Jealousy

Пронзительный звон дверного звонка словно ножом прорезает густую ночную тишину. Никки мгновенно вырывается из полудремы, настороженно поднимает голову и прислушивается; звонок затихает на пару секунд и тут же звонит снова — неровно, непрерывно, настойчиво. Вызывающе. Он знает, что надо делать, словно ему вложили это в голову. Четырнадцать шагов до двери — четырнадцать тихих, невесомых, крадущихся шагов. Щелкнуть замком. Обхватить ладонью холодную дверную ручку. Сжать. Потянуть на себя, впуская внутрь ночной сквозняк, холодком пробежавшийся по коже. Снова сжать — до хруста в пальцах, до побеления костяшек, до боли от впившихся в ладонь ногтей. Молчать. Молчать… — Сколько? Винс опять пьян и помят, и ему приходится хвататься за стену, чтобы не упасть. Рубашка наполовину расстегнута, на его запястье чужой браслет — женский, — на его щеке смазавшийся след чужой помады — женской, от него пахнет алкоголем, потом и духами — женскими. Его глаза блестят из-под слипшихся волос — ненатурально, неправильно, и глядит он неправильно, слишком пронзительно-ясно для пьяного, слишком понимающе, не отрываясь, не моргая. Никки знает, что его лица не видно с крыльца, но Винс все равно смотрит именно туда — прямо на Никки, прямо ему в глаза. И шагает внутрь. Никки автоматически отступает назад, разжимает ручку, пускает его — что ты делаешь, ты что, не… — прямо в свой дом. Не помню, упрямо затыкает он голос у себя в голове. Не помню. — Трое, — наконец произносит Винс тихо, почти шепотом, и улыбается, тонко, лишь приподнимая уголки рта. — Две блондинки, Мишель и Люси. И брюнетка, Ника, — его улыбка расползается в оскал, — похожа на тебя. Никки протягивает руку, толкает входную дверь, и она захлопывается с грохотом, от которого содрогаются стены. — Продолжай, — говорит он, а в груди у него тяжелеет, словно внутренности сливаются в один большой горячий комок. — Мишель уселась мне на колени, как только я зашел, — Винс шепчет хрипло, четко, размеренно, зная, что Никки ловит каждое слово, стремясь, чтобы он услышал их все до последнего. — Дерзкая, ты знаешь, что мне нравятся такие. Кажется, ее уже трахали до этого, но мне же лучше, — он усмехается, грязно, некрасиво, — не пришлось ее раскачивать. Ногти оставляют на коже ладони красные болезненные полукружья, но Никки не замечает этого. — Я трахнул ее прямо на столе в вип-секции, — Винс криво, довольно улыбается. — Она была еще мокрая от предыдущего раза. Растраханная тоже, но для первого раза пойдет, — он снова шагает вперед, и теперь стоит так близко, что Никки чувствует исходящий от него лихорадочный жар. Он хочет отшатнуться, но горячий комок у него внутри разрастается, расползается, растекается, словно жидкий металл, и — затвердевает, не давая ему ни пошевелиться, ни отвести взгляд. — У нее были маленькие сиськи, но красивые ноги, — слова Винса эхом отзываются у него в ушах, — она закинула их мне на плечи, — он еле заметно усмехается. — чуть не задушила, когда кончала. Никки отчетливо ощущает, как у него внутри что-то с треском переламывается, и только потом понимает, что трещала дверь, в которую с размаха впечаталась спина Винса. В костяшках стреляет болью, а Винс тяжело, с присвистом, выдыхает, сползая на дверной коврик и держась рукой за живот. А потом начинает тихо, отрывисто смеяться. — А ты неплохо держался. Дольше, чем обычно, — он улыбается, неестественно кривя губы, отводит упавшие на лицо волосы и, опершись рукой о пол, пытается встать, но Никки наступает ему на ладонь. Винс шипит, морщится и пытается выдернуть ее, но делает только больнее себе. — Продолжай, — говорит Никки, отстраненно удивляясь тому, как равнодушно звучит его голос. Винс поднимает голову и окидывает его слишком спокойным взглядом для человека, чью ладонь вот-вот раздробят ботинком. — Как скажешь, — отвечает он, и у него почти получается прозвучать беззаботно — почти, потому что Никки все равно слышит в его голосе боль, почти неразличимую, тщательно задавленную, прикрытую и замаскированную, но никуда не девшуюся. — Кстати, это она оставила, Мишель, — он касается пальцем смазанного следа от помады, проводит им по щеке, размазывая еще сильнее. — Красиво, не правда ли? Я знал, что тебе понравится, — он через силу усмехается. — Видел бы ты свое лицо… Никки опускается на корточки рядом, не обращая внимания на болезненное шипение, коленом придавливает бедра Винса к полу, опираясь на них, протягивает руку и аккуратно касается испачканной щеки. Винс следит, как его пальцы медленно, почти нежно обводят контур отпечатка, спускаются вниз по щеке, очерчивают линию челюсти… впиваются ногтями в подбородок, вынуждая задрать голову вверх, открывая отмеченную засосом шею. Винс кладет ладонь поверх локтя Никки, пытаясь даже не убрать, асдержать, но Никки перехватывает его пальцы, сжимает другой рукой и припечатывает запястье к стене. — Уже интереснее, — Винс опять, черт побери, улыбается, криво и односторонне, словно у него не осталось сил на весь рот. — Ты заметил этот очаровательный засос, да?.. заметил, по глазам вижу. Это от следующей, Люси. Ей было лет семнадцать, не больше, но похотлива оказалась, как тридцатилетняя домохозяйка с недотрахом, — он выдыхает хриплый смешок, словно не замечая, как все глубже впиваются в кожу ногти Никки. Никки и сам не замечает. — Сначала она мне отсосала, — продолжает Винс, его глаза лихорадочно блестят. — Не сказать, что мастерица, но потенциал, определенно, есть… да и энтузиазма ей было не занимать. Правда, чуть не подавилась, когда я кончил ей в глотку, — фыркает он, — пришлось по спине похлопать, чтобы не задохнулась… твою ма-ать! — не выдерживает он, когда Никки, напоследок провернувшись ботинком по его ладони, наконец отпускает ее. Закончить свою мысль у него не получается, потому что Никки усаживается ему на бедра и затыкает его рот своим — бесцеремонно, настойчиво, резко. Сначала Винс отвечает ему — так же резко и торопливо, словно соревнуясь, кто сможет дальше засунуть язык другому в глотку. Потом он вздрагивает и сбивается, неотрывно глядя на Никки широко распахнутыми глазами, а потом — начинает дергаться всем телом, словно пытаясь остановиться, выбраться, но Никки продолжает исследовать языком каждый миллиметр его рта, не обращая внимания на то, что Винс больше ему не отвечает, пока тот не закатывает глаза и не начинает бессильно заваливаться вбок. Только тогда Никки разжимает хватку на его шее. — Так — чуть не задохнулась? — спрашивает он слишком тихо, чтобы звучать интимно, и слишком спокойно, чтобы звучать миролюбиво. Винс не отвечает, пытаясь вновь научиться дышать, но Никки не торопит его. — Не совсем, — наконец хрипит он, и снова, мать твою, улыбается, и эта улыбка точно окончательно сведет его когда-нибудь с ума, понимает Никки, и — злится. — Тогда давай восстановим это в точности, — он нехорошо усмехается и, выпустив руку Винса, поднимается, оставив его полулежать между его ног и ощупывать пострадавшую кисть. Отвлекшись от ее изучения, Винс поднимает голову и с легким интересом наблюдает за тем, как Никки расстегивает ремень и вытаскивает его из петель. Кажется, когда ремень сжимается вокруг его шеи, он впервые за эту ночь пугается: сдавленно вскрикнув, хватается за руку Никки, пытаясь ослабить петлю, но он только отмахивается, с силой тянет Винса вверх, почти отрывая от пола, ставит на колени на уровне своего паха, и, не дав ему отдышаться, расстегивает джинсы и толкается в его приоткрытый в попытке вдохнуть рот. Винс не сопротивляется, только жмурится и с каждым толчком с силой впивается пальцами в бедра Никки. Он не может, даже если хотел бы, потому что Никки крепко удерживает его в ошейнике из ремня и не дает отстраниться. Он не дает даже тогда, когда Винс панически пытается разжать сжимающие конец ремня пальцы, даже тогда, когда Винс начинает отчетливо давиться, даже тогда, когда подводка черными слезами стекает по его щекам. Он дает только тогда, когда с гортанным стоном изливается ему в глотку. Винс откидывается назад, бессильно сползая по двери, кашляет глухо и хрипло, хочет оттянуть от шеи ремень, но Никки бьет его по руке, несильно, просто предупреждая. Из уголка его рта вытекает белая капля, и почему-то от этого Никки резко становится жарко. — Уже лучше, — хоть Винс и на коленях, побит и придушен, но Никки почему-то не ощущает себя главным, ведущим, и это бесит его до шума в ушах, до затмевающей взгляд алой пелены чистой животной ярости. Винс больше не улыбается, но Никки не ведется на это, потому что он видит насмешку в его глазах, чувствует ее в его голосе, как собака в аэропорту — героин, вычисляет в наклоне головы, в лукавом изгибе губ. И, как и та же собака, он не успокоится, пока не вытравит ее, не заставит Винса молиться… или молить? даже лучше — молить. Его. Никки. — Хотя я не имею привычки душить своих женщин, — Винс потирает шею и смотрит на него снизу вверх, и его взгляд настолько серьезен, настолько трезв, что Никки чувствует на спине мурашки. Какого черта, осаждает он себя, это не я должен здесь бояться. Не я. — А я — имею, — цедит он сквозь зубы и дергает за ремень с такой силой, что Винс падает на пол, прямо к его ногам. Он вовремя подставляет руки, но это все равно бесполезно, потому что Никки тянет его за ремень в другую комнату, вынуждая волочиться мертвым грузом прямо по полу и не давая даже встать на колени. Винс и не пытается, даже не тянется ослабить петлю на шее, и на секунду Никки боится, что он потерял сознание — но нет, когда он отпускает ремень, оставляя Винса бессильно лежать посреди комнаты, он замечает, как его спина тяжело вздымается. Винс долго лежит не шевелясь, уткнувшись лицом в ладони и тяжело, с присвистываниями, дыша, и когда он начинает говорить, Никки не сразу его понимает — настолько он охрип. Придется отложить запись альбома, он же совсем петь не сможет, думает Никки равнодушно. — Будь осторожнее, — его шепот словно стелется по полу, едва достигая ушей, Винс слегка поднимает голову, искоса смотрит на Никки из-под упавших на лицо волос. Он не отговаривает. Просто предупреждает. — У тебя вряд ли получится откупиться. А в тюрьме героина нет, — он снова роняет голову на руки, и Никки может видеть поблескивающие под волосами белки его глаз, хоть в темной комнате и нечему в них отсвечивать. — Знаешь, третья, Ника, очень была на тебя похожа. Такая же шальная, и вроде тоже ширяется, руки исколоты. Вы бы нашли общий язык, — Винс растягивает губы в улыбке, но на полпути она превращается в болезненную гримасу. — Познакомить вас, что ли… — Не нужно, — говорит Никки, опускается на пол рядом с Винсом, неторопливо наматывает ремень на запястье. — Не хочу подбирать твои объедки. Винс аккуратно отводит волосы с лица здоровой рукой. — В каком-то смысле ты — тоже мой объедок, — шепчет он и уже смеется в открытую, почти беззвучно, обнажая белые зубы и трясясь всем телом… откровенно издеваясь над Никки, наслаждаясь его ошеломленным молчанием, его окаменевшим лицом, его застывшим взглядом. Нашел. Нашел-таки слабое место, сучонок, думает Никки, и перед глазами у него плавают красные круги. Он механически-размеренными движениями выпускает один конец ремня, вытягивает его из-под Винса и поднимается. Складывает его вдвое и поудобнее, чтобы не соскользнул, наматывает на руку. Винс переворачивается на бок, ощупывает шею, морщится, он все еще улыбается, застывше, словно приклеенно, но Никки знает, о чем он думает, Никки знает, куда он смотрит, и Никки знает, что ему больше не смешно. Первый удар был вполне предсказуем. Винс даже не вскрикивает, только дергается непроизвольно, и снова кашляюще смеется, видимо, обнадеженный. — Не нра-авится правду слышать, — тянет он колюче, едко. — Накажешь меня, да? За плохие слова? — Нет. За плохие слова не накажу, — говорит Никки, размахивается — и бьет его ремнем по лицу, со всей яростью, плавающей сейчас перед его глазами, всей злостью, кипятившей в себе его внутренности. Винс так резко обрывается на полусмешке, что кажется, будто ему где-то внутри выключили звук, и замирает, глядя на него потрясенно, неверяще… а потом Никки бьет еще раз. И еще. И еще. И еще. Винс успевает закрыться локтем, но Никки плевать. Он не замечает, куда бьет, не слышит сдавленных криков и, кажется, даже просьб перестать. Он просто бьет, и вся его жизнь, вся его ненависть, вся его боль сейчас сосредоточены в его правой руке, равномерно идущей вверх-вниз, вверх-вниз, свист-хлопок-крик, свист-хлопок-крик… Он насчитывает шесть раз. Отбрасывает ремень, словно ядовитую змею, и опускается на колени рядом с Винсом. Винс, не сразу понимая, что все закончилось, съеживается на полу, утыкается лицом в ладони и, кажется, плачет, но его глаза оказываются сухими, когда Никки переворачивает его на спину, только неестественно-красными. Опухший след от ремня тоже красный, и красная же кровь из рассеченной губы. Такие же, как теснящиеся перед глазами у Никки круги. А потом они исчезают. И в груди тоже отпускает, словно по его венам разливается чистый холод, остужающий, размывающий, растворяющий затвердевший в его теле металл. И Никки чувствует себя так, будто снова научился дышать, будто у него из груди вынули тяготивший сердце комок и стряхнули пелену с глаз. И ему наконец-то легко. Потому что Винс больше не улыбается. И смотрит уже не насмешливо, а устало и беспомощно-зло. И вот сейчас — наконец-то! — все идет так, как должно. Только взгляд у Винса пластиково-выцветший, как у куклы, словно Никки своим ремнем выбил из него все жизненные силы. И ему это не нравится. Никки подхватывает Винса под талию, осторожно, словно он и правда кукла — не пластиковая, нет, а фарфоровая, хрупкая, — и переносит на диван. Винс стонуще выдыхает, прикоснувшись исхлестанной спиной к обивке, едва слышно матерится — пускай, Никки где-то слышал, что это облегчает боль. Он устраивает ему под голову подушку и ложится рядом с ним. — Знаешь, — тянет он, водя пальцем по границе следа от ремня на шее Винса, наслаждаясь тем, как он старательно не обращает на это внимание, — если бы я тебя каждый раз наказывал за плохие слова, мне бы уже это надоело. Так что нет, — он проводит ладонью по его здоровой щеке, нежно, как будто у них и вправду любовь, — за плохие слова я тебя наказывать не буду. А вот за блядство, — Никки наклоняется над Винсом так низко, что щекочет его лицо своими волосами, — за блядство — буду, — он улыбается, почувствовав, как напрягается Винс под его ладонью. А потом тот мятежно мотает головой, сбрасывая ее, и перехватывает за запястье. Не верит Винс в любовь. — Ну так приступай, — шепчет он сипло, впиваясь в его руку ногтями. — Не тяни. Наигрался уже, — он откидывает голову назад и устало закрывает глаза.Но позволить ему все это время просто отлеживаться, оставив ему всю работу, Никки не собирается. Он выворачивает руку из его хватки, нетерпеливым толчком раздвигает его ноги и устраивается между ними. Винс молчаливо поддается, не глядя на него, и дышит как-то тяжело, прерывисто, даже когда Никки расстегивает его ремень и одним торопливым движением стягивает джинсы. Под ними, как обычно, не оказывается белья, и почему-то это отдается у него в животе сладковатой, даже приятной болью, почти сразу перетекшей ниже, где уже давно все тянет нетерпеливо пульсирующим возбуждением. Не таким, как в тот раз, у двери — тот раз был болезненно-напряженным, жадным, когда даже оргазм желаемого не смог принести. А правильным. Никки оглаживает загорелые бедра, проводит пальцем по тонкой полоске светлой кожи, отстраненно думает о том, как Винс вообще решился такие плавки надеть, обводит пальцем выступающую тазовую косточку и, не затягивая, переключается наверх. Рубашка лишается последних пуговиц, потому что расстегивать их ему лень, но, хоть у Винса таких еще полно, Никки все равно получает негодующий щелчок по затылку. В отместку он придавливает коленом его руку к дивану, не давая ею пошевелить, пытается и вторую, но Винс с болезненным шипением ее отнимает и прижимает к груди в нелепом защитном жесте. Видимо, все же придется держать его так, думает Никки раздраженно, перехватывая его поврежденную руку у локтя и удерживая у него над головой. В основном от ремня у Винса пострадала спина, но на груди тоже схлестнулись красными припухшими полосами два следа, образующие форму кривого креста, один — от плеча по ребрам, другой — через солнечное сплетение к бедрам. Никки припадает ртом к его центру, пришедшемуся чуть выше пупка, оставляет влажные следы на горящей коже, слегка прихватывает зубами. Винс вздрагивает, бормочет что-то возмущенно-невнятное, но Никки не ослабляет хватки, и он ничем не может ему помешать — ему остается только смирно лежать, смотреть и чувствовать. Никки, исследуя ртом один из следов, поднимается выше, к шее, зарывается в неё носом, вдыхая знакомый до боли в груди запах, он дышит, дышит — и понимает, что больше не ощущает женских духов. Здесь только Винс, его похоть и боль, которые уже давно смешались, которые Никки чует всегда, когда Винс, как сейчас, вместе с ним. Наверное, с женщинами он по-другому пахнет, думает Никки, но одна мысль о ком-то другом заставляет ярость внутри него поднимать свою змееподобную голову, а сейчас совсем не время злиться. Он целует след от ремня на шее, уже налившийся темно-красным, прикидывает мимолетно, каким внушительным будет синяк. Надо будет придумать, что соврать Томми, да и Мик ведь далеко не дурак, думает Никки отстраненно и тут же забывает об этом, потому что Винс приподнимает голову и шепчет ему прямо в ухо: «Знаешь, а Ника-брюнетка была хороша. Посмотрим, кто из вас лучше», и от этих слов Никки почти забывает, как дышать, потому что между ног так пронзает возбуждением, что, кажется, в голове осталось только одно, и оно сумасшедше стучится и мечется, не давая не то что покоя — остановиться, хоть на секунду, хоть на мгновение. Все-таки этот сучонок знает, как его завести, так же, как и взбесить до красной пелены перед глазами. Наверное, поэтому его так женщины любят, он снова вспоминает и непроизвольно сжимает хватку на руке Винса, выжимая из него болезненный вздох. Он освобождает его руки и наклоняется, и на этот раз Винс больше не задыхается, а наоборот, зарывается пальцами в его волосы и подтягивает ближе к себе, и их губы сталкиваются — резко, напористо, яростно, совсем не любовно, любить друг друга они так и не научились. И снова они соревнуются, нет, даже борются языками, словно пытаясь заставить другого потерять дыхание, уступить территорию, позволить проникнуть глубже, увидеть что-то, чего не видел раньше. Они целуются до тех пор, пока не начинают гореть губы, и не останавливаются даже тогда; они целуются так, словно это последний раз, потому что это он и есть, по крайней мере сейчас, потому что они никогда не знают, встретятся ли вновь с утра, потому что у Винса полно роскошных машин и виски в домашнем баре, а у Никки есть его белая леди и шприц. Потому что жизнь давно потеряла вкус, а от их встреч только сильнее горчит… хотя, может, это как раз хорошо. Иначе Винс бы давно прекратил. — Мазохист, — шепчет Никки, обнаруживая, что после всего, что было, у Винса опять почему-то стоит. –Озабоченный мазохист, — бормочет он в его искусанные, по-прежнему приоткрытые губы, просовывает руку вниз, обхватывает его член ладонью и неряшливо и торопливо доводит до нужного состояния, потому что неинтересно, когда кайф ловит только один. — Какой… комплимент, — выдыхает Винс, впиваясь пальцами в его плечи, откидывая голову назад. — Ты в этом… виноват, между прочим. Приучил, — и с каждым движением пальцев его глаза все ярче наливаются цветом, и Никки наконец расслабляется, потому что теперь — именно теперь, — все точно идет так, как надо.— Ну, приступай уже к делу, не тяни, — бормочет он, нетерпеливо ерзая под ним. Никки не возражает, чувствуя, что и сам не протянет долго. Выудив из шкафчика предусмотрительно приготовленную смазку, он за ноги стягивает Винса вниз, устраивая его поудобнее, вытаскивает подушку из-под его головы и подкладывает ему под бедра. Винс закидывает ноги ему на плечи, жмурится и кусает губы, пока в нем орудуют заскорузлые скользкие пальцы — недолго, впрочем, потому что Никки действительно больше не хочет ждать. Внутри него жарко и тесно, и Никки теряет последние остатки мыслей, потому что это, пожалуй, единственный случай, когда много думать действительно вредно. Винс цепляется ему за шею, смешно морщится, пытаясь сдержать стоны, но Никки намеренно ускоряется, и получается у него плохо. Кончают они слишком быстро, но какая разница, если никто все равно не узнает… как и об этой встрече. Никки устало ложится рядом, закидывает руку на грудь рядом тяжело дышащему Винсу, чувствуя, как бешено колотится под ней, в груди, его сердце, почти физически ощущая, как к нему постепенно возвращается оттесненная оргазмом в дальний угол сознания боль. — Ну, кто лучше: я или Ника-брюнетка? — торопится он прошептать, пока Винсу еще хорошо, обжигает горячим дыханием. Винс только слабо улыбается, но Никки ответ и не нужен. Он и так его знает.