***
Эдрахиль вцепился в дверь намертво. Куруфин увидел, что не только его руки, но и грудь дрожит от судорожного дыхания. Остальные слуги и телохранители Финрода пропустили его беспрепятственно, но Эдрахиль упёрся каблуком в порог, завёл руку за спину, вцепившись в медный замок; если бы Куруфин сейчас захлопнул дверь, его пальцы сломались бы. Вторую руку, покалеченную одной из тварей Моргота, Эдрахиль держал перед собой, словно бы в упрёк Куруфину. — Я ещё не видел кузена, — сказал Куруфин. — Меня беспокоит его здоровье, Эдрахиль. Возможно, я могу помочь. — Ты — ничем, — выговорил Эдрахиль. — Всё так плохо? — спросил Куруфин, понизив голос до заботливого полушёпота. — Эдрахиль, ты слишком волнуешься, — прервал его Ородрет. Куруфин не слышал, как он подошёл. — Мне кажется, брату уже лучше. Если он не примет сейчас Куруфинвэ, это может обидеть не только его, но и всех его братьев, особенно Нельяфинвэ. Как будто мы думаем, что Куруфинвэ хочет чего-то плохого, — Ородрет улыбнулся и отвёл Эдрахиля от двери за плечо. Куруфин старался не смотреть на обоих. Ему было бы легче следить за своим лицом, если бы они обращались к нему. И сейчас ему было тяжело прикрываться именем старшего брата. Он вошёл. В спальне было душно; чувствовался запах свежих повязок и мази. Золотистые волосы Финрода разметались по голубой подушке; он приподнялся, раздетый до пояса, вежливо улыбнулся кузену, слегка поправил повязку на плече. Куруфин подумал, что целителям, кем бы они ни были, было приятно наносить мазь на это прекрасное тело. — Прости, — сказал Финрод. — Мне жарко до дурноты. Эдрахиль так боится за меня, что думает, что в спальню могут залететь птицы, посланные Тёмным. — Может, хочешь выпить? — сказал Куруфин, и тут же осёкся — нет, это слишком очевидно, слишком… — Может быть. Я думаю, бокал вина мне не повредит, — ответил Финрод. — Эдрахиль всё время жаловался мне на тебя и Турко. Я его понимаю. Но сейчас, когда все мы уже успели опомниться, ясно, что кто-то же должен был распоряжаться в городе, пока меня нет. Артаресто бывает удивительно беспомощным. — Финрод покачал головой. Только тут Куруфин заметил, что половина золотых волос отсутствует — ставшая намного тоньше коса спускалась с левого плеча; на правую половину черепа заходил с шеи огромный шрам, искусно зашитый и замазанный целительным раствором; волосы справа были выбриты. Куруфин передёрнулся, невольно потянувшись к узлу своих кос на затылке. — Теперь все так рады тебе, — сказал Куруфин. — А тогда тебя поддержал только Эдрахиль и… Финрод потянулся к шкафчику у изголовья кровати и достал тяжёлый чёрный кувшин с вином. — Красное, — вздохнул Финрод. — Ты не против? — Нет, — ответил Куруфин. — Понимаешь, я им всем так признателен — даже несмотря на неудачу, они любят меня. Это странно даже, кузен, — Финрод пожал плечами, — тогда меня все оставили, предвидя эту неудачу, а теперь, когда я возвратился, действительно потерпев неудачу — меня встречают, как героя. Отчего это? — Они боятся потерять тебя, — сказал Куруфин холодно. — Поэтому. — Да, наверное. Когда меня осыпали цветами, я думал, что хорошо было бы сейчас умереть. Кругом красота, ароматы, нолдор, плачущие от счастья — и все любят меня. Трусливая мысль, правда? «Откуда мне знать, — подумал Куруфин. — Даже такой мысли я позволить себе не могу: нет, никто не счастлив из-за меня, никто не станет плакать». Мысль об убийстве казалась ему ужасной — и вчера, и сегодня утром, когда в своей временной лаборатории он перебирал вещества, те самые, с которыми отец велел ему быть осторожным. Он всегда был осторожен. Куруфин знал, что вино будет красным. — Но ведь и жить приятно, когда тебя все любят, — сказал Куруфин. — Я… Да, наверно. Но я всё равно должен отправиться с ними снова — снова, когда смогу ходить. Может быть, уже не стану брать с собой других — Эдрахиля — мне так жаль его. Не думай, что мне приятнее умереть в каком-нибудь подземелье или на скале… прости, но я всё время думаю о твоём брате. — Я тоже, — осторожно ответил Куруфин. Финрод опять погладил свою повязку на плече. — У меня теперь шрамы; раньше не было почти. У него, наверное, тоже много — я не видел; не видел все. Как это ужасно. Быть там, и никакой надежды — ничего. Ты, Курво, наверно не спас бы меня. Я не в осуждение тебе это говорю: мы друзья, я знаю, но просто я не думаю, чтобы такое снова получилось. Но я всё равно пойду с ними сейчас. Они не станут возвращаться в город, я встречусь с Лютиэн и Береном по дороге — я должен. — Я не думаю, что у вас что-то выйдет, — сказал Куруфин. — Прости меня за откровенность. — Я знаю, ты, верно, хочешь сказать — «раз уж мой отец не смог!». Да, ты будешь прав. Но я всё равно должен надеяться. Даже если все будут против меня. Я понимаю, это выглядит как какая-то самонадеянность в твоих глазах, Курво — ведь все мы, все смертельно оскорблены похищением Камней, вся наша семья. И вдруг я, именно я беру на себя долг добыть их — хотя бы один из них, и не ради мести за гибель нашего деда, а для постороннего человека — человека! — по капризу Тингола, того, кого большая часть нашей семьи ненавидит. Ты вправе думать обо мне дурно — как угодно дурно. Даже думать «лучше бы он погиб», я не рассержусь. Ведь Клятва Феанора, пожалуй, обязывала бы тебя убить меня, если бы я вернулся с Камнем. А ты так никогда не поступил бы. И я рад, что ты пришёл ко мне, несмотря на всё это. Я ждал раньше. — Твой Эдрахиль… — начал Куруфин. — Да, — улыбнулся Финрод, — он слишком меня любит. Ужасно. Дай мне, пожалуйста, вот эти два серебряных кубка с той полки. Целители говорят, что я буду здоров через десять дней; я слышал, как Эдрахиль уговаривал их сказать, что через месяц. Как глупо! Зачем затягивать?.. Но сейчас я лежу, и он хотя бы не кидается обнимать меня каждые полчаса, как раньше. Но тебе, кажется, когда-то это тоже нравилось? Финрод прищурил глаза. Ородрет в постели смотрел наивно, бессмысленно, как птица; Куруфин знал, что когда Финрод думает о любви, взгляд его, напротив, становится лукавым и непроницаемым. «Да, да», — подумал он, — «так можно, когда ты любим. Он так любим, что и без него они будут делать всё, что он скажет. Но я — я… я никогда». — Я налью, — сказал Куруфин. Финрод взял кубок, качнул его, всмотрелся в непрозрачную тёмную поверхность вина. Он моргнул; длинные, как у подростка, ресницы, легли ему на щёки, и он сделал глоток. Куруфин сжал огромный перстень с крышкой — ониксовая камея с портретом Мириэль. Ему показалось, что запирающий механизм согнулся, но ему было всё равно. Это можно починить. — Посиди со мной, — попросил Финрод, отпив ещё немного. Куруфин дёрнулся. Нет, он не думал, что ему придётся быть здесь, когда случится это. Он не был уверен, что сможет на это смотреть. — Я не знаю… — начал он. — Почитай мне, прошу, — сказал Финрод, заводя руку за голову; он взял с полки у изголовья толстый сборник баллад. — У меня в глазах до сих пор иногда мутится. Читать трудно, особенно здесь, в спальне. — Я не обучен этому, — сказал Куруфин. — Да что ты, кузен! Всем нравится твой голос. Мне рассказывали, что здесь ты неоднократно обращался к жителям, и все слушали тебя с величайшим вниманием. Ты бываешь очень убедительным. Слова Финрода звучали совершенно безобидно, но у Куруфина возникло чувство, что кузен хочет заставить его почувствовать себя виноватым ещё и в этом — в том, что пытался склонить на свою сторону его подданных. Тонкий, болезненный укол. — Эти баллады — такая чушь, — сказал он, раскрывая книгу. — Когда ты сам был там, всё это нельзя ни читать, ни слушать без омерзения. — Курво, я тебе признаюсь, я ужасно наивен в этом отношении, — сказал Финрод, поглаживая жирно блестящий янтарь на ножке своего кубка. — Я обожаю слушать о себе. Всё что угодно, где упоминаюсь я, будь это любая чушь, — он улыбнулся своей прежней простодушной улыбкой. — Раз ты собрался проведать меня, доставь мне удовольствие, пожалуйста. Куруфин начал читать. Своего голоса он не слышал; строчки расплывались, и некоторые слова он читал почти наугад. Краем глаза он всё время видел оба серебряных кубка; камни мутно искрились, словно призрачные огни над морем. Он заложил пальцем начало книги и осознал в какой-то момент, что прочёл уже более двадцати страниц. Куруфин не знал, сколько прошло времени, но оно должно было уже начать… действовать. — Ты устал; выпей вина, ты почти не пил, — сказал Финрод. Куруфин посмотрел на свой кубок. «Да, да, этого не может быть! Не может», — подумал он. — «Если не действует — я ошибся. Перстень не на той руке. Я обычно надеваю его на левую — я редко надеваю его; он сейчас на правой. Это сейчас у меня. Я перепутал». Он выдохнул. Ему подумалось, что судьба пытается уберечь его; что у него ещё есть время передумать, выплеснуть свой кубок в жаровню. «Я сейчас всё исправлю». Куруфин взял свой кубок, сделал вид, что пьёт; затем наклонился, как будто, чтобы перевернуть страницу и вылил немного вина в карман своего чёрного кафтана — пятно будет незаметно; снова поставил кубок на стол. Финрод отвернулся: золотая заколка с рубином соскочила с тонкой косы, и он, вздыхая, стал искать её в постели. Куруфин осушил кубок Финрода, поставил его на полку; на столе теперь остался только кубок самого Куруфина. — Ещё одну? — сказал он, перевернув страницу. — Да, эта вещь маленькая, — ответил Финрод. — Прости, я тебя замучил. Финрод взял кубок и выпил до дна; Куруфину хотелось протянуть руки, схватить его за запястья, причинить ему боль — но он сидел молча, застыв, сминая правой рукой заглавие очередной баллады с карминно-золотой буквицей. Он прочёл текст, не вникнув в смысл. — Спасибо, — полусонно сказал Финрод. — Увидимся завтра. Куруфин прислонился к косяку двери, которая вела на лестницу. У него закружилась голова. «Я… мне надо скорее дойти до комнаты. Меня никто не должен видеть сейчас», — подумал он. — «Они же поймут, поймут сразу — по моему лицу, по всему. Скажу, что занят. Или пойду проверить, что делает Тьелперинквар?..» Нет, он не смог бы сейчас заговорить с сыном. Только бы скорее увидеть брата. Келегорм обнял его, прижал к себе; от его одежды пахло смолой и сушёными розами. — Ты правда это сделал? — спросил он шёпотом. — Неужели правда?.. Курво… Куруфин оттолкнул его — и пожалел об этом; голова закружилась ещё сильнее. «Ненавижу тебя; сейчас обнимаешь, прижимаешь к сердцу — за это? А в обычные дни ты не любишь меня? Я же этого не сделал бы, не сделал, если бы не твоё помешательство на Лютиэн — и на капризах Тингола. Это всё ты, ты, ты…» — Оно подействует? — спросил Келегорм ещё тише. — Откуда я знаю? — воскликнул Куруфин. — Откуда? — И, уже шёпотом: — Мы не в Ангбанде, Турко. Я не могу испытывать на пленниках всякую дрянь. Не смог бы, если бы пленники даже у нас были. Собаки быстро умирали. Келегорм передёрнулся, опустил глаза. — Но, наверное, если оно… не совсем подействует… он же ничего не заподозрит? Нас же не… — Келегорм взглянул на Куруфина как-то по-детски жалобно. — Я не знаю! — почти выкрикнул Куруфин. От этих буквально выплюнутых изо всей силы слов он почувствовал невероятную слабость и опустился на кровать. Он ощутил во рту металлический привкус, будто всё ещё прикасался губами к кубку. — Но всё-таки ты за это взялся… — сказал Келегорм. В его голосе была какая-то безнадёжность, и это разозлило младшего ещё больше. — Взялся — да, взялся я — так же, как… Он замолчал. Да, взялся так же, как взялся поджечь корабли по просьбе отца. Корабли, похищение которых стоило и их Дому, и их бывшим друзьям десятки жизней. И на одном из них был их младший брат. А он бросил факел и смотрел, как пламя по тонкому мостку перелетает с одного корабля на другой. — Прости меня, пожалуйста, — сказал Келегорм. — Я… Куруфин понял, что он хочет сказать — что-то вроде: «Да что ты, я не серьёзно на это соглашался, я совсем не имел в виду, чтобы мы действительно убили нашего кузена, я же только…» — Оставь меня. Я же должен был что-то сделать. Надо же что-то делать. Келегорм сел рядом и взял его за руку. Потом поцеловал её — средний палец с белым пятном от кислоты. — Я же дурак, ты знаешь. Даже папа сказал, что я недоумок. Я теперь тебя, как папу, буду слушаться. Больше никаких глупостей. Что бы ни было. — Помолчав, Келегорм добавил шепотом: — Я сейчас боюсь очень. — Конечно. Не переживай, папа не хотел так сказать. Он на самом деле так не думал. Часто говорил, не подумав… — Куруфин стиснул пальцами виски. Голова болела невыносимо, что-то сжималось у него в животе; последние слова отняли все силы, но он всё-таки продолжил: — Слушаться меня не обязательно, но ты мог бы… Внезапно Куруфин схватился за живот. — Что с тобой? — встревожился Келегорм. — Я очень хочу пить, — ответил он, сглотнул горькую слюну. — Там, в королевских покоях, очень душно. Окна все… закрыты. — Сейчас я принесу, — ответил старший. Через минуту он вернулся с голубым фарфоровым кувшином и налил воду в большую медную кружку. Куруфин едва не вырвал её из рук брата, выпил; Келегорм внимательно смотрел на него, и тот через силу продолжил: — Ты мог бы, Тьелко… — и зажал рот ладонью. Не помогло: он сполз с кровати, опустился на колени; его вырвало. Келегорм смотрел, как растекается по жёлто-розовому ковру тёмное пятно; губы Куруфина показались ему тоже почти чёрными. — Не надо, — сказал Келегорм, — что это? — Кажется, я… я перепутал кубки. Не знаю, как. — Выпей ещё воды, — сказал Келегорм. — Пожалуйста… Я сейчас схожу за… — Не надо. — Прошу тебя! — Не надо! — повторил Куруфин, и его снова вырвало. Келегорм увидел, что брата согнуло от боли. Он помог ему подняться, осторожно уложил на кровать — и увидел, как его ноги беспомощно дёргаются от судорог. Финрод встал с постели; он посмотрел на столик; снял с полки кубки, заглянул в них — не осталось ли вина, и заметил на дне осадок. «И хорошее вино уже кончилось?» — огорчённо подумал он. Торговый путь на юг был ещё свободен, но теперь, общаясь с купцами, эльфам Нарготронда приходилось быть крайне осторожными. Но нет, осадок был не тёмно-малиновым или коричневым — это были неестественно яркие тёмно-оранжевые крупинки. И они были только в одном кубке. «Неужели это?..» Финрод откинул крышку чёрного секретера, достал стеклянный сосуд и несколько коробочек с реактивами. Костяной палочкой выскреб остатки со дна кубка, положил в колбу, добавил нужные вещества и заткнул горлышко, потом высыпал сверху что-то блестящее, как снежная крупа. …Белые кристаллики на льняной тряпочке налились янтарной желтизной, и потом стали темнеть, будто гаснущие угли. — Реальгар, — с отвращением сказал себе самому Финрод. — Реальгар, красный мышьяк. Неужели кузен сознательно пытался отравить его, неужели наконец… …пригодилось? Финрод вспомнил, как они с королём Тинголом въехали в узкое ущелье с красноватыми скалами, и как отшатнулся он сам, испугав коня, когда увидел у скалы девушку — белокурую девушку из Людей, которая наполняла сосуд кристально чистой водой из родника. Она повернулась — и Финрод увидел чудовищный толстый нарост у неё на горле и странные, круглые, как у рыбы, глаза. — Что это? — невольно воскликнул он. — А что такое? — как будто не понял Тингол. — Такое уродство… — сказал Финрод шёпотом, наклонившись к нему. — Эта шея… и глаза… — Уродство? — пожал плечами Тингол. — Скажи пожалуйста! А я-то думал, все Люди такие. Но дивиться нечему, Финдарато. Здесь вся земля наполнена ядом — и растения, и даже эта ключевая вода. — Он успокаивающе похлопал по шее своего гигантского чёрного коня, до холки которого Финрод едва мог дотянуться, вытянув вверх руку. — Бойся яда, Финдарато. Я уже научен этому; я мог бы быть неосторожен из-за своего роста и силы, но яд может уничтожить любого. Потом, когда они вернулись из поездки, Тингол вручил Финроду тяжёлый шёлковый мешочек. — Принимай этот порошок постоянно, и ты привыкнешь к яду… — Кто посмеет… — начал было Финрод, но не стал спорить. Сам Финрод, конечно, придумал бы что-нибудь более оригинальное, чем красный мышьяк. В последнее время он больше всего был занят составлением рецептов для отравленных стрел, которые получала эльфийская стража. Не особенно изысканные яды, но и среди них были разные: одни убивали мгновенно, другие — через несколько часов, третьи — парализовали врага, так что его можно было доставить на заставу для допроса. В родительском доме он выучил множество разных рецептов — средства, которые могли развеселить, внушить радость и наполнить энергией; средства, которые могли погрузить в глубокий сон; средства, которые могли заставить эльфа потерять интерес к жизни и постепенно уснуть навеки… Он никогда не задавался вопросом, для чего они — мысль о практическом применении всего этого не приходила ему в голову, пока он не оказался здесь, в Средиземье. Финрод устало опустился в кресло. Мысль, что если бы не бессмысленный, казалось бы, совет Тингола, он мог бы сегодня умереть, показалась ему нелепой и ужасной. — Финдарато! — услышал он перепуганный голос Эдрахиля. — Финдарато… Ты… Советник приоткрыл дверь, бросился к нему, глядя в глаза, схватил его за руки. — С тобой всё в порядке? Случилось несчастье… Куруфинвэ… с ним что-то — это так странно… странно… вы же… — Хочешь сказать — мы ели вместе, да? — Финрод поднялся. — Я пойду туда. Две женщины в серых платьях целительниц выбежали за дверь покоев Келегорма и Куруфина, сопровождаемые криком Келегорма: — Вон! Вон отсюда! Вон! Вы ничего не можете сделать! Куруфин хотел сказать брату, чтобы тот успокоился; но он уже не мог говорить. Он снова наклонился над стоящим у кровати тазом и его опять вырвало — молоком, которое брат заставил его выпить. И еще немного — кровью. Его тело сотрясла судорога, и из больного горла невольно вырвался стон, перешедший в дикий крик. «Стыдно… как больно… и стыдно быть в таком состоянии… не могу…» Келегорм бросился к нему, обнял, вцепился руками в волосы. — Атаринкэ… пожалуйста… ты чего… что я брату скажу… что я брату скажу?! Куруфин с ужасом понял, что Келегорм имеет в виду их старшего брата Маэдроса — и да, он имеет в виду, что он, Куруфин, может умереть. И он знал. Он умрет. Финрод показался на пороге. Поверх рубашки он накинул широкий кафтан с длинными, по нарготрондской моде, рукавами почти до пола, скрывавшими повязки на руках и плече. Расшитый золотом капюшон почти скрывал наполовину выбритую голову. Келегорм уставился на него, хотел что-то сказать, но прикрыл рот рукой, как растерянная девушка. Финрод закрыл за собой дверь, подошёл, помахал ладонью перед лицом; запах рвоты был отвратительным. — Что же, кузен, какие у тебя говорящие имена! И на отца ты похож, и «умелым» тебя прозвали не зря. Только что же всё так примитивно, так плоско! — И почти неслышно добавил: — Всего лишь красный мышьяк, не так ли? Финрод сам не понимал, почему не боится обезумевшего Келегорма; наверно, потому, чувствовал он, что оба они, и Келегорм, и Куруфин, осознавая, что повели себя преступно, не осмелятся напасть на него — совесть не позволит. «Только бы не упасть сейчас» — мелькнула короткая мысль. — Позволь, я угадаю. Ты перепутал кубки? Может быть, ты решил пожертвовать собой и отравил всё вино — для верности? Ах, нет: ты решил, что перепутал кубки, когда твоя отрава на меня не подействовала, не так ли? Ты не знал, что она на меня не действует? Конечно, я не должен бы об этом рассказывать тебе — ты мог бы сменить яд. Но я думаю, что этого уже не будет. По многим причинам. — Всё… всё из-за тебя… — прошелестел одними губами Куруфин. — Всё ты… Финрод внимательно посмотрел на него; он даже не был уверен, что кузен имеет в виду именно его. Он повернулся и вышел. За дверью его ждал Ородрет. В руках у него была большая бутыль с молоком; он заглянул в дверь и протянул её Келегорму. Келегорм с ужасным криком ударил её о стену; жидкость разлетелась брызгами. Его голос заглушил стоны больного. Ородрет потянулся куда-то и достал ещё одну. — Вот, — сказал он. — Я три принёс. Дай ему. Пожалуйста. — Конечно, — ответил сквозь слёзы Келегорм. — Я сейчас. — Я пошлю за его сыном, — сказал Ородрет. — Ему в любом случае надо быть здесь. Он разумный мальчик.***
Келебримбор устало опустился на скамейку. Нет, про это всё-таки надо спросить отца. Этот камень он боялся испортить неудачной огранкой. Он осторожно положил кристалл в ларец, на мягкую подушку. В последние недели они с отцом почти не разговаривали; после внезапного возвращения Финрода, кажется, даже и не виделись. Он слышал, как Эдрахиль своим обычным взвинченным тоном говорил кому-то, что он, Келебримбор, дескать, уже отрёкся от отца из-за его злых дел. Да как это возможно — маленькой, не самой нужной веточке отречься от дерева? Это ведь значит — умереть. Он вспомнил, как дедушка Феанаро — в те дни всё время мрачный и настороженный — прошёл мимо него, затем обернулся; Келебримбор держал в ладонях маленькую птичку-брошь из золотой проволоки с гранатовым глазком, свою вторую работу. Дедушка похвалил его, даже улыбнулся, что в то время случалось крайне редко, о чём-то расспросил; Келебримбору до сих пор казалось, что он чувствует его руку, видит упрямую прядь волос на лбу, чувствует запах имбиря и книжного клея от его рубашки. Ему так хотелось передать эти чувства другим, когда рядом начинали говорить о Феаноре всякие глупости, но он не мог. А на папу он всегда смотрел снизу вверх; ощущал себя маленьким, и видел, как папа и мама собираются на праздник в Тирионе: мама в тёмно-тёмно-малиновом, почти чёрном, платье; лиф усыпан чёрными бриллиантами и гранатами, на золотом поясе — ключи с каплями рубинов; юбка ниже колен полупрозрачная, и он видит её узкие, маленькие ножки в ало-розовых туфельках (здесь, кажется, ни у кого таких нет, да и нет таких платьев — климат не позволит). И папа в тёмно-багровом камзоле и с бриллиантовой звездой на вороте; они смотрят на него, и у него нет даже мысли попросить взять его с собой: он знает, что недостаточно для них хорош… Он думал, взять ли кристалл с собой; потом решил не брать, вышел из комнаты. — Тьелперинквар, с вашим отцом случилась беда… Эти слова кто-то сказал ему уже после того, как от начала длинного коридора он услышал крик и узнал голос; он рванулся вперёд, влетел в их комнату; на него обрушился горько-кислый запах, он увидел смятые простыни — и лицо отца — и лицо дяди Келегорма. Тогда, когда был убит прадедушка Финвэ, и он побежал к вернувшемуся отцу, тот небрежно оттолкнул его; и тогда старший из братьев, дядя Маэдрос, прижал его к себе и почти силой уткнул лицом в свой грубый охотничий плащ. — Не смотри, — сказал дядя. — Почему? — Не надо. Там… лица почти и не осталось. Келебримбор медленно подошёл к кровати; за это время отец дважды закричал от боли. Он встал на колени на смятую мокрую простыню, погладил подушку (прикоснуться к отцу он не смел) и спросил: — Отец, что случилось? — Отравился, — выдохнул Куруфин уже совсем беззвучно. Он говорил так, будто у него было обожжено горло. — Это же пройдёт? Все пройдёт?! Пожалуйста… — Зачем… — Отец, пожалуйста. Я тебя очень-очень люблю. Он поцеловал руку с окровавленными, сломанными ногтями; увидел царапины на кровати, дырки на одеяле, и повторил: — Я тебя люблю, папа. Куруфин поднял на него мутные, мокрые глаза и невнятно ответил: — А я думал, ты как твоя мама. Келебримбор не был уверен, что он имеет в виду, но почувствовал, что отец, по крайней мере, действительно больше так не думает. — Папа… — снова повторил он. Куруфин потерял сознание. Или?.. Келебримбор обернулся — и увидел дядю Келегорма с распущенными, перевязанными платком в хвост спутанными волосами, с кинжалом в руке; кинжал тот уронил на пол. Он даже не успел испугаться. — Я же убить его хотел… вышел уже из комнаты… — (Келебримбор не понял — кого его и почему). — Но я не могу бросить вас — не могу, когда Атаринкэ ещё… И я про тебя думаю, правда. Ради тебя не сделаю здесь никому ничего плохого, Тьелпэ. Я тебя никогда не брошу. Я тебе отцом буду, раз так. Никуда не уйду от тебя. Келебримбор, застыв, остался в судорожных объятиях Келегорма, плача от ужаса.***
Финрод, не оглядываясь, поднимался по лестнице в свои покои, крепко держась за перила; Ородрет догнал его посредине и схватил за полу плаща. — Финдарато, ты мог бы… — Я не хочу. — Финдарато, ему же больно. — А обо мне ты подумал? — Финдарато, я всё понимаю, но ему же так больно! Они просто оба не в себе сейчас, поэтому повели себя так неразумно. От них рассудительности ожидать не приходится, пойми. И Карнистир такой же. Может, всё обойдётся — может, если ты знаешь какое-то сред… — Знаешь что? — выговорил Финрод, оборачиваясь. — Знаешь что? Я вот смотрел на него сейчас — и представлял себе, что это дядя Феанор. Я знаю, это ужасно, но я смотрел… и видел — и теперь я могу спокойно… спокойно уйти. Вот так. Не требуй невозможного, Артаресто. Вдвойне невозможного — ему и помочь нельзя, и прощать я его не буду. — Финдарато… Послушай, но что дядя Феанор сделал тебе лично? Он же всегда к тебе так хорошо относился… Просто так получилось, что он… — Да неужели ты не понимаешь, что можно ненавидеть, даже если лично тебе ничего не сделали? Разве здесь для ненависти нет оснований? Почему ты такой глупый? — сказал Финрод, и тут же пожалел об этом. — Да, я глупый, — ответил Ородрет. — Обычно в таких случаях говорят — «зато благородный», или «зато красивый», или «зато сильный», но я ничем таким похвастать не могу, всего этого у тебя больше. Просто я думаю, что не было бы и половины бед — и с нами, и вообще — если бы не было такой ненависти. Ненависти по каким-то соображениям, основаниям… Ведь и ты лично им ничего не сделал. Нарушил их планы, вернувшись… а я… — Ты что? Пока меня не было, делал всё, что они говорили? Можешь продолжать в том же духе. Ты прекрасно уживёшься с Келегормом. Вы оба… Финрод осёкся, услышав, что брат плачет. Ородрет отвернулся, стал спускаться по лестнице; Финрод увидел, что в руках он сжимает бутыль с молоком. — Меня даже в их планах не было… на меня можно не обращать внимания… И в твоих планах тоже, Финдарато. Я… — Глупость какая, — перебил его неуверенным голосом Финрод. — Я люблю его. Я люблю его, — повторил Ородрет. — Да я их обоих люблю. Я не хочу, чтобы они так разлучались. Люблю всем сердцем. — Почему, Артаресто? За что?! — Ни за что, Финдарато. Просто так.