Рукописи всё-таки горят

Русская шхуна «Дмитрий» 18… год Где-то в пути Письмо ложилось хорошо, ровно. Магистр с удовольствием поставил ненужную, но красиво смотрящуюся завитушку на последней букве и отложил перо. Ночь выдалась ясная. Лунный свет ткал на спокойной воде призрачные полотна рушников, которые сельские девки любили пускать по реке на Ивана Купала, игриво заглядывал сквозь мелкие щели, серебря бледную, но гордую физию Вольдемара. Огонёк в каганце фукнул, дал искру и мелко задрожал, грозясь погаснуть. Магистр поморщился, сбиваясь с хорошего настроения. Подумать только! Он, приближенный Его Сиятельства, должен обходиться затхлой каморкой, именуемой почему-то капитанской каютой, да ещё и стеариновые свечи — элементарная необходимость! — закончились слишком быстро, а эмиссар категорически отказался заходить в порт за новыми. Было ясно, что невежда и грубиян никогда не поймет надобностей образованных людей, но всё же, несмотря на препятствия и тяжкие научные экзерсисы, можно было пожинать плоды рук своих! Рукопись была почти готова. Оставалась малость — поставить собственную подпись. Вольдемар блаженно зажмурился, представляя, как преподнесет первый экземпляр Его Сиятельству, который несомненно оценит и полет мысли, и глубину рассуждений, и важность темы. Конечно, стоило озаботиться и соответствующей оплеткой, желательно в темной коже с золотым тиснением и его скромным именем на первой странице… Всё же вынырнув из приятных грёз, магистр подточил перо, аккуратно обмакнул его в чернильницу и провел первый штрих, готовясь подписать виртуозно, как истинный профессионал, не отрывая пера от бумаги, как сверху что-то бухнуло и кто-то довольно понесся, громко стуча копытами. То, что это были копыта, побледневший от ярости магистр не сомневался. Подобный звук он слышал лишь единожды в зверинце, когда случилось взбрыкнуть массивному буйволу. Подпись была безнадежно испорчена, острое перо прорвало бумагу и оставило отвратную кляксу не только на последней странице, но и на тех, которые для удобства были под неё подложены. Каганец перевернулся, и жирное пятно споро въедалось в уголок бумаги, съедая цифры даты. — Нелюди! Бездари! Посредственность и чернь! — шептал магистр, споро складывая рукопись в водонепроницаемый тубус, во избежание дальнейших казусов. Плотно прижав к груди драгоценную запись, Вольдемар выскочил из каюты, оглядываясь в поисках вандалов. Да так и застыл с приоткрытым ртом. По бизань-мачте с обезьяньей ловкостью карабкался штурман, за которым следовал рулевой. Бросив короткий взгляд на нагонявшего его напарника, штурман грациозно вывернулся и спрыгнул прямо на кормовую палубу, под которой находилась капитанская каюта. Ни одна доска под ним не скрипнула. Чуя, что добыча уходит, рулевой с молодецким гиканьем сиганул следом. В затишье южной ночи грохот прозвучал разорвавшимся снарядом. — Эмиссар! — взвыл Вольдемар так, что посрамил бы любую болотную выпь. Рулевой обернулся к магистру и втянул голову в плечи, но не от вида Вольдемара, а скорее эмиссара, который вылетел из кают-компании. — Что происходит? — Стах, увидев пылающего гневом магистра, скривился, словно на великосветском приёме нечаянно разжевал горошек черного перца: выплюнуть не позволяют приличия, но и терпеть никакой мочи нет. — Это вы мне лучше скажите, что происходит? — наседал Вольдемар. — Я почти, — почти! — закончил важное произведение, краеугольный камень познания в сферах наук! А ваши остолопы всё испортили! Эмиссар нахмурился и повернулся к зачинщикам беспокойства, которые всё же, хотя бы попытались изобразить покаянный вид. — Пан Станислав, мы разминались немножко, скучно же! Штиль! — Теодор с важным видом послюнил палец и наставительно поднял его вверх. — Вы испоганили мою работу! Оригинальную рукопись! Кроме азбуки в жизни ничего не читали, а гадить уважаемым людям — всегда готовы! — бушевал магистр, так свирепо размахивая тубусом, что будь он саблей, Стах бы впечатлился. — Совсем испортили? — всё же решился вклиниться эмиссар. — Совсем! Дырку навертели! Жиром облили! Щепой засыпали! Станислав не успел спросить, когда коварные заговорщики успели проделать эдакую работу, да еще и перед самым носом магистра, как Вольдемар, видимо вознамеревшийся лично отхлестать тубусом рулевого и штурмана, споткнулся, завопил и едва успел схватиться за леер. Кролик, который также выбрался посмотреть, отчего поднялся столь грандиозный скандал, подкрался к самому сапогу магистра и уселся рядом, приподняв ухо, чтобы лучше слышать перебранку. Получив нечаянный пинок, нетопырек возмутился подобным обращением со своей шкуркой и немедленно вцепился в голень магистра. Тубус же взмыл над релингом и беззвучно канул в маслянистую черноту моря. — Моя рукопись! — завопил Вольдемар, одновременно пытаясь стряхнуть кролика и перелезть через релинг. — Теодор! — рявкнул Станислав, за шиворот оттаскивая рычащего магистра от борта. Рулевой ласточкой сиганул за борт в чем был, понимая, что пусть лучше промокнут сапоги, чем потеряется треклятый тубус магистра. Но все поиски были тщетными. Рукописи канули в лету. Побережье, рыбацкое селение Г. Начало XX века. — Папка! Ады, чё нашел! Пацан, лет десяти, вприпрыжку подбежал к костру, прижимая к холщовой рубахе осклизлый ком. — Чего за сдыхоть притащил? — отец проворчал, не отвлекаясь от сети, которую чинил. — Дык, намыло! — парень торжественно тряхнул предметом. Море, которое их кормило, иногда подбрасывало подарки: то доски, крепкие, из невиданного дерева, то нож, отливающий сизым дымом костров, а однажды даже кожаную сумку, в которой нашлись две золотые монетки. Папка на одну монетку лодку хорошую справил, правда вторую пропил. Отец не стал отвлекаться на сына, и мальчишка стал быстро очищать находку. Найти отверстие в продолговатой, круглой коробке оказалось сложно, потому её пришлось поддевать ножом. А когда цилиндр всё-таки поддался, оттуда, словно тесто из кадки, полезли листы бумаги. — Это что за морской хрен? — всё же ему удалось удивить отца. Юный рыбак споро развернул бумажки, которые оказались абсолютно сухими, хотя чернила побледнели, и завозил пальцем по первому попавшемуся листу. Буковки были изогнутыми, не такими, какими их рисовал преподобный отец, поучая детей грамоте. — Ну? — отец критически осмотрел узел, цыкнул, сплевывая через отсутствующие передние зубы и отложил сеть. — Литеры тут. Но не нашенское чего-то… — неуверенно протянул парень. Буквы были знакомыми, но слишком уж зарисованы финтифлюшками. Пытаясь разобрать написанное, мальчишка почти носом уткнулся в запись. «…ибо явление это, крайне пагубно влияет на женский пол. Дама становится в высшей степени несдержанной, порой по-мужицки грубой, а то и вовсе страдает от исключительной стервозности. Опираясь на мой богатый опыт, я предполагаю лечение крепкими мужскими чреслами…» Сын рыбака понимал только каждое второе слово, а что есть «vagina dentata» или «hysteria femininus», и вовсе было для него загадкой. Рыбак глянув на находку сына, крякнул и, схватив тубус вместе со всей бумагой, зашвырнул в огонь. — Папка, ты чего? — А хрен его знает, что энто за грамота засратая? Беды одни от буков тех… Много начитал? — сын привычно увернулся от подзатыльника. — Завтра сам пойду в море, а ты пойдешь и скажешь Преподобному, чтоб отмолил тебя, значицца, как следует. Ещё зараза какая прицепится... И ходить к малышне с ихними литерами да писаниями боле не будешь. Подмогнуть давно уж пора, а не шляться. Рыбак снова принялся за сеть, покашливая и сплевывая в костер, в котором черными пепельными лепестками сворачивались листы бумаги. Рукопись горела ярко и высоко, под шепот исчезающих бесценных наставлений. Последними почернели и осыпались уголки, пропитавшиеся застаревшим жиром, на которых едва можно было разобрать дату 18...