Криденс

      Я всегда испытывал острую неприязнь перед чистым листом бумаги. Мне было до одури противно поставить заглавную букву, и, сделав положенный отступ, измарать белизну своим излишне размашистым почерком. Внутренне я содрогался, рвал и метал, во мне была самая настоящая буря эмоций и слов. И некоторым из них было дозволено появиться на бумаге, но что-то, даже несмотря на раскрепощение мыслей, никогда не будет написано этими руками. Это останется глубоко внутри под самыми прочными замками, которые только может в себе соорудить личность. Это моя бездна. Мой самый грязный порок. Моя страсть. Моя боль. И… моя слабость.       Его звали… Нет, не так. Я расскажу о нем чуть позже. Раскрою его имя глубже, чем следовало, и сохраню этот случайно вспыхнувший образ. Для начала стоит сказать, кто я. Кто такой мистер Персиваль Грейвс.       Я родился на одном из берегов свободной и прекрасной страны, имя ей — Америка. Отец мой занимался тем, что раскидывал деньги на многочисленных любовниц. На них он не скупился никогда и не боялся запятнать ни свое имя, ни репутацию своей семьи. В его распоряжении было множество гостиниц у моря, он медленно, но верно спивался в собственных шикарных барах Нью-Йорка. Единственной отрадой, которая улыбалась ему в жизни, была его работа. Он мог часами сидеть в кабинете и подсчитывать прибыль, разбираться с кутерьмой отчётов, совершенствовать идеальные условия для отмывания денег богачей в отелях, объезжать угодья, проверять обслуживающий персонал. Он был отвратительно внимателен и придирчив к недостаткам, жестоко искоренял их. Артура Грейвса знали и уважали в городе, но дома его не уважал никто. Я был слишком мал, чтобы понимать этого чужого высокого мужчину, сухость эмоций которого пугала. Как только он спешно заходил через парадные двери, мне оставалось только спрятаться в библиотеке между огромными стеллажами, чтобы он не видел миниатюрную копию своего образа. Это его до красноты лица раздражало. Мы не были приятелями и друзьями, сыном и отцом. Мы были друг другу никем и ясно это чувствовали.       Моя мать ничем не отличалась от отца. Аннабелла, в девичестве Фален, если вам это о чем-то говорит, ненавидела своего супруга за многочисленные измены, и как только родила сына, то есть меня, подалась в благотворительность и светские вечера, рассосавшись бесследно в этом скопище отвратительных лицемерных женщин. Они могли тратить бесконечно безобразное количество купюр на изысканный кофе, который ничем не отличался от того, что был дешевле на пару тысяч. Матери нравилось создавать святую иллюзию благодетели, осыпать монетами сирот и видеть, как их умы лишаются здравого рассудка от перспектив больше не остаться голодными. От этой женщины не веяло ничем, кроме аромата дорогих духов, отвратительно приторно сладких, из-за которых я избегал находиться с ней рядом. Я… никогда не прикладывался к её щеке губами и не говорил: «Спокойной ночи, мамочка», да и не считал всерьез матерью как таковой, потому что перед глазами постоянно мельтешил пример других матерей. Я мечтал, взахлеб шептал молитвы на коленях у кровати и просил господа Бога даровать мне такую же нежную и внимательную маму, какая была у многих мальчишек беднее меня. И эти бедные мальки нищеты и унижения были намного счастливее меня. Меня, богатого сосунка Грейвсов. Какая досада… Я желал всем сердцем, чтобы однажды мы всей семьей посетили какое-нибудь заведение, где оба родителя подарили бы всю любовь единственному отпрыску. Увы, этим детским мечтам не суждено было сбыться, и слава тому же Богу, что для меня умер в одну из бессонных ночей далекого детства.       К сожалению, если изредка этим двоим глубоко презираемым мной существам удавалось встретиться под огромными потолками нашего особняка, они непременно кидались друг на друга, конечно же чтобы разодрать в клочья. Крики заполняли пустующие коридоры, отталкивались от картин с настоящими золотыми рамками, эхом перекатывались по витиевато сплетенным чугунным перилам высокой лестницы, застывали в вазах у парадного входа, разбить которые было проще простого. Обрывки фраз висели на тюлях, застревали в недоеденном ужине комьями. Хлопки дверей заставляли мир содрогаться. Кричащая тишина меня выводила из себя.       С тех пор я не позволяю повышать себе голос. Согласитесь, намного действенней давить спокойствием, чем с пеной у рта что-то кричать, вынуждая собеседника относиться к тебе подобным образом. Скорее всего, именно это простая истина, которая сформировалась у меня на примере старших, и породила чудовище.       Я тщательно воспитывал в себе сильную личность, грезил о создании сверхчеловека. В моем понимании это был свободный от всех предрассудков, стойкий ко всем горестям и лишениям, страстям жизни взрослый мужчина. Непременно образованный, источающий великолепие в каждом своем жесте, в каждом слове, в способе одеваться и жить. Это идеал, на который должны равняться, это бог и дьявол, что сочетает в себе все их замечательные черты естества. Он непременно должен уметь играть человеческими судьбами, уметь разбивать сердца и склеивать острые осколки безысходности. Этот человек должен уметь манипулировать и безэмоционально взирать со своего трона на всех без исключения.       Этот мужчина — Персиваль Грейвс. Этого мужчину я создал собственными руками.       Гимназия далась мне легко. Закончил Оксфорд, принял с большим энтузиазмом первую мировую войну и отправился в самое пекло военным корреспондентом. Меня охватывало необъяснимое удовольствие, когда я видел, как люди сражаются за интересы властителей мира, мне было смешно до слез слышать присяги и радостные крики солдат, которые продвинулись дальше, завоевывая новые территории. Никому в голову не приходило, что пострадавшая сторона может в данный момент оплакивать потери и рвать когти, чтобы отомстить. И я видел исход этой мести, ступая меж окровавленных тел подобно смерти, которая, как и я, от скуки пришла сюда развлечься. Мы с ней были отличными приятелями, которые, встречаясь, готовы были пропустить по стаканчику, если бы не работа, отвлекавшая каждого из нас по-своему.       Да, война для такого, как я — фарс, чистое развлечение. Мысль, что однажды шальная пуля найдет меня, никогда не посещала мою голову, потому что это была до безобразия глупая мысль. Зачем думать о смерти, когда перед тобой раскрывается прекрасная жизнь и столько возможностей маячит перед глазами, ослепляя? Зачем всерьез думать о том, что произойдет не скоро? Вы спросите, господин Грейвс, откуда это убеждение? Все просто, мои дорогие, это — предчувствие, это — удача, улыбка Фортуны, поцелуй Жизни, шутка Судьбы — называйте как угодно, но так оно и есть. А иначе как объяснить то, что в самых безвыходных ситуациях, когда уже кажется, что все кончено, я был способен выбраться сухим из воды? Я бессовестно вел игру с Жизнью и Смертью, и мало кто верил в правдивость моих слов. Как раз-таки был один забавный случай, с… А впрочем, я расскажу об этом немного позже. Всему свое время.       После войны я уехал на родину, загибался в душных офисах, каким-то необъяснимым чудом поддерживал бизнес отца и зарабатывал себе репутацию одного из самых известных журналистов. Затем мне стало скучно, ну, дорогие друзья, вы знаете об этой скуке уже сорокалетнего мужчины, который, кажется, увидел все в своей жизни. Мне были безразличны шикарные вечера моих сверстников, их дамы и алкоголь, который не холодил горячую кровь. Меня не волновали политические разговоры, пустые, затрагивающие сплетни и погоду. Я не хотел злословить о религиях и жизненных ценностях, потому что это заведомо было бесполезно. Люди не понимали меня. Мне было безобразно скучно в компаниях, и я старался избегать их, прослыл невежей и грубияном. А впрочем, так оно и было. Не знаю, поймут ли меня читатели, да и я не стремлюсь к этому. Всегда приятно сталкиваться с непониманием и презрением слабых умов и с явственным пониманием мне стоящих личностей. Возможно, может сложиться впечатление о моем цинизме и привередливости по отношению к людям, и, мой дорогой читатель, взявший книгу в свои прекрасные руки, ты не ошибешься.       Я постараюсь открыть тебе свою душу не потому, что она из ряда вон выходящая, особенная — это, безусловно, правильное впечатление, — а прежде всего потому, что эта история о… На самом деле я не могу подобрать подходящее название, но искренне надеюсь, что ты узнаешь то, что я хочу донести до тебя. Буду откровенным, постараюсь посмотреть трезво на все сложившиеся ситуации и преподнести их тебе обнаженными и стыдливыми. Это будет сложно, но с чем не может справиться Персиваль Грейвс?       Итак, я стал писателем от скуки. Меня интересовали люди, их жизнь, обстановка, в которой они либо загнивают, либо процветают, ошибочно надеясь на то, что жизнь их необычна. Могу с уверенностью сказать, что каждая история до банальности знакома любому из нас, потому что рано или поздно мы сталкивались с ней с помощью книг, фильмов, простого опыта жизни и так далее. Просто это знакомо, поэтому интересно и неинтересно одновременно.       Наш семейный особняк невыносимо давил на меня своими монолитными стенами. Я знал все скелеты в шкафу каждого из своих соседей, и, откровенно говоря, материала для работ было чертовски мало. Мне был необходим глоток свежего воздуха, а где его искать, как не на пляже тихого и спокойного городка у побережья Атлантического океана в Лонг-Айленде? Поблизости у меня имелось несколько знакомых, пусть и не самых благоприятных на прочность, но все же это уже хоть что-то. Не хотелось чахнуть в любви людей, которые не умеют ценить ни твое время, ни свое собственное. Поэтому по дороге в город у моря я поставил перед собой задачу отдохнуть и как следует развлечься.       Так получилось, что на въезде я захотел прогуляться. Иногда на меня накатывает запредельная усталость от транспорта, и все, что я могу желать — это пешая прогулка, которая необходима, как воздух.       Итак, я вышел, указав уставшему водителю точный адрес, где нужно будет оставить мои вещи. При скором изучении местных достопримечательностей я обнаружил небольшой и уютный домик на самом краю города. Он сам по себе маленький, растянувшийся на все побережье, но достаточно теплый и красивый своей скромной натурой. Не зря люди, посещающие его, оставались довольны.       Отгородившись от внешних раздражительных факторов, я ходил и пропускал через себя жизнь городка без его жителей. Ну, чтобы вы понимали меня, расскажу об этом получше. Разнообразные яркие вывески я мог на каждом доме и повороте увидеть и в Нью-Йорке, но здесь они дышали какой-то простотой и застенчивостью, я бы даже сказал скупостью, и тем не менее их аккуратный шрифт меня завораживал, заставляя останавливаться и подолгу следить взглядом за тонкостью и витиеватостью букв. Я устал от кричащей роскоши, и глаза на таких мелочах отдыхали. Или, например, витрины, которые освещал приглушенный свет всего лишь из нескольких лампочек, хотя где-то была и вовсе одна. Это оказалось для меня в новинку. Вещи, одежда, игрушки, кондитерские изделия, пища, разливные напитки, ювелирные украшения, посуда, антиквариат, книги, журналы и другие мелочи, делающие человека счастливым, были освещены отвратительно желтоватым светом. При желании я мог рассмотреть плотный слой пыли или заметить малейшие потертости и сколы, несовершенства и для себя сделать вывод, что данная вещь мне совершенно не подходит. Отвратительное впечатление создает желтый цвет. Никогда не любил его. Все, к чему он прикасается, все, что он захватывает в свои нежные объятия, я отторгаю всей душой. Вот так у меня и выходит с этими витринами, которые былой любитель назовет романтическим образом и сказкой, опишет, как ощущение тайны и старины, но на самом деле ничего, кроме жалости и отвращения, оно не вызывает. Все, что покупается, должно сверкать и быть в подобающем виде, а иначе за что же ты платишь деньги, мой дорогой читатель? Вот тебе совет, хороший совет от того, кто уже повидал жизнь: отдавая зеленые бумажки, следи за тем, чтобы товар был в надлежащем уходе, на пике своей красоты, пригодный к использованию. Это касается и женщин, и всяких замечательных вещей, типа часов, которые ты будешь совать под нос своим дражайшим друзьям, это и путешествие, которое должно дарить только радость и бурю эмоций, это и могила, в которой ты сгниешь. За все хорошее нужно отдавать соответствующую цену.       Я могу увлечься, мой дорогой друг и рассказывать о своих предпочтениях бесконечно долго, но что толку от этого, когда я не могу подойти даже близко к самому интересному, главному? Скажу коротко — этим днем выдалась небывалая жара. Я обмахивался листовкой, которую мне всучил мальчишка-газетчик, и мечтал о том, чтобы поскорее добраться до особняка, где я уж наверняка залег бы в тени, попивая виски со льдом. Однако, несмотря на это обжигающе заманчивое желание, ноги упрямо несли меня дальше вдоль широких улиц, на которых люди, совершенно не страдающие из-за жары, занимались своими делами. Вот прямо у входа в небольшой сквер садовники подравнивали округлые кусты малахитового самшита*, которым палящее солнце — лишняя радость еще более зеленеть. Или возьмем продавщицу булочек, миссис Куинни Голдштейн, замечательную белокурую женщину, чья улыбка сначала вызвала у меня растерянность. Приятную растерянность, я вам скажу. На её щеках показались ощутимо заметные морщины, которые не портили впечатления, а только делали улыбку полноценной, настоящей. Признаться, я засмотрелся, жалея о том, что не могу украсть её губы и щеки, чтобы поместить в свою коллекцию замечательных достижений человеческого тела. Ах, ну почему нельзя коллекционировать особенности тела? Почему нельзя сохранить очарование и молодость, заморозить навсегда, чтобы показывать в музее, самому втихую любоваться и любить только эту мелочь, совершенно забыв об остальном, что только портит все благоприятное впечатление о человеке? Почему я не могу сохранить в памяти такие увлекательные черты лица?       Прервусь и замечу маленьким дополнением, что мне не приглянулась Голдштейн, как сейчас многие совершенно наивно могли подумать. Любовь обходит меня стороной, друзья, и любить я способен вещи. Красивые, полезные, вызывающие восхищение, страх, желание умереть и жить ради подобного блаженства… И чтобы это могло сочетаться в одном человеке? Увольте, я не маленький мальчик, чтобы верить в несбыточные чудеса, потому что идеальных людей для меня нет. Есть нечто идеальное, что делает их особенными для глаза, но это не значит, что человек идеален полностью, и эта очаровательная деталь может компенсировать все остальное. Ни в коем случае.       Итак, я засмотрелся на блондинку, даже пожалел, что плотно перекусил до этого, потому что у выпечки был действительно замечательный запах. Мне хотелось взять с собой немного, но подумав, не стал. Пока я доберусь до особняка, они наверняка остынут и будут уже не такими аппетитными. С намерением вернуться сюда позже, я отправился дальше по небольшой аллее. Люди, встречающиеся мне на пути, приветливо улыбались, рассматривали меня, несколько решили поздороваться и завязать разговор, расспрашивая меня о жизни и погоде. На секунду я почувствовал себя в старой доброй Англии, все-таки приятно встретить здесь людей своего круга. Я бы гулял и дальше, но солнце палило, поэтому мне оставалось только присесть на веранде одного из многочисленных кафе, которые были хаотично разбросаны на главной площади. Холодный лимонад приятно остудил горло, сигарета следовала за сигаретой, а я все смотрел. Щурился из-за солнца, рассматривал высоких женщин в легких летних платьях, непременно воздушных, чтобы потоки редкого ветра могли подхватить длинные полы и создать таинственный образ незнакомки, которая призывно улыбалась обведенными карандашом губами и громко неестественно смеялась. Я с удовольствием отмечал мужчин в строгих костюмах, которые вышли на обед, примечал их запонки, часы, зажим галстука, прилизанные волосы, с целью скрыть лысину и казаться хоть сколько-нибудь симпатичными. На их фоне особенно выделялись молодые люди, пылающие своей мужской красотой и силой. Сейчас была мода это демонстрировать, и многие променяли рубашки на короткие майки, что в некоторых случаях замечательно подчеркивало фигуру, а в некоторых уродовало и без того некрасивого подростка-мужчину.       Рядом со мной было шумно. Кто-то смеялся большой компанией, распивая что-то по крепче лимонада, кто-то одиноко читал газету, не обращая ни на что внимания, некоторые дамочки игриво поправляли волосы, стреляя глазами по сторонам, джентльмены чопорно курили, подобно паровозам, потягивая свой горький кофе. Пока что обстановка не отличалась от любого нью-йоркского мало-мальски приличного заведения.       Я встал, намереваясь пройти вниз по улице ближе к воде с той надеждой, что морской бриз смахнет усталость жаркого дня и подарит мне хоть какую-то легкость. И тут со мной произошло то, чего я меньше всего ожидал.       Проходя мимо переулков, я остановился, услышав копошение и рваные болезненные стоны. Впереди у кирпичной стены несколько человек лупили высокого черноволосого парня. Он опустил голову, свесил ее в смиренном покаянии, плотно закрыл глаза и старался отгородиться руками от обидчиков. У него это плохо получалось: вот уже виднеется синяк на уголке обворожительно острой скулы, правая рука с тонкими посиневшими запястьями безвольно повисла, до этого она была причудливо изогнута обидчиками, и я даже засмотрелся, про себя удивляясь гибкости молодого человека. Или взять разбитые опухшие алые губы, дрожащие, криво сомкнутые, отображающие всю нелепость ситуации. Коротки стриженные черные волосы, выбритый висок, по которому было бы неплохо пройтись ладонью, чтобы проверить гладкость. Я видел любую деталь его образа: потертый, но еще добротный пиджак; шляпу, что валялась в сторонке, с подвязанной лентой; брюки прямые, подчеркивающие тонкость силуэта жертвы уличных избиений; туфли, на удивление аккуратно сидящие на ногах, немного пыльные; белая рубашка в крови, конечно же его собственной. Обидчики молодого человека развернулись к тени, что загородила им свет; они стояли близко и, нисколько не смущаясь моим присутствием, отвесили парню еще парочку оплеух, наверняка особенно неприятных для измученной головы. Темная копна волос покачнулась, он слепо ткнул подбородком в плечо, словно нашкодивший ребенок, и вскинул глаза, темные, полные злобы и боли, немой обиды. Глаза, необыкновенные своей красотой и силой, в обрамлении коротких черных ресниц, отбрасывающих маленькие тени на его темные круги под ними. Он буравил меня этим взглядом, в то время как в живот прилетел очередной кулак, заставляя его согнуться пополам и резко хрипло выдохнуть.       Кровь застыла на его искривленных губах некрасивыми пятнами. Паренек кашлянул один раз, второй, отхаркивая металлическую жидкость на вымощенные ступени. Зажмурился изо всех сил, так, что в зрачках заплясали разноцветные пятна, свернулся в комок из длинных ног и рук, позволяя людям и дальше осыпать его ударами. Только я собрался сделать шаг далее, конечно же не рассчитывая помогать, как он вцепился в меня своими чернющими глазами, умоляющими, обещающими все блага, которые только есть на этом свете за одну лишь помощь. Черноволосый, не отрываясь, съежился сильнее, вкладывая в зеркало своей души всю боль, больше сердечную, нежели телесную, хотя в данной ситуации нормальные люди просят по-другому и ставят в приоритет совершенно другие чувства. Он не испытывал унижения, оскорбленной гордости или еще чего-то подобного, что может случиться с каждым мало-мальски уважающим себя человеком. Парень испытывал лишь необходимость знать, что люди не равнодушны. Хоть кто-то, хоть кто-то поможет. Хоть кто-то — это я. И в тот момент я подумал о нем, как о грязной псине, которая даже не в силах укусить ту руку, что ее душит. Но я же не ошибся, на самом деле так оно и было.       На моем усталом взмокшем лице выступило то выражение, которое можно назвать презрением. Я лукаво блеснул на него глазами, немного запрокинув голову к палящему солнцу, исказил губы в самой обворожительной усмешке, которой одариваю не каждого человека, даже если он и достоин того, и сделал твердый шаг по направлению к набережной. Он проводил погасшим взглядом мою фигуру, упал головой на дорогу из-за удара ноги, потому что до моего слуха долетел соответствующий тупой звук и хриплый вскрик боли.       В этом переулке мне было совершенно нечего делать, впрочем, как и в любом другом всех городов мира.       Что мне до бремени страстей человеческих? Что мне до чужой боли? Зачем она мне, если не принесет никакого ощущения счастья и удовольствия? Что мне до остроты скуластого парня, который не может в уличной потасовке постоять за себя и свое разорванное в клочья достоинство? Что мне до каждого такого случая, который имеет в своей природе привычку повторяться независимо от того, вмешается ли твоя скромная персона в эту грязь или нет? Что мне до боли чужого человека, когда собственной я никогда не испытывал? Что мне до всего остального, когда имеет ценность лишь мое собственное слово?..       Возможно именно сейчас у моего читателя сложилось полное представление о том, кто же такой в итоге Персиваль, но не спеши делать выводы. Эта история началась в грязном, пропахшем кровью и болью переулке, а значит и закончиться ей суждено в подобающем месте. Эта история началась с моих достаточно нежных слов, но дальше я буду выливать на страницы всю накопленную желчь и блевотину своей души, которую я решил открыть совершенно не тем людям, которым стоило бы.       Я решил, я подумал, я сделал…       Как много и как мало человек вообще что-то делает. Как мало человек живет. Как мало он…