушкой», но Глен в свои шестнадцать прекрасно понимает, что скрывается за словами «нервный срыв», «закрытая лечебница» и «злоупотребление антидепресантами») он даже не удивляется. Да, мать не должна была поднимать руку на соседского ублюдка, но и ему вряд ли стоило писать на их двери «здесь живут пидор и старая блядь». Так что собственную ориентацию Глен принимает как дар небес. Никаких метаний, сомнений, опасений — только чувство глубочайшего облегчения. Теперь точно никаких детей, ни своих, ни чужих. Спасибо, господи, что хранишь сынов своих, хоть и странными путями. Глену почти сорок, когда он обессиленно откидывается в кресле, наставляет на засранку палец и цедит: — Юная леди! Здесь вам не притон, не ночлежка и не гостиница. В этом доме есть правила, и коль уж вы собираетесь тут жить, извольте их соблюдать! Засранка хмурится и упрямо хмыкает. — Да-да, — настаивает Глен. — Ваше поведение просто возмутительно. — Милый, ты слишком давишь, — мать подходит сзади, склоняется над плечом и цокает языком. Засранка немедленно расплывается в беззубой, счастливой улыбке. — Нет, ну это уже ни в какие ворота! — возмущается Глен. — Да ладно тебе. Она просто слишком похожа на Артура. — Как?! Ну как она может быть похожа на Артура? — он закатывает глаза. — Ничего не знаю, — упрямится мать. — У нас в роду ни у кого такого шнобеля не было. — Афигенный аргумент, ма. В суде заменяет генетическую экспертизу, — Глен осторожно касается кончика носа засранки и шепчет: — Бип. Ничего и не шнобель. Очень даже аккуратная кнопка, да, юная леди? Специальная кнопка, чтобы папа мог делать «бип». Би-бип. Би… Кончики губ засранки начинают приподниматься, нос смешно морщится, Глен замирает в ожидании и… — Пчи! — заявляет засранка и опять тянет в рот его палец. — Терпение, — мать хлопает его по плечу и целует в макушку, — просто немного терпения и это случится. Засранка улыбается абсолютно всем. Даже медсестре и посыльному пиццерии. Но не Глену. Он запасается терпением и находит утешение в том, что засыпать она готова только на его руках. Артур утверждает, что преимущество так себе, учитывая сколько раз за ночь она просыпается, и предлагает поделить смены. Но что бы он понимал в засранках, да? *** — И не надо мне так улыбаться, юная леди и… хм… я всё ещё надеюсь вырастить из вас, паразиты, джентльменов. Не действуют на меня ваши улыбки. Даже не пытайтесь. Нет. Я сказал, нет. О, господи! Хорошо, я подумаю. Глену почти шестьдесят. У него муж, брат, сестра, трое детей, пятеро племянников, три класса подростков, кабинет химии и титул «Лучший учитель года» второй раз подряд. По выходным Джейсон раздевает его мужа в покер, а Глен прячет гордую улыбку («Моя школа») и сочувствующе похлопывает Артура по плечу. В его доме всегда шумно (дети и собака — почему никто не предупредил, что их лучше не смешивать?) и людно. Друзья детей считают его клёвым (господи, что за слово?), а собственные ученики — подходящим для разговора по душам (честное слово, он предпочитает быть просто «клёвым», но кто-то должен их выслушать, так?) Глену почти шестьдесят и у него годовщина. Он не очень понимает, что именно празднует — Артур это навсегда, по-другому и быть не может, — но старательно улыбается и старается не портить гостям развлечение. Смотрит на весь этот цирк со стороны и думает, что совсем не так представлял свою жизнь, совсем не об этом мечтал, не этого стремился добиться, но… Странным образом всё ощущается правильным. Он сам ощущается правильным и целым. Он улыбается Артуру и кружит засранку в танце, грозя за её спиной пальцем одному из близнецов — просто так, на всякий случай. Шалопаи и бабушкины любимчики. Иногда Глену кажется, что вся его жизнь состоит из осколков. Из мелких и колких обломков чего-то чужого, каким-то необъяснимым образом неожиданно совпавших краями. Глену хотелось бы знать заранее и в то же время нет. Зачем? Он всё равно не готов отказаться ни от одного элемента этой чудно́й мозаики — местами корявой и нелепой, но удивительно настоящей.