Palette

Palette

Non puoidisegnaretroppo*.

Тинторетто

Пятница, 23 февраля 2018 года Дети — Ты же видел вчера Машу? Вова исподлобья смотрит, как грузный пузатый мужчина растекается на стуле и достаёт помятый блокнот в кофейных разводах. Мужчина улыбается, почёсывает моржовые усы и беззаботно насвистывает. Но взгляда от Вовы не отводит ни на секунду. Вова сжимает кулаки до немоты в пальцах и кивает. — Помнишь, во что была одета? «Была» режет по ушам и скручивает живот. Вова ощущает во рту переваренную утреннюю овсянку, сглатывает и долго всматривается в пятно от кофе на синем полицейском кардигане. Мясистые пальцы щёлкают у него перед носом: — Парень, ты тут? Вова качает головой въевшемуся пятну, такому же рвотно-коричневому, как стена детской, у которой вчера куксилась Маша. Засучив широкую спортивную штанину, она монотонно колупала ссадину на коленке. Рядом размахивала куклой Барби и трещала о любви и вторых половинках Даша, но Маша смотрела куда-то сквозь неё. Вова тогда топил на тетрадной клетке последний корабль Миши, пялился с мальчишками в смартфон на последнее обновление «ClashofClans», а после подойти к Маше не было возможности — их загонял в спальню строгий взгляд Валентины Семёновны. Потея под одеялом (форточку не открыли из-за холодного зимнего воздуха), Вова ворочался и поминутно поглядывал на застеленную машину кровать. «Может, заболела?» Через пару минут Вова высунул пятки из-под одеяла, после чего вовсе его откинул — жарит, как в бане. Снова поворочался, поёрзал, посчитал овец. Снова посмотрел на машину кровать. Не уснуть. Вздохнув, Вова ещё несколько мгновений порассматривал отбеленный потолок, клочья пыли на допотопной люстре, которые выглядели точь-в-точь как густые волосы Маши. Потом шмякнул пятками на до удивления холодный пол и пошлёпал в детскую. На поцарапанных дубовых шкафах и сливовом колючем ковре валялись мягкие игрушки, куклы в аляписто розовых платьицах, машинки без задних колёс. Ни души. Вова переступил через рассыпанный на полу конструктор Лего и с колотящимся сердцем свернул в столовую. И здесь никого. Огибая «стоунхенджи» из столов и стульев, Вова проскользнул по вымытому линолеуму до двери в коридор. И застыл. Послышалась возня, чей-то рваный шёпот, а потом в столовую влетела запыхавшаяся и бледная Валентина Семёновна, — и из глаз Вовы посыпались искры. Он потёр ушибленную переносицу, прижимая к ней почти отклеившийся пластырь, и поднял голову. — Боже, ребёнок, что ты здесь делаешь? — Валентина Семёновна на миг положила свою горячую ладонь на его макушку и оглянулась. — Где моя дочь?! Где она?! — слоновий топот жилистых женских ног, и мама Маши хватает Валентину Семёновну за плечи, с пеной у рта оря ей в лицо. Ногти воспитательницы всё сильнее впиваются ему в голову… Вова отводит взгляд от пятна и морщится — воспоминания острее даже того кухонного ножа, которым он однажды порезался, пытаясь приготовить для мамы салат на её день рождения. Только режут они самую драгоценную плоть — сердце. — Похоже, парнишка ещё в шоке, — «кофейное пятно» поворачивается к высокой сутулой женщине в белом халате, постоянно шмыгающей носом и смотрящей в окно. — А что вы хотели? Ребёнок, — она встречается взглядом с Вовой, и в его голове вспыхивает, как в их последнюю встречу он показывал ей язык вместо того, чтобы спустить штаны и получить укол. — Вовочка, ты хочешь уйти? Кивает и чувствует, как стыд приливает к щекам. — Не мучайте его, — в голосе Елизаветы Степановны стальные нотки, смешанные с ядовитой жалостливостью. — Иди, — говорит «пятно», и, позёвывая, потягивается на стуле. — Позови там, кто следующий. Вова вытекает из кабинета полностью разбитым, измученным и больным. — «Следующий», — хрипит и стремительно двигается в сторону детской. — Подожди, — Валентина Семёновна уже знакомой хваткой цепких ногтей придерживает его за плечо. — Ты как? Всё хорошо? «Какое к чёрту хорошо?», — Вова закусывает губу и морщится. — Да. — Что спрашивали? Вова жмёт плечами и смотрит в сторону детской. — Ладно, беги, –Валентина Семёновна разжимает свои клещи и подводит к двери девочку, дрожащую и бледную. Вова тут же стартует, но мимолётная радость улетучивается на полпути, когда он наступает на кем-то разбросанный конструктор Лего. Вова выругивается, и, сопя, допрыгивает на одной ноге до ковра. — И ты отстрелялся! — Миша подползает к нему и хлопает по спине с силой, которой бы позавидовал сам Мистер Исключительный. — Чё спрашивали? Чё сказал? — Чё надо, — сгибаясь от силы удара и проклиная друга, произносит Вова. — Ты какой-то не такой, — Миша мрачнеет. — Мне джигу станцевать? — Так шутит моя мамка, когда батя до неё докапывается, — Миша вздыхает и встаёт. — Долго же ты там был. Я писать. — Иди ссы. — Ты серьёзно какой-то не такой, — говорит напоследок. «Не такой?» Конечно он не такой! С чего ему быть таким, когда вокруг… (мама даёт Вове пощечину всякий раз, когда он матерится, поэтому он подыскивает более нейтральное слово) «Трынцец». Вова кусает заусенец на большом пальце, а перед глазами вновь и вновь проносится сегодняшнее осознание — Маши нет. И — возможно — больше никогда не будет. «Была», — заверило его «кофейное пятно». — Эй, — благодаря девичьему голосу Вова не ревёт, а вздрагивает и поворачивается на звук, после чего мажет рассеянным взглядом по розовым коленкам, которые чуть прикрывает складчатое нежно-розовое платье. — Чего тебе? Даша сморит на него большими тёмно-серыми глазами. Кончики её длинных волос цвета корицы клюют Вову по носу, когда он задирает голову, чтобы получше её разглядеть. И принюхаться. Даша всегда пахнет сладковато, выпечкой — рассказывала на «первом знакомстве», что мама в кондитерской работает. Сейчас этот запах даже успокаивает — тёплый и сладкий. Уютный. — Переживаешь? Иллюзия уюта рассеивается. Вова закатывает глаза и мысленно просит Дашу ступить ногой чуть правее, чтобы она попала под раздачу злобного детского конструктора. Что все до него докопались? Нет, он блин бездушный Альтрон, в тайне злорадствующий, что Машу сцапал какой-то ублюдок, и она сейчас неизвестно где плачет, кричит, на помощь зовёт. Если жива. — Я тоже. Поздравительный салют вспыхивает у Вовы в голове, когда он поджимает под себя коленки, чтобы спрятать за ними своё лицо. — Не молчи, — Даша садится рядом, отчего у Вовы медленно округляются глаза. Даша, которая каждый божий день била его по голове, обзывала «озабоченным придурком» и рисовала синей ручкой какашки на внутренней стороне его кабинки. Которая иногда ссыпала ему в тарелку перец, щекотала его за пятки (кровати их как назло рядом) во время сончаса, заставляя его ржать в голос и получать нехилых люлей от Валентины Семёновны. Даша, чей лучистый мягкий взгляд леденел, как йогурт «Растишка», быстро замерзающий в морозилке, если Вова был в непозволительной близости (метр) от неё и Маши. «Не дам её снова обидеть!» — любимая дашина присказка. Отчасти справедливая. Ведь последний раз, когда Вова не обзывал Машу «дурочкой с переулочка», не дёргал её за косички и не пытался подглянуть за ней в туалете, был ровно никогда. А теперь «была» сама Маша. Возможно «были» и плохие отношения Даши и Вовы — говорят же, общее горе сближает. Только на душе у Вовы вовсе не спокойно. — Я очень переживаю, — повторяет Даша, отклеивая и приклеивая липучку своей сандалии, — сейчас мы сидим тут, а Маша… её же могли убить. Вова сглатывает горечь. Желудок опять барахлит. — Да. — Что «да»? Надо план придумать! Как Машу спасти. Вова выныривает из своей коленной баррикады, поглядывая на Дашу. На её лице ни намёка на шутку. — Рехнулась? — Вова отодвигается подальше от этой ненормальной. Даша хмурится: — Почему? Даша напоминает Вове Кроша из «Смешариков»: глаза на выкате, рот с молочными зубками приоткрыт, а выражение лица — нетерпеливое ожидание. Вот дурочка. — Мы дети. Простая истина. Обидная простая истина. Вова невольно вздыхает. — И-и? — медленно тянет Даша. — Мы никто. Вторая простая истина. Не менее обидная. — Мы очень даже кто. Мы друзья! Вова мысленно просит бога закопать Дашу. Или хотя бы его. — Лапать Машу тебе раз плюнуть, а, чтобы спасти её, — хрен! — Даша вскакивает, и пара капель падает Вове на футболку. — Ну и иди ты! Придурок! Вова ждёт, когда Даша убежит, но она просто закрывает лицо руками и ревёт. В голосину. Пиздец. Сейчас нагрянет буря из воспитателей и детей, — и вовин корабль с матросами «самообладание» и «желание побыть в одиночестве» медленно пойдёт ко дну. Секунда — и футболка уже пропитывается дашиными слезами, а её тощее тело, дрожа, прижимается к Вове. — Тихо ты, — говорит он вместо слов успокоения, и оглядывается по сторонам. Никого. Миша, похоже, наврал с «походом по-маленькому». — М-мы должны её спасти, она наша подруга, — шепчет Даша, и хлюпает носом. Вова чувствует, как к её слезам примешиваются сопли. — Да, да. — Она ждёт. — Да. Затяжной всхлип. — Ты же мне поможешь? Даша отстраняется, и Вова буквально о том, чтобы провалиться под землю и стать кротом. Просто рыть тоннели и не видеть этот бренный мир. Не видеть эти дикие выпученные ястребиные глаза, готовые его сожрать. — Я ведь, — холодная девичья коленка прижимается к его ноге, — уже составила список подозреваемых. «Ты дура?», — мысленно спрашивает Вова, но он помнит про только что устроенную истерику, поэтому вслух говорит: — Правда? — Ага, — Даша розовеет и благосклонно смотрит на Вову. — Хочешь услышать? — Умираю от нетерпения. Даша чуть вытягивается. Горячее пряное дыхание опаляет Вове ухо: — Валентина Семёновна, Елизавета Степановна, Кирилл Борисович и… наш сторож, не помню, как звать.

***

Четверг, 22 февраля 2018 года Сторож Олег Никифорович монотонно и медленно стрясает снег с тулупа, пахнущего мокрой шерстью, и накидывает его на ветку напольной вешалки, изборождённой трещинами. Вокруг колена волчком вертится Емеля, не больно, но ощутимо кусает за дырявую штанину, оттягивает её, дырявя ещё больше, и рычит. — Ел уже, — Олег Никифорович сурово смотрит в глаза Емеле, и тот нехотя отпускает рваную мокрую штанину, капая слюной голода на пол. — Мы на минутку. Емеля фыркает и, получив приказ «сидеть», каменеет у входа, пока Олег Никифорович, кряхтя, медвежьими шагами топает на кухню. На столе, покрытом крошками и тарелками, к краям которых прилипли говяжий жир и масло, и где ложка утопала в кастрюле остывшего бульона, ключей не было. На пыльных тумбах тоже. Покачав головой, Олег Никифорович тяжело вздыхает и разворачивается. До спальни идёт медленно, семеня. Пару секунд стоит, держась за дверную ручку, потом резко надавливает и входит. Застарелый пыльный запах (будоражит даже старческий нос), смятое одеяло на двуспальной кровати, шуршащие под ботинками, как осенние листья, стопки «Вестника ЗОЖ». Олег Никифорович ковыляет к прикроватной тумбе, на которой в хаотичной смеси лежат пластиковые баночки и таблетки разных цветов, и, уводя взгляд от фотографии с улыбающейся старушкой в чёрной косынке, морщинистыми ладонями гладящей ствол берёзы, сцапывает ключи. Обратный путь вдвое быстрей. Когда Олег Никифорович наступает на коридорную деревянную половицу, Емеля навостряет уши, скулит и скребёт лапками, дыша, как маленький моторчик. Но с места не трогается. — Заждался? Емеля сглатывает слюну и выбегает в открытую Олегом Никифоровичем дубовую дверь, почти тут же влетая в высокий сугроб. Отряхиваясь, Емеля бежит к хозяину. Тот долгим взглядом смотрит на двуствольное ружьё, проводит по стволу огрубевшим от мороза большим пальцем. Ещё жива в памяти молодая Олеся Игоревна, которая пухлыми мягкими губами целовала его на речном пароме, когда он отплывал на работу, которая нацепляла на его непослушные кудрявые хохмы самодельный букет из полевых ромашек. Которая готовила пышные булочки с сахаром, тогда как он голодным, измученным после охоты волком влетал в хижину. Емеля скулит, и Олег Никифорович горестно вздыхает. — Ты прав. Пора. Олег Никифорович запирает дверь и, топя ключ в длинном кармане тулупа, ковыляет за Емелей. — Даст Бог, наша Машенька ещё гуляет, — бубнит в мокрый воротник Олег Никифорович. — Хоть поговорить с кем будет. А то Пашенька давеча не заглядывал. Может, и не знает даже, что его маменьки-то уж и нет.

***

— Как у вас дела, Олег Никифорович? — ангельский голосок Маши прямо-таки греет его старческое сердце: какая же его внучка заботливая и внимательная. Олег Никифорович смущенно улыбается: — Всё в порядке, Машенька. Всё как обычно. — Это хорошо, — говорит она, гладя Емелю по рыжему загривку. Тот сопит и тычется Маше холодным мокрым носом в ладонь, и она смеётся. Смех Машеньки очень похож на бабушкин, думает Олег Никифорович, тяжело опускаясь на ступеньки возле служебного входа. Удивительно, что Пашенька не рассказал ему о такой хорошенькой внучке. Олег Никифорович до сих пор бы был в небытии, если бы Машенька случайно не нашла его на следующий день после того, как Олеся Игоревна отправилась в рай. Тогда он сидел на этих же ступенях и плакал. Емеля лизал ему лицо и поскуливал, но большей поддержки выразить не мог. А Машенька смогла. Едва Олег Никифорович увидел её светлое лучистое личико — понял, что Олеся Игоревна никуда от него не ушла — она всё ещё здесь, в Машеньке, в её детской улыбке с ямочками на щеках, в больших голубых глазах и чуть вытянутом курносом носике. В её светло-русых волосах, выбивающихся из-под шерстяной белой шапки с чёрным помпоном, в звонком смехе и привычке гладить Емелю по загривку. Да. Она здесь. Пока рядом Машенька. И, к счастью, Машенька рядом каждый рабочий день. — Маша, блин! Опять ты здесь. Все на уроке уже, пошли! Олег Никифорович нахмурился. Девочка в болотном пуховике, взявшая Машеньку за руку, тянула её прочь от Емели, от дедушки. — Прошу прощения, — начал Олег Никифорович, попытавшись подняться со ступеней. Но ноги не слушались. — До свидания! — выкрикнула Машенька, и детский смех скрылся за поворотом. Олег Никифорович сжал руку в кулак и всё-таки встал, постанывая. «Фастум гель» давно закончился, а суставы до сих пор болят. Но Олесе Игоревне с небес его не переправить. — Машенька, — шепчет Олег Никифорович, прикрывая глаза. Теперь он в полуприсяде затаивается в кустах с заряженным ружьём и выслеживает зверя, а Олеся Игоревна в избушке печёт ему булочки на обед. Так должно быть. Должно быть всегда. — Приходи. Вернись ко мне. Но рядом крутится только радостный Емеля.

«А так быть не должно».

***

Четверг, 22 февраля 2018 года Учитель пения Раковина гудит, выплёвывая ледяную струю, под которую Кирилл Борисович подставляет разгорячённые запачканные ладони. Смыть. Нужно смыть этот порок. Маша должна оставаться невинной. Его Малышка, его маленький Воробушек, за которым нужно всегда подчищать пёрышки. Сладкая истома мурашками пробегает по внутренностям. «Не думал, что за две недели так к этому привыкну». Кирилл Борисович плещет воду в лицо, хлопает по щекам и говорит бледному непричёсанному отражению: с не таким уж и херовым утром. Тусклая лампочка едва освещает кухню, но заменять её не стоит, ведь с недавних пор Кирилл Борисович любит мрак и темноту. Он потягивает чай, поглядывая на тёмные сгустки за окном, в которых вспыхивают бледные жёлтые и белые пятна, — люди идут на работу. — Дорогой! — на втором этаже включается свет и слышатся торопливые шаги. Новый глоток обжигает горло. — Дорогой, ты проснулся? Кирилл Борисович отходит от окна, садится и впихивает в рот большой бублик, до этого лежащий на столе несколько дней. Топот уже на лестнице. Больше оттягивать невозможно. — Мог бы и разбудить! Тамара клюёт его в щёку и открывает холодильник. Кирилл Борисович молча наблюдает, как задирается её короткий халатик, когда она пытается дотянуться до верхней полки с яйцами и колбасой. Кружевные трусы? Дохлый номер. — Ты уже позавтракал? Кирилл Борисович кивает, разжёвывая бублик так, словно хочет приготовить у себя во рту идеальную кашу, без комочков. Но дальше стало мерзко, и Кирилл Борисович запил всё чаем, который вновь обжёг ему горло. Послышалось скворчание, и запах яиц ударил по голодному нюху. Живот заурчал. — Я на работу, — Кирилл Борисович встаёт, громко отодвигая стул. — Я думала, ты со мной позавтракаешь, — Тамара надувает губки. «Гадина». — А ты хочешь? — Ты ещё спрашиваешь? — Тамара надувается, как воздушный шарик, — мало того, что спать от меня ушёл на диван, так ещё и завтракать оставляешь в одиночестве? Я всё понимаю — ты обиделся, у тебя было на это право. Но это уже вторая неделя, Кирилл. Кирилл Борисович ударяет по столу. Тамара на секунду вздрагивает, но потом с укором смотрит на него. — Думаешь, это так просто принять? Тамара закатывает глаза: — Кирилл, ты не ребёнок. И мы любим друг друга. К чему цирк? Ногти впиваются в кожу на ладони. Кажется, до крови. «Сдержаться. Надо сдерживаться». — Да? Не ребёнок? А то, как ты рассказала мне об аборте и бездетности наводит на эту мысль. Испугалась, что у «малыша» будет психологическая травма, вот и молчала три года, м-м? И это не цирк? Тамара вздыхает и надавливает указательными пальцами на виски: — Не драматизируй. Пожалуйста. — Нечего сказать? — Кирилл, я уже всё сказала, — глаза Тамары напоминают глаза щенка, избитого хулиганами, которого Кирилл видел вчера валявшимся в крови на дороге. — Я… я боялась. Боялась, что всё будет так… как сейчас. — А не нажрись тогда в хлам — ещё бы тянула? — Кирилл Борисович медленно подходит к Тамаре. О как он бы хотел, чтобы Тамара оказалась тем щенком, а он — хулиганом. Тамара тупит взгляд и отворачивается к плите. — Ты всегда знала, как я хотел детей, — плюёт Кирилл Борисович ей в затылок, — шлюха. — Я тоже… я тоже очень их хотела… Кирилл… Он хлопает входной дверью с такой силой, что подкова на счастье, которую они прибили три года назад, отрывается и падает, отзвенев на дощатом полу. Кирилл Борисович наступает на неё ногой и нажимает на ключ автомобиля, чтобы прогреть сиденье.

***

— До, ре, ми, фа, соль, ля, си! Маша пыхтит, тянет голос до красноты щёк, но по нотам не попадает ни разу. — Умница, — Кирилл Борисович треплет её по макушке, и она улыбается. Мешанина из других детей недовольно сопит, квакает и заливается где-то рядом, но Кирилл Борисович видит перед собой лишь своего маленького воробушка. Воробушка, не умеющего чирикать. Но от этого не теряющего своей прелести. — Кирилл Борисович, можно я отдохну? Кирилл Борисович ещё с первой минуты заметил, что Маша улыбается кисло, смотрит куда-то себе под ноги и через каждую пару минут прихватывает живот рукой. И всё же — старается. Старается чирикать, тогда как остальные пинают друг друга, пытаясь казаться незаметными, шепчутся между собой, размазывают по рукам козявки и слюни. — Тебе плохо? — Немного, — Маша наконец встречается с ним взглядом, от чего дыхание перехватывает. — Тогда иди, — голос возбуждённый, но детям на это пофиг, так что Кирилл Борисович даже не пытается его скрыть. — Спасибо, — благодарно чирикает и упархивает. А вот теперь детям становится совсем не пофиг. Они возмущаются, толкаются, и парочка самоубийц даже дёргается к выходу из музыкального класса. — Ну и куда вы? — Кирилл Борисович умеет настраивать интонации своего голоса: от возбуждённого до сурового, который вызывает у детей страх и невольное стремление подчиняться. — Сели на место. Продолжаем. Даша, проведи распевку. Даша тут же подпрыгивает со своего стульчика и заливается соловьём. Голос определённо есть. И внешность ничего — твёрдая четвёрочка. Характер тоже: пробивной, но не заискивающий. Кирилл Борисович слушает распевку и кивает в такт.

«Нужно будет отпустить и её пораньше. Захворавшему Воробушку нужна компания».

***

Четверг, 22 февраля 2018 года Врач — Мама! Мама! Ну ма-а-ам! — Чего тебе? — Купи! Купи! Купи пожалуйста! Елизавета Степановна проклинает попавшуюся им по пути витрину детского магазина с этими дорогими куклами с большими головами и тонкими ручками и ножками, которые напоминают уродливых недоразвитых младенцев, плавающих в банках с формалином. А дочь тыкает в них пальцем, жмётся к её ноге, как щеночек, и просит купить ещё одного пятисотрублёвого монстра в её тысячную коллекцию. — Нет. Варя рывками дёргает руку Елизаветы Степановны, то вытягиваясь на носочках в своих новеньких зимних сапожках, то приседая так, чтобы пуховик доставал до снега. Елизавета Степановна морщится и делает над собой усилие, чтобы не шлёпнуть дочь по заднице. Вместо этого рывком поднимает её на ноги и тянет за собой. — Почему? Почему, почему, почему? — стонет Варя, на которую уже начинают настороженно поглядывать прохожие. — Мы опаздываем. — Мы быстро! Меньше пяти минут! Три! — Елизавета Степановна слышит, как хрустит сустав, когда Варя вновь принимается за её руку, только теперь тянет в обратном направлении. Мысленно Елизавета Степановна вспоминает «Сказку есть», которую они смотрели всей семьёй в воскресенье. Там девочка оказалась в мире игрушек. Не навсегда правда, но для Елизаветы Степановны хватило бы и нескольких дней для того, чтобы хоть немного отдохнуть. — А папа бы купил, — бурчит Варя, когда Елизавета Степановна оттаскивает её от магазина ещё дальше. Смена тактики на «а папа бы» — её излюбленная. На это свекровь Елизаветы Степановны расплывается в улыбке и разрешает Варе есть сколько угодно сладкого, а её мама с папой моют за неё посуду и полы. Ведётся и обожаемый варечкин «папочка», сутками торчащий на работе и заминающий своё отсутствие новыми телефонами, куклами и другими «а папа бы». Елизавета Степановна лишь крепче сжимает руку Вари. — Тогда пусть папа тебя в следующий раз в садик отводит. Варя замолкает и всхлипывает, а Елизавета Степановна нервно считает шаги до ворот детского сада. Когда её дочь успела так испортиться? Когда Елизавете Степановне пришлось оставлять Варю на студенток-нянечек, чтобы заканчивать медицинскую стажировку? Когда она частенько ругалась с мужем насчёт его постоянного отсутствия, а Варя всё это время слушала, прячась под столом? Когда вместо первого слова Варя произнесла не «мама», а «дай»? Едкое чувство вины кислотой обливает сердце. Елизавета Степановна украдкой бросает взгляд на дочь. Опустив голову, та пинает ботиночками снег, что-то бубнит под нос, но её руку не выпускает. С курносым носиком и овальным личиком, с припухлыми щёчками, зелёными глазками и копной светло-русых волос Варя была похожа на маленькую Афродиту. «Какая у вас милая девочка!» — часто слышала Елизавета Степановна от прохожих. Да. Очень милая. Вся в отца. — Пришли. Елизавета Степановна отпускает руку дочери, и та, спотыкаясь, бежит к своей группе, которая уже вовсю резвится на детской площадке: горки, снеговики, догонялки. Елизавета Степановна провожает дочь взглядом, а потом всматривается в толпу, надеясь найти среди всех этих горланящих детей тихую и кроткую. Хаос из жёлтых, бордовых и зелёных детских пуховиков ничуть не мешает, ведь Маша единственная должна быть одета в розовый. Но её нет. «Видимо, гуляет где-то ещё», — Елизавета Степановна чувствует, как начинают обмерзать её пальцы на ногах. Половина лица была обморожена ещё во время прогулки с Варей. Что ж. Придётся идти на работу не увидев ту, которая всегда поднимает ей настроение. На душе скребут кошки. Однако уже ближе к обеду на смену кошкам впархивают бабочки. Робким стуком детской ладошки в дверь её кабинета.

***

— Подними толстовку. Маша послушно хватается пальчиками за края персиковой толстовки и задирает её до груди. Елизавета Степановна прижимает стетоскоп к высунувшемуся детскому пузу, и Маша вжимает живот. — Холодно! Простите. — Ничего. Елизавета Степановна ждёт, пока стетоскоп чуть потеплеет и, когда Маша расслабляет мышцы живота, начинает слушать сердцебиение. Несколько секунд в воздухе слышаться лишь детские глубокие вдохи-выдохи. — Дыхание в норме, — Елизавета Степановна хмурится и, вытаскивая оливы из ушей, пристально вглядывается на лиловый синяк, наполовину скрытый резинкой спортивных детских штанов. — Температуры нет, горло не красное, не сопливишь. Но тошнит. Маша кивает и опускает толстовку, смотря в пол. — Что ела на завтрак? — Сегодня ничего. Не хотелось, — Маша вздыхает и обхватывает руками живот. — Елизавета Степановна, вы дадите мне «Но-шпу»? — Нет, — Елизавета Степановна встаёт с крутящегося стула и подходит к шкафчику, от которого разит медикаментами и спиртом. Подцепив длинным ногтем пачку с активированным углём, достаёт одну и возвращается к Маше: — Сейчас дам запить. Пока Маша разглядывает лежащую на ладони круглую белую таблетку, Елизавета Степановна успевает набрать стакан воды и сунуть ей во вторую ручку. — Пей. Должно стать легче. Маша залпом запивает таблетку, и Елизавета Степановна видит в её глазах немую благодарность, что невольно заставляет улыбнуться: — Можешь лечь на кушетку, если очень плохо. — Пока не очень, — Маша качает головой и медленно встаёт со стула. — Мне же полегчает? — Обязательно, — Елизавета Степановна берёт Машу за руку. — Мама в курсе? — Да, я позвонила. Обещала приехать в обед. Из головы нейдёт тот лиловый синяк. Далеко не первый из тех, которых Елизавета Степановна замечала на осмотрах или, когда делала уколы. Однажды она спросила Машу, как это большая шишка оказалась у неё на затылке, и та сказала, что виной всему «плохое поведение». Её детский серьёзный взгляд тогда попросил больше эту тему не поднимать. «Ты не её мама. У тебя своя дочь», — с тех пор у Елизаветы Семёновны появилась каждодневная мантра. Елизавета Степановна нервно скребёт ногтем о ноготь. — Только в обед? — Папа на работе, а маме не с кем оставить Лёшу. Ему годика даже нет. Вздох. От дома до детского сада десять минут пешком, поэтому Елизавета Степановна не берёт лишний раз машину. Плюс, это единственный из способов заставить Варю хоть немного прогуляться, а не сидеть в телефоне, планшете и ещё бог знает, что купил ей её заботливый папочка. — Ты точно не останешься? Можешь поспать, если хочешь. Я скажу Валентине Семёновне. — Не, — Маша мягко касается ладони Елизаветы Степановны, и у той сердце начинает кровью обливаться. — Мама скоро приедет. Я пойду. Спасибо. Она что-то клишировано булькает на прощание, а когда дверь закрывается, обхватывает лицо дрожащими руками и шепчет: «Ты не её мама. У тебя своя дочь». «Ты не её мама. У тебя своя дочь».

«Ну почему ты не её мама?! Почему у тебя своя дочь?!»

***

Четверг, 22 февраля 2018 года Воспитательница — Через сколько приедет? Маша сидит на лавочке в коридоре и опирается головой на шкафчик для обуви. В руках — смартфон с ещё не погашенным экраном. Валентина Семёновна нервно кусает обветренные губы и, скрестив руки на груди, монотонно тарабанит каблуком по паркету, словно заяц, заметивший опасность. — Где-то через пять-десять минут, — голос хриплый и тихий. Валентина Семёновна не выдерживает и садится рядом, кладя ладонь на лоб Маши. — Я просто отравилась, — Маша обхватывает себя руками и прикрывает глаза. Валентина Семёновна сжимает бледную и тоненькую машину ручку так, словно она была сейчас «целителем» из «Пси Фактора» и стремилась забрать всю боль на себя. — Скоро станет полегче. Елизавета Степановна же дала тебе таблетку? Кивок. — Вот и хорошо. Если хочешь — ложись ко мне на колени. — Я так побуду. — Хорошо, тогда отдыхай. Сейчас приду. Валентина Семёновна заглянула на пару минут в спальню к детишкам. А когда вернулась — Маши уже не было.

***

— Кошмар какой-то! — гранёный стакан звякает по столу. Горло обжигает спиртом, а в глазах щиплет. — Эта мать её — Сатана. Закатила истерику на весь детсад, порвала мне последнюю белую рубашку, ещё и в полицию позвонила. Позор, такой позор… Щёки уже пунцовые, голова работает плохо. Валентина Семёновна затуманено глядит на мать, которая, прикрыв глаза, благодушно кивает, как китайский болванчик. — Приедут завтра утром, если Маша не найдётся. Как я теперь в глаза всем буду смотреть? Что детям сказать, их родителям? Мам, одолжишь своё плохое зрение? Мать снова кивает. Какая же она у неё хорошая. В отличие от. — Отлучилась на пять минут — виновата. Но кто, господи, знал, что так получится?! Стакан треснул, и мать широко распахнула глаза: — Д-доченька, что случилось? — Ничего, мам. Ничего, — Валентина Семёновна выбрасывает осколки в мусорное ведро и промывает кровоточащую рану. — У тебя батарейки не сели случайно? Дотянувшись дрожащими мозолистыми пальцами до уха, мать качает головой. — Прости, задремала чуток. Что там у тебя нового? Валентина Семёновна вздыхает, садится за кухонный стол. Подчерпнув ложкой горячий суп, дует на него и протягивает матери. Та открывает беззубый рот и сморщенными губами тянется до ложки. — Да вот. Девочка пропала. — Девочка? О. Ты всегда хотела девочку, — мать дотягивается до ложки и с удовольствием проглатывает суп. Валентина Семёновна почувствовала, что бледнеет. Рука с облизанной ложкой задрожала, и она поскорей положила её на стол. — Я не об этом. — Да. Девочка. Помнится, ты в университете рисовала много разных девочек в платюшках. А потом, когда папа твой ушёл, — на работе в обеды. Вклеивала в дневнички разные детские фотографии, даже одежду покупала. Всю в розовых кружевах, красивая такая. А ещё погремушки, соски… — Мам, пожалуйста, — Валентина Семёновна сжимает руку в кулак. Но, видимо, батарейки в слуховом аппарате всё же сдохли. — У тебя такая трудная жизнь. И я виновата, — всхлипывает старушка. — У тебя даже времени не хватает на то, чтобы встретиться с каким-нибудь мальчиком. — Мне уже сорок, мам. Какие мальчики? — И живём мы в плохом месте: крыша протекает, в доме всегда холодно или всегда жарко. Вчера я ещё одну мышь поймала, — крупные слёзы катятся по щекам матери, и она громко всхлипывает и стонет. — Мам, говорила же тебе не начинать. Опять разревелась. Как маленькая, — Валентина Семёновна качает головой и впитывает в кожу на подушечках своих обгрызенных пальцев холодные старческие слёзы. Мать ещё пару раз всхлипнула и перестала дрожать. — Успокоилась? — А Машенька — это та самая послушная, красивая и милая девочка, о которой ты всё время говорила? Валентина Семёновна почувствовала, как ёкает сердце.

— Да, мам. Она.

***

Пятница, 23 февраля 2018 года Дети — Да, мы дети, — дашины глаза серьёзные-серьёзные, пугающе сощуренные, светящиеся фосфорическим блеском. — Мало знаем, мало можем. Но мы многое понимаем. Острая коленка вгрызается Вове в бедро, и он не может пошевелиться. Чувствует себя маленьким зверьком, попавшим в капкан хитроумного охотника. Кричи, не кричи — не выберешься. — Машу мог похитить и дядька с улицы. Но… Кто знал, что она траванётся сегодня? Как успел за пять минут схватить её и скрыться, да ещё и тут — в садике, где полно народу и камер? — И что? Будем тыкать пальцем в небо? — голос даёт петуха. Вова шумно сглатывает и липкой от пота пятерней взлохмачивает чёлку. Старается смотреть в пол. «Какого чёрта Даша такая умная?» — Маша — их любимица, — Даша встаёт, оставляя Вове на память красный след от коленки, хрустит затёкшими позвонками. — И… заметил, что у неё телефон появился? — Ну… да. Так её мама… — Её мама — жадюга. Все деньги на Лёшу, а Маше — фиг. Сердце ёкнуло. — Тогда… Вова замирает с открытым, как у рыбы ртом, а Даша заканчивает его мысль: — Да. Тот, кто купил Маше телефон — похититель.

***

Через два часа, когда все дети полноправно храпели в кроватях, Вова и Даша подобрались к Варе и пощекотали её за пятки. Варя зачмокала губами, хихикнула и села, нехотя разлепляя заспанные глаза. — Ирка, ты что ли? Вова и Даша, замерев, ютились на самом уголке. — Чё надо? — улыбка превратилась в грозный оскал. Вова вздохнул и посмотрел на наручные часы с Молнией Маквином. До конца сончаса — полчаса. Слишком долго выжидали, пока все заснут. Плохо. Нужно действовать. И быстро. — Твоя мамка похитила Машу, — Даша подаёт голос. В лоб. Прямолинейно, кратко и безжалостно. Ставя как не вопрос, а как факт. И куда делась та размазня, слюнявящая ему футболку два часа назад, — подумал Вова и невольно положил ладонь на дашино колено: уберёт или нет? — Маньяки, — Даша выплюнула Варе в лицо, чуть дёрнув коленом. Не убрала. Варины выражения лица менялись быстрее, чем перевоплощающееся тело Мистик, наконец остановившись на образе вселенского горя: в уголках зелёных глаз слёзы, ресницы полуопущены, коленки подтянуты к дрожащему подбородку, руки сжаты в кулаки.  — Не. Смей. Так. Говорить. О. Маме, — шипит, словно настоящая гадюка, защищающая свою кладку яиц. — На правду не обижаются, — Даша смотрит прямо, голос ровный, с привкусом ядовитой насмешки (ещё одна змея). Но рукой она сжимает вовину футболку, и оголённая кожа под её карябающими пальчиками жжётся роем мурашек. В голове вспыхивает образ недосягаемо притягательной Маши — и затухает. Реальное девичье тепло приятней выдуманного. Намного приятней. Если бы Маша была его женой, то Даша — определённо любовницей, — думает Вова, позёвывая. — Мама бы никогда так не сделала. — Чем докажешь? — Я знаю. — Фигня, а не доказательство. Варино лицо краснеет всё больше, становясь похожим на надувающийся воздушный шарик, готовый вот-вот лопнуть. — И телефон она Маше купила, — добивает Даша. «Не перебарщивай», — хочет сказать Вова, но замолкает, едва чувствует, как даша щипает его за руку. — Она не могла, — в зелёных глазах Вари уже читается неуверенность. — Почему это? — Потому… потому что всё равно мама бы этого не сделала! — Мы ведь подслушали в прошлый понедельник, как твоя мама кому-то по телефону рассказывала, как ей бы хотелось послушную девочку. А не тебя. — Моя мама — послушная, — Варя закрывает лицо безразмерным пижамным рукавом. — Она бы никогда… Вы не видели. Не видели, как мама закрылась в своей комнате с чашкой кофе — а мама пила его в последний раз только после похорон тёти. Не видели, как мама на цыпочках шла в ванную, чтобы умыться. Вы ничего этого не видели. И пусть мама покупает телефоны кому хочет, пусть любит кого хочет — она никого не крала! Всхлипы становятся громче, и Даша поспешно встаёт, тяня за собой Вову. Едва его голова соприкасается с подушкой, как в комнату заглядывает Валентина Семёновна. Словно провидец, почти сразу же обращается к Варе: — Что случилось? — Плохой сон, — Варя вытирает слёзы и отворачивается к стенке. Вова с Дашей переглядываются. — Точно не Елизавета Степановна, — шепчет Даша, как только раздаётся дверной щелчок. — И не Валентина Семёновна. Она же тогда в спальню заглядывала, не успела бы, — решается вставить Вова. — Да. Ты прав. — Телефон у Машки клёвый и дорогой, — внутреннее эго распетушилось от дашиного взгляда, полного похвалы, поэтому потянуло на многословие. — Тогда сторож не мог его купить. Выходит, Кирилл Борисович? Вова улыбается и смотрит на Дашу. Видя, что она мрачнеет, начинает хмуриться. Повисает тишина. «Да она втюрилась в этого придурка», — едкое чувство наполняет внутренности. Хочется взвыть, покусать, побить что угодно, кого угодно. Но лучше — Кирилла Борисовича. — Шерлок всегда был объективен, Даша, — Вова чуть приподнимается на локте, смотря ей в глаза. «Молния Маквин» тихо отсчитывает вторую минуту. — Старый или БибиСишный? — с её улыбкой в живот Вовы впархивает целая стая бабочек, больно щекочет своими крылышками стенки его ранимой и смятенной души. — Оба, — невольно растягивает обкусанные уголки губ и, дотягиваясь до дашиной кровати, клюёт Дашу в щёку.

***

После полдника они догоняют оставшееся «кофейное пятно» у двери. Он молча зашнуровывает свои ботинки, пока они наперебой выпаливают догадки. А после хлопает дверью со словами «приму к сведению». Даша снова сопливит ему футболку, но на этот раз Вова не против. Подушечками пальцев щупает её шейные позвонки, крутит и мнёт серебряную цепочку, шепча «мы сделали всё, что смогли». Они — всего лишь дети. Многое понимают. Малое могут.

***

Пятница, 23 февраля 2018 года Врач — Валентина Семёновна сказала, что ты плакала на сончасе. Почему? Варя краснеет и отворачивается. Голова — в пол. Огрызается, бурчит «нипочему», пинает ботиночками снег. Но руку не отпускает. Елизавета Степановна вздыхает и останавливается. — Варя. Варя тянет (пытается, усердно пытается) её за руку, натаптывая снег на одном месте. — Варя, посмотри на меня. Варя всё ещё тянет за руку, но Елизавета Степановна отпускает, хватает за плечи и разворачивает на себя. — Ну же. Тебя кто-то обидел? Варин подбородок дрожит, в глазах — отчаяние. И страх. Боится. Боится, что оттолкну, — озаряет Елизавету Степановну. — Я твоя мама. И я хочу знать, что с тобой, — неожиданно вслед за законченной мыслью с языка просто слетает, — доча. Варя секунду смотрит на неё округленными глазами, осторожно, словно младенец, который только-только встал на ноги, делает шаг навстречу… Сопливый варин нос утыкается в шубу, плечики дрожат, а ручки пытаются обхватить за талию, как ствол берёзы, по поверьям забирающей душевную боль. Увы, Елизавета Степановна всего лишь человек. Которому также нужна своя волшебная берёза. Но даже так… — Тише, тише, — гладит Варю по голове мягко, словно подбитого щеночка или котёнка. В груди почему-то щемит знакомое чувство, покрытое пятилетним слоем ненависти. — Кто тебя обидел? Голова ёрзает по пуховику, и облачко зимнего пара выдыхает: — Тебя обозвали маньячкой. Елизавета Степановна незаметно для себя также обхватывает Варю за талию. — И? — Говнюки. — По губам получить хочешь? — Ненавижу их. Ты ведь ставишь им уколы, даёшь таблетки, разрешаешь спать на койке, если голова болит. Всегда улыбаешься, приходишь в садик даже с температурой, даже когда папа говорит тебе остаться дома! Варя шепчет, проглатывает слова, но Елизавета Степановна слышит. Слышит и думает, почему вокруг вдруг стало жарко, как летом. Почему варин голос на самом деле не плаксивый и капризный, а мягкий, трепетный, душевный. Почему варины маленькие ручки такие ласковые, что слёзы наворачиваются на глаза. — Добрее тебя только баба Зина! А лучше, — последнее Варя шепчет, запинаясь, — лучше нет никого. Пару минут обнимаются в тишине. Посреди дороги, ворчливых бабушек с детьми и мамаш с колясками. Две одинокие берёзки, две потерянные души. Потом Варя также молча суёт свою ручонку в её, — и они идут. Прекрасная дорогая кукла всё ещё ждёт, пока её купят.

***

Пятница, 23 февраля 2018 года Воспитательница Маманша: привет Маманша: *прикрепляет фото скулящего щеночка* Томуня: не нашли ещё? Маманша: нет… не найдут. уверена Маманша: это такой кошмар, Томуня, а мне даже поговорить не с кем Маманша: только с тобой Где-то позади шаркает тапками мать. Слышится звон посуды и старческий тяжёлый стон. «Пошла воды попить». Валентина Семёновна качает головой и возвращается к непрочитанным сообщениям Томуни. Томуня: понимаю тебя Томуня: *прикрепляет гифку обнимающихся мамочек* Томуня: хоть один плюс от того, что у нас с тобой нет детей Маманша: это как посмотреть Маманша: для меня Машуля была дочкой Маманша: и теперь я даже не знаю, как жить дальше Маманша: просто чувствую, что падаю в глубокую яму Маманша: но ждёт не Страна Чудес, а алкоголь и больная мать Маманша: без Маши На кухне разбивается стакан. — Можно потише?! — воет Валентина Семёновна. Томуня: Валь, не слишком депрессируй, это не твоя вина Томуня: Да, ты не доглядела, но, как ты сказала, по камерам даже видно было, что Маша сама вышла кому-то навстречу Томуня: Поэтому перестать убиваться Маманша: … Привычка плакаться Томуне уже порядком присосалась к её подсознанию. Начиная с их первой переписки на тему: «куда девать соски, игрушки и ползунки» (у Томуни была та же проблема) и заканчивая пропажей Маши. Томуня — родственная душа, сестра-побратим, наперсница, у которой врождённый дар успокаивать и исцелять нервы. Валентина Семёновна не раз набирала «давай встретимся», но потом поспешно стирала решительное предложение. Пусть лучше Томуня и дальше будет прекрасным ангелом-хранителем, которого не видишь, но чувствуешь. Стоны становятся громче, и Валентина Семёновна чертыхается.  — Ну вот ни минуты нельзя посидеть спокойно! Она топает до кухни — и обмирает. В ушах уже не слышатся стоны, словно только что рядом взорвалась бомба и разнесла к чёрту барабанные перепонки. Бомба действительно взорвалась. — Мама! Мама, очнись!

***

В пять лет Валентина Семёновна пряталась матери под юбку, когда нужно было идти сдавать кровь на анализ. Выла, вырывалась, плакала и кричала — ведь её ведут в это страшное место, пропахшее хлоркой, спиртом. Страданиями и болью. В сорок изменилось лишь то, что под юбку больше прятаться не к кому. Валентина Семёновна спотыкается, выползая из скорой, и растягивается на снегу. Пытается подняться, чтобы догнать бригаду, уносящую на носилках её самое дорогое существо на планете, но растянутая нога стреляет резкой болью. В глазах щиплет. Щиплет непониманием, отчаянием и ужасом. Валентина Семёновна закрывает лицо руками. Холод вгрызается в ноги под домашними штанами, обмораживает обнажённую шею, колется в горячие от нахлынувших слёз щёки. — Вы в порядке? Валентина Семёновна качает головой и переворачивается на живот, как ребёнок, играющий в войнушку. Только мужчины рядом сейчас не хватало. — Давайте помогу встать. Щёки жжёт от притока крови, и — как бы штампово это сейчас ни звучало — Валентине Семёновне хочется провалиться под землю. Сгинуть под многовековым слоем литосферы. Её мать в реанимации, она валяется на снегу и ревёт, а рядом стоит мужчина с глубоким голосом, протягивая руку помощи. Как она может её принять? — Уходите. — Не могу. Я дал клятву Гиппократу. «Да пропади ты пропадом!» — Разрешаю вам её нарушить. Поэтому пожалуйста… — Нет, не могу. Снег забивается в ноздри. Приходится перевернуться обратно. Валентина Семёновна садится, всё также закрывая лицо руками. — Я уже встаю. Идите. Валентина Семёновна ждёт, когда настырный мужик снова вставит ей палки в колёса, но вместо этого её осторожно поднимают и отряхивают от снега. — Провожу вас до реанимационной. — Как вы… Валентина Семёновна невольно отрывает лицо от ладоней. Водитель скорой — высокий, плечистый и бородатый. С ухмылкой, сигаретой в жёлтых зубах, странным блеском тёмных прищуренных глаз, по бокам которых гусиные лапки. Юностью даже не попахивает. — Идём? — Вас так заботит клятва Гиппократа? Его смех похож на потрескивание поленьев — шипящий, обрывистый, но ласкающий слух. — Меня заботят люди, отмораживающие свои задницы на снегу. У таковых потом температура под сорок — а скорая обязана приезжать. Проблематично это. У Валентины Семёновны перехватывает дыхание: — Вы шутите? — А не похоже? Снова потрескивание поленьев, от которого сердце почему-то начинает биться чуть быстрей. — Всегда говорили, что из меня шутник, как из коровы — балерина. Видите? Даже сейчас шутка ужасная. Уголки губ больно растягиваются, но такой заманчивой шутке Валентина Семёновна противиться просто не может. — Вижу. — Раз так не будем слушать скучного меня и направимся к вашей матери. Согласны? Водитель подходит ближе. Валентина Семёновна позволяет взять себя за руку и, как пятилетнюю девочку, довести до реанимационной. Но как бы то ни было, ей нужна всего лишь одна юбка. И эта юбка сейчас на грани жизни и смерти. Валентина Семёновна просит водителя оставить её в одиночестве и замирает, как каменная статуя, в ожидании чуда. Прикрыв глаза, она обещает отречься от всех жалоб и мыслей, которые у неё были, обещает найти себе мужа и завести внуков, радовать мать каждый день. Больше никаких переписок с Томуней. Никакой Машеньки. Вскоре её разбудили: — Жива, — холодно сообщает хирург, снимая антибактериальную маску, которая повисает на резинке на одном ухе. Вернувшийся (а в целом не уходивший дальше поворота коридора) водитель скорой провожает Валентину Семёновну до палаты.

***

Пятница, 23 февраля 2018 года Сторож — Перебирался бы ты в город, — крепкая горячая мужская ладонь хлопает Олега Никифоровича по плечу, несильно, нежно, но раздирая сердце на куски. — Надо найти Машеньку, — повторяет, как мантру, думая, что страх и гнев уйдут, но мантра служит не водой, а бензином, и чувства разгораются ещё сильнее. — Пап, какую Машеньку? За два часа ты только о ней и говоришь. Посмотри хоть на меня. Я вырос, из Америки приехал, жену и дочь привёз — только чтобы с вами увидеться, узнать, как у вас дела. …. Мамы не стало, а ты… Па-ап. В нос бьёт табачный дым с привкусом глубокого разочарования и слёз. Олег Никифорович мажет взглядом по худощавой девочке (смуглой, с жёсткими чёрными волосами и большими оттопыренными ушами — не Машенька), которая гладит Емелю по загривку (короткопалыми пальцами, вовсе не так нежно, как это делала Машенька) и отворачивается к окну. — Does he visit a psychiatrist? — Не знаю. Чёрт возьми, я не был здесь десять лет! «Кейт» — такая же смуглая и черноволосая, как девочка, — обнимает Пашеньку. Они шепчутся, перебрасываются взглядами, отходят, курят. Олег Никифорович поглядывает в окно. Как же давно он не охотился… Взять бы — выйти с ружьём, да пострелять волков. Но никто не испечёт ему булочек, не встретит в тёплой прихожей, не поможет ему снять и отряхнуть от снега тулуп. Потому что Машенька пропала. Сердце сегодня расшалилось — рвётся, как подстреленный хищник на последнем издыхании. — Нужно найти Машеньку. «Нужно обязательно найти». Сердце бьётся всё больнее. Олег Никифорович сжимает руки до белых костяшек и упорно не отводит взгляд от окна. Емеля подбегает, скулит у ноги. Обычно он так делает, когда Олег Никифорович не хочет давать ему больше заслуженного куска лакомой добычи. Навевает воспоминания… Зенитное палящее солнце заливает широкие крепкие плечи в камуфляже. Ружьё приятно оттягивает правое плечо. Левое — тройка мёртвых заячьих тушек. Шелест листвы под армейскими ботинками, мягкое ступание емелиных лап. Лес выводит на небольшую просеку с мелкими камешками и пыльной песочной дорогой. В ста шагах — дом. Дом, на крыльце которого улыбается черноволосая пышногрудая женщина в красной косынке. Машет тоненькой загорелой ручкой, а под левым боком зажат поднос, от которого доносится изумительный запах горячего пряного хлеба. А от её коленки драпает годовалый малыш. К нему. С распростёртыми объятьями. Сердце защемляет так, что Олег Никифорович падает на пол и стонет. Перед глазами — пелена тьмы. Желанная пелена тьмы. — Папа! Папа! — Are you okay? Wakeup! — Mummy! Хор голосов — последнее, что слышит Олег Никифорович перед тем, как уплыть в желанную пустоту.

***

Четверг, 8 февраля 2018 года Учитель пения — Она очень красивая, правда? — … Да, дорогой. — Слуха нет, но характер — золото. Такая покладистая и милая девочка. Кирилл Борисович откладывает смартфон с Воробушком, которая полдничает вафлями и компотом, и приобнимает Тамару. Та дышит в его шею горьким кофе и клубничной помадой, переплетает на подставке для ног свои бритые голые ноги с его, и бубнит о том, как сегодня класс на мольбертах фантазировал на тему «кем я вижу себя через двадцать лет». Кирилл Борисович слушает обрывками восторженный монолог Тамары и — параллельно — смотрит как парни в плазме разливают по стаканам пенистое пиво. — Если бы у нас была такая же красивая малышка, то жить стало бы лучше, — вставляет, когда Тамара отпивает кофе из кружки. — Пойдёт в папу — и слух будет. Тамара давится и стучит по груди, ежесекундно покашливая. — Всё в порядке? — Да, просто… ты иногда так резко меняешь тему. — Это упрёк? — Констатация факта. Кирилл Борисович пожимает плечами. Тамара снова юркает под его потную подмышку, впиваясь носом в жилистую шею. Дыхание становиться горче, почти полностью вытесняя клубнику. На экране вновь прерванная рекламой скучнейшая мелодрама, и Тамара замирает, как сурикат, всматриваясь и вслушиваясь так, словно от этого сейчас зависит её жизнь. Кирилл Борисович позёвывает и тянется за смартфоном. Втихомолку просматривает фотографии Воробушка. Кто знал, что уже завтра он как главный герой дешёвой мелодрамы будет орать и сбивать подсвечники и бутылки вокруг себя, а Тамара — рыдать, тянуться к нему и молить её простить.

***

Пятница 23 февраля 2018 года Перед глазами — пьяная туманная пелена. Кирилл Борисович еле заставляет себя привалиться к двери и нажать на звонок. Тишина. «И сегодня не пришла?» Приходится бороться с замочной скважиной, матеря весь свет и Тамару в частности. Запинаться о проём в прихожей и падать на вымытый с помощью Мистера Пропера пол. И заблёвывать «настоящий экстракт лаванды» прогорклой кислой рвотой. Поборолся — и хватит. Супергероям тоже нужен отдых. Кирилл Борисович чуть отползает от рвоты и засыпает. Правда, не успевает во сне даже найти пропавшую Машу, как по ушам долбит громкий стук в дверь. «Эта дрянь ключи забыла?» Кирилл Борисович массирует виски, силясь подняться. Шаркает под барабанную дробь до злополучной двери и, не трудясь глянуть в дверной глазок, просто настежь открывает. На пороге — полноватый мужчина и высокая сутулая женщина. В форме. Полицейской форме. — В чём дело? — непрошенная колкость срывается с языка, когда Кирилл Борисович узнаёт в полноватом мужчине того самого утреннего копа. Женщина сверлит его взглядом и будто бы забивает в нём гвоздь. «Толстяк» же достаёт уже знакомое удостоверение и тычет Кириллу Борисовичу в лицо: — Задать ещё пару вопросов. В голове — туман. Хочется взять, провалиться под землю, похорониться заживо, чтобы никто не тревожил, не пытался убить взглядом и не потрошил его итак измученную душонку. Но жизнь — сука, похлеще Тамары. И если ты ей не нравишься, если родился под несчастливой звездой или в прошлой, или ещё чёрт знает какой жизни, перешёл дорогу легиону чёрных котов — лови подарки судьбы. В виде копов у порога, похмелья и бесплодия. — Чай, кофе? — Кирилл Борисович становится боком, шире приоткрывая дверь. Полицейские теперь топчутся по вырвиглазно-розовому шерстистому коврику Тамары, мажут глазами по приоткрытым дверям, напольным часам с кукушкой и прочей домашней утвари. Кирилл Борисович прикусывает губу со внутренней стороны и скрещивает руки на груди. — Только воды пожалуйста, — «толстяк» вытирает под фуражкой пот, тяжело дыша, словно он только что пробежал километровый марафон, кивает женщине, и они безошибочно и без всяких указаний движутся в сторону столовой. Кирилл Борисович обгоняет, с особенной расторопностью проливает треть воды на стол, наполняя стаканы до верхов и ставит на стол перед усевшимися на их с Тамарой места полицейскими. — Присаживайтесь, пожалуйста, — «толстяк» рукой указывает на соседний стул. Кирилл Борисович железно сжимает в брюках руки в кулаки и с трудом заставляет себя посмотреть полицейскому в жиденькие мутные глаза. — Я постою. — Ну, как хотите, — пожимает плечами и достаёт из кожаного портфеля на рвущейся лямке кипу мелко исписанных и мятых бумаг. — Ах, да. Не могли бы вы позвать вашу жену? По спине пробежался рой холодных мурашек. — Зачем? — Раз попросили, значит нужно, — голос женщины писклявый и тонкий, как будто кто-то решил вырвать ей голосовые связки и почти вырвал, но в последний миг передумал. Голос с мягкостью, присущей для обращения к малолеткам. — Поэтому будьте добры. — Её нет, — Кирилл Борисович на секунду даже чувствует внутренний триумф, когда женщина нахмуривает брови и растерянно смотрит на «толстяка». — А можем ли мы поинтересоваться, где… — Не знаю. Мы в ссоре. Кирилл Борисович бросает взгляд на пачку сигарет, лежащих на подоконнике в метре от стола. Может, покурить? — Очень печально, — актёрский талант «толстяка» поражает: нотка искренней печали вплетается в сухие штамповые слова, от чего они звучат, звучат живо и ненаиграно. — Что ж, тогда я сразу перейду к делу: мы подозреваем вас в похищении Марии Потёмкиной. Дальше были вопросы. Безграничные подковыристые вопросы, бесконечные попытки оправданий, бесконечное давление, нажим, подчинение. Кирилл Борисович всё же сел на предложенный ранее стул — головная боль стреляла так, что сознание готово было отключиться каждую секунду. Спустя минут сорок всё-таки закурил. Казалось, что весь допрос — одна большая пьесовая кульминация. А развязки всё не наступало. — Может, продолжим завтра? — сигарета докурена, на терпение не остаётся сил. Кирилл Борисович вглядывается в маленькие глазки «толстяка» и видит в них… понимание? — В таком случае, последний вопрос на сегодня, — тот потягивается и начинает складывать заполненные бланки, а Кирилл Борисович почти что ощущает, как сбросил с себя пятитонную гирю, — вы действительно не знаете, где сейчас ваша жена? Что это за приём — ходить кругами? Хотя, сейчас это только на руку. Кирилл Борисович старается скрыть рвущуюся саркастическую улыбку, уже открывает рот, как… в правом кармане начинает вибрировать телефон. Под пытливым взглядом приходиться достать. От чего-то сердце обмирает, когда на сенсоре высвечивается имя. «Жена?» — читается в мутных глазах «толстяка». — Жена, — хрипит Кирилл Борисович и прикладывает телефон к уху. Но звук — на полную, и это почти ничем не отличается от режима громкоговорителя. — Гм, да? Милая? Ещё есть надежда. Надежда на то, что Тамара просто на него наорёт. Или спросит, что лучше купить: вино или шампанское. Или проплачется в трубку и скажет, что скоро приедет. Но жизнь — действительно во много раз сволочней Тамары. Сначала в трубке раздаётся шипение и (чёрт бы его побрал!) детское обрывочное дыхание. А затем — крик: — Кирилл Борисович, это Маша! Спасите меня! Спасите! Машин крик эхом замогильного проклятья звучит в голове. Продолжает надрываться из смартфона похлеще рокеров на концерте. Кирилл Борисович медленно переводит взгляд на напрягшихся полицейских. Жирная рука «толстяка» достаёт из кобуры пистолет. Почти тут же — щёлк предохранителя. — Женя, завари кофе. Без сахара. Кирилл — телефон.

***

Понедельник, 12 февраля 2018 года Маша Лиловый синяк на бедре нестерпимо ноет, обжигает, плавит. Маша стискивает зубы, прикусывает губу до крови, опускает взгляд на белое крошево под ногами и хрустит валенками. Давит наст, как столетние кости, от одного лёгкого прикосновения обращающиеся в пыль. Иногда на этом месте могла лежать мама. Иногда, как сейчас, её тоже можно мысленно обратить в пыль. Когда голова ударяется обо что-то твёрдое, пахнущее железом и налипшем инеем, Маша удивлённо поднимает глаза и задирает слезшую на нос шапку с помпоном. Оказывается, она у ворот детского сада. Никем не замеченная, ненужная, одинокая. Маша прикрывает глаза и пандочкой повисает на толстых железных прутьях. Ледяной холод обжигает потный лоб и ладони, вытащенные из рукавиц, хлопающих резинками по бокам пуховика. Медитацию прерывает незнакомо хрустящие каблуки. Маша лениво приоткрывает один глаз. Перед глазами высокая полноватая женщина. В бежевых сапогах до колена, тёмно-бурой шубе, норковой шапке (мама такую же носит), под которой проглядывают кудрявые морковно-рыжие волосы. Горький кофе и переслащенная клубника — странная, но почему-то приятная смесь запахов. Дымчатые близко посаженные глаза с прищуром — словно кого-то высматривают, выслеживают. Маша открывает второй глаз, почти забывая о том, как болит синяк на бедре. — Кого-то ищете? Женщина вздрагивает и когда переводит на неё взгляд, и Маша чувствует себя так, словно она вдруг стала успешной знаменитостью: в дымчатых глазах отражается восхищение, идолопоклонство, поражение. — Да, — её голос хриплый, низкий. Напоминает мамин. Маша морщится и отлипает от железа. Руки ноют, приходится растирать. — Кого? Повисает тишина. Звенящая, студеная, как мороз, как кристальный снег под ногами. — Тебя. Ледяное молчание раскалывается, крошится, обжигает сознание любопытством. Маша подходит ближе. Просовывает голову в широкий пробел между прутьями. — Меня? Зачем? Женщина запускает руку в шубу и выуживает оттуда телефон. Прямоугольный, большой, без единой царапинки. — Протяни руки. Одно движение — и на ладонях лежит обжигающе холодный, чёрно-серый новенький смартфон. — С Днём Рождения. Маша не спрашивает: «зачем», «кто вы», не говорит «спасибо». Она просто пялится на смартфон, пока не слышит отзвук сапожных каблуков и хлопок машинной дверцы. После чего её шею обхватывают дашины руки, а в ушах раздаётся бубенцовый смех. Маша быстро топит телефон в непомерно большом кармане пуховика и разворачивается. Несмотря что до весны ещё три недели, в душе расцветают подснежники.

***

Четверг, 22 февраля 2018 года Мама наорала за то, что она «съела какую-то гадость, и подставила семью». «Теперь придётся с Лёшенькой выходить на мороз. Если он заболеет — лечить его будешь ты!» Маша поморщилась и сбросила вызов. Да. Так было всегда. Всегда она виновата. Надоело. Просто… надоело.

***

Прижимаясь головой к дверному шкафчику и слушая монотонный голос Валентины Семёновны, Маша невольно достаёт любимый смартфон. Пальцы сами открывают страницу с единственным контактом. Сами стучат по раскладке клавиатуры: «Забери меня». Стучат: «Забери. Пожалуйста». Стучат: «Живот болит. Ужасно плохо.»

***

Четверг, 22 февраля 2018 года Тамара Тамара бросает половину уроков, в число которых входит и её самый любимый класс, ссылается на плохое самочувствие. Добирается на ревущей и пыхтящей от несправедливого к ней обращения машине до ворот детского сада. Хрупкое тело Маши, тонкий нос, впивающийся ей в живот, дрожащие плечики и хныканье — будоражит, заставляет сходить с ума, мечтая защитить, оградить от всего. Ото всех. И слова. Напечатанные в смс, слова вгрызаются в душу, в мысли, вычищая оттуда разумное начало окончательно и бесповоротно. — Поехали. — Угу. Тамара накупает полный пакет лекарств, не ждёт сдачи и под отупевшим взглядом недоумённой аптекарши бежит к машине. Домой нельзя — Кирилл. К счастью, Тамара всегда носит с собой связку ключей, один из которых от квартиры покойного отца. Маша покорно залезает на пыльную кровать, позволяет пичкать себя таблетками, доверчиво засыпает. Тамара же присаживается на краешек кровати и, слушая мерное машино дыхание, перебирает в руках пшеничные пряди, мягкие и тоненькие. Вглядывается в подрагивающие веки с длинными пушистыми ресницами, в родинку на кромке курносого носика. Её малышка бы тоже выглядела такой же красивой и милой. У неё бы было круглое личико, тёмные глазки и морковно-рыжие волосы. Она бы топала по квартире и кричала что-нибудь на своём детском языке, обнимала пухлыми ручками маму и слюнявила щёчку вместо поцелуя. Она бы тоже доверчиво засыпала рядом, шептала только маме о том, что у неё болит и любила. Любила её. Шея и плечи затекают, ноги начинают ныть, и сидеть спокойно уже почти невыносимо. Тамара тихо вздыхает и медленно убирает руку с машиной головы, вставая. Небо уже натянуло на себя угольно чёрное покрывало, усыпанное редкими бледно-жёлтыми звёздами. Хруст снега и пыхтение машин — единственные звуки за окном. Тамара заваривает чай (удивительно, что ржавый чайник ещё работает) и оглядывает родные пенаты, в которых когда-то жила счастливая семья. Обои в горошек от прежних жильцов, клоки пыли свешиваются с допотопной тусклой лампы, лежат на тумбочках, на белом гудящем холодильнике, на линованном полу. Но вместе с этим вещи лежат удивительно гармонично, на своих местах. Сдунешь пыль, вдохнёшь в квартиру жизнь — и живи на здоровье. Неожиданно Тамара выцепляет взглядом валяющуюся в углу соску. Обычную детскую соску, которую она купила в шестнадцать. Ноги словно взяли контроль над всем телом и повели в кладовую. Соски. Десятки сосок. Ползунки, подштанники, колготки, платьица. Даже втиснутая детская кроватка. Тамара дрожащими руками облокачивается на спинку кроватки и рыдает.

***

Пятница, 23 февраля 2018 года — Надень это. — Зачем? Мне моё нравится. — Раз сказала, значит надо. Надень. — Да не нужно мне! Оно же всё в пыли! Маленькое и чешется! Я не… а-ай! Тамара с мрачным удовольствием берёт ножницы и режет машину толстовку. Маша хватается за руки, царапается и брыкается, но она всё ещё ребёнок. Малыш. А малышу нужны ползунки. — Отпусти меня! — Маша всхлипывает и больно бьёт пяткой в живот, но Тамара переворачивает на спину и шлёпает по заднице. — Прекрати себя так вести. — Я не хочу! Отпусти! — Слушайся мамочку, и она купит тебе… — Ты не моя мать! Тамара замирает с полунатянутыми на машины ноги ползунками. Маша быстро переворачивается и скручивается эмбрионом, выглядывая из-за колен, как из-за окопа. В голове мантрой звучит машино «не моя мать», звучит как роковое ведьмино проклятье, которое невозможно снять. — Не твоя мать? — повторяет Тамара, и Маша сжимается и хнычет под её взглядом. — Ошибаешься. Доченька.

***

Душу предательски разъедает. Обливает кислотой с понурого взгляда Маши, отворачивающейся к стенке детской кроватки, душит до круглосуточного универмага. Тамара жадно затягивается никотиновым дымом. Но тот нихрена не поглощает. Ноги гудят, ветер лижет щёки и лоб, забирается под неприкрытым шарфом воротник и продувает тело вместе со внутренностями. Ещё сто шагов. Сто шагов — и предчувствие отступит, утолив голод облегчением. Сто шагов — и в чёрном вспыхнут яркие краски. Когда остаётся шагов пятьдесят, Тамара останавливается. Машино лицо подсвечивается красно-синей мигалкой полицейского автомобиля. Её хриплый детский голос что-то шепчет пузатому мужчине в форме, и он кивает. Тамара делает глубокий вдох. Звонит Маше на телефон. Но та его не достаёт. Оборачивается. К ней. Тамара встречается взглядом с голубыми лазурными машиными глазами. Большими-большими, как у телёнка, с длинными ресничками, облепленными снегом. И прозрачными, чистыми, как воды Байкала. Искренними. «Прости». «Я не хотела». «Ты меня вынудила». — Ты всё-таки сняла ползунки, — шепчет одними губами Тамара. Рукой лезет в карман, доставая отцовский пистолет, найденный в кладовке, и прислоняет дуло к своему животу. Ничего. Аборт в шестнадцать делать страшнее. Секунда в замедленной съёмке: машины глаза становятся ещё больше, её рот открывается в испуганном крике, слышатся гулкие чужеродные голоса, толстый хруст под парой десятков ног. А затем громкий, чуть ли не лопающий барабанные перепонки, выстрел.

Примечания:

* Non puoidisegnaretroppo — ит. «Вы не можете рисовать слишком много». *Pallette — лат. «Палитра».