Mors ultima ratio

*** Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик-Так. В предутренней тиши тиканье старых, практически рассохшихся часов оглушало. Равнодушные к человеческим страстям они продолжали равномерно отбивать свой ход. Чтобы не произошло - смерть, рождение, счастье, горе – они продолжали отсчитывать уходящие в никуда секунды, минуты, часы. Тик-так. Тик-так. Тик. Так. Тик-так. Тиканье усиливалось, оно гулко раздавалось со всех сторон, пугая. Казалось, что тиканье - насмешка, издевательский смех. Часы продолжали тикать и смеяться над жалкими людьми, теряющими свое время, отпущенное им вечностью, слишком глупо и безрассудно. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Часы натужно заскрипели, набирая ход. Тиканье стало еще громче, отдаваясь пульсирующей болью где-то внутри. Часовые стрелки ускорились, заторопились, словно боясь не успеть. Часы потеряли обычно присущее им хладнокровие, спеша куда-то, стараясь поймать, догнать что-то известное только им. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик-так. А кто-то уже никуда не торопился. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Просто было не к кому и некуда. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Закрыв глаза, он растворялся в этом тиканье. ***

Beata solitudo? (лат.)

Всегда, сколько себя помнил, он старался сдерживать себя, пытался задушить свое настоящее я. Закрываясь в своем собственном мире. Там, где только лишь два цвета и совершенно нет полутонов. Жизнь была скучна, однообразна и полна одиночества. Она затягивала его в свои серые глубины все больше и больше. Еще немного (он ощущал это всем своим естеством), и она поглотила бы его окончательно. Особенно это чувствовалось в ночное время. Когда в этой темной и пугающей тишине он оставался наедине с самим собой. С настоящим. Серость и одиночество были его вечными спутниками, обнимая его своими холодными руками, сдавливая в тисках. Он задыхался, хотел выть от бессилия и однообразия, в которое превратилась его жизнь. Хотел закричать так громко, как только он сможет. Хотел сделать что-то такое, что доказало бы, что он еще дышит, что он живет, он человек. Рядом, прижавшись к нему, еле слышно сопит Чен. Сюмин прижимает его к себе, отводит челку на бок и осторожно целует в лоб. Чен являлся для него спасительным островком, не дававшим окончательно исчезнуть под натиском серости и обыденности. Лучик света, напоминавший, что Сюмин все же живой человек, как и все, из плоти и крови. Но даже присутствие Чена не могло разрушить тот серый мир, притаившийся сейчас в глубине его души. Он появился в нем настолько давно, что Сюмин уже и сам не мог вспомнить, как и при каких обстоятельствах краски исчезли, впитались в серый песок отчаявшейся детской души. За долгое время этот мирок внутри него окончательно закостенел, и одиночество уходить точно не собиралось, медленно разъедая Сюмина изнутри. Разрушая все немногое человеческое, что держалось в нем только благодаря Чену. Для одного Сюмина это было чертовски сложно. Но и разделить свою ношу, поделится своим серым миром с Ченом, он не собирался. Скука, одиночество и немного отчаянья – все принадлежит только ему одному. Чен не сможет справиться с этим. Сломается раньше. А Сюмин не может допустить этого. Он принадлежит Чену, зависим от него, только благодаря ему все еще держится, не скатывается окончательно вниз. Все еще может называть себя человеком. Чен забавно морщится и начинает беспокойно ворочаться, комкая простынь и отбрасывая одеяло подальше от себя. Футболка, в которой он спал, немного задралась, оголяя участок болезненно белой кожи. Она настолько бледная и тонкая, что сквозь нее отчетливо просвечиваются тоненькие венки. Сюмин хмурится, заботливо поправляет футболку и, вновь укутывая Чена в одеяло, тихо шепчет ему на ухо: - Я защищу тебя от всего на свете, не переживай, мой милый Чен, спи крепко. Словно услышав его, Чен успокаивается, морщинки на его лбу разлаживаются, и он начинает улыбаться во сне. А Сюмин все продолжает возбужденно шептать: - Мой Чен, не бойся, защищу от всех, защищу, спи сладко, мой, только мой. Его глаза лихорадочно блестят, он не отрывает взгляд от Чена, выглядящего во сне так, словно он ангел. Такой невинный, безгрешный. Он единственный, кто еще может сдерживать Сюмина. Маленький огонек, горящий в обреченном антрацитовом сердце Сюмина. - Люблю тебя, только мой, сладко спи и ничего не бойся, - еле слышно беспорядочно бормочет Сюмин, все также не отрываясь от лица Чена. Осторожно, даже задержав дыхание, стараясь не разбудить его, он пальцами касается его лица. Вздрагивает, чувствуя жар кожи, медленно обводит линию губ, желая коснуться их своими губами, но не смея. Его ангел непорочен, неприкосновенен. Чист. Сюмин просто не в состоянии осквернить его. Не сможет, как сильно бы не желал этого. Прикусив губу, с видимым сожалением он отстраняется. Металлический вкус его крови во рту несколько отрезвляет его. Сюмин подносит к губам свою руку, целует кончики пальцев, которыми касался его губ. Единственный поцелуй, который он может себе позволить. ________________ бета: (отредактировано)