Эй, Ло!

      — Эй, Ло!       Маленький мальчик идет по снегу, и с каждым шагом с его рук падают алые капли.       На его коже — белые пятна. В его животе — свинцовые пули. Над его головой — беспросветное черное небо.       Ему кажется, что вокруг — необъятная ледяная бездна. Льдинки кружатся, режут легкие и босые ступни, и вот-вот заморозят сердце. И пускай бы лучше морозили, пока кровь еще есть в венах, потому что с таким не живут. Пока почти не мертв, и уж совсем точно не жив.       У маленького мальчика горят щеки. Острый ветер хлещет руки, спину, треплет грязную рубашку, на которой и пуговиц не осталось, и раз за разом бросает в снег. А он зачем-то поднимает голову, смотрит, и на влажных ресницах застывают слезы.       Ему бы сдаться уже, как всем нормальным детям. Закрыть глаза, лечь в снег и раскинуть руки — рисовать снежных ангелов. Авось и крылья вырастут, белые, чтоб улететь высоко в небо.       Да только знает же, что за метелью — птичья клетка и острые прутья.       Спотыкается, но встает. И сам не понимает зачем продолжает зажимать эту страшную рану.       — Эй, Ло!       У маленького мальчика за спиной монстры. Невидимые, холодные. Они дышат в затылок, и дыхание их — запах пороха и паленой плоти. Они рвут разум, оглушают криками, царапают холодное, отчего-то живое сердце (он-то и боли не чувствует), и смеются.       Смеются низко, гулко, да так, что кровь стынет.       Он, может, бежал бы прочь, но ноги его проваливаются в сугробы, и снег под ними совсем не белый.       Монстры воют, тянут к горлу длинные тонкие пальцы. Они точно утащат в бездну, вырвут заледенелое сердце и разбросают по ветру кости. Только вот почему-то не находят того, что ищут, и прячутся в снег.       Ему бы дойти, еще немножко, совсем капельку, туда, где слышит знакомый голос. Всего лишь дойти, несмотря на окоченевшие руки, отказывающиеся двигаться ноги и почти ослепшие глаза. И дойдет же, скрипя зубами и спотыкаясь, и заставит себя разлепить смерзшиеся от слез веки.       Запахнет плотнее черный длинный плащ и спрячет лицо в воротник, да только как не сжимай пальцы, алые капли продолжают падать.       Перед ним, припорошенный алым снегом, лежит черный ворон.       Ворон не каркает, улыбается как-то странно, смотрит: в глазах птичьих, почти человеческих, отражаются его собственные — глаза трупа.       Молодой мужчина тянет вниз козырек пятнистой шапки, и по его щекам стекает морская вода. Горячими каплями разбивается о землю и топит снег.       Он уже не маленький мальчик.       А ворон смеется почти неслышно. Ворон хрипит, раскидав по снегу опаленные крылья, и с его живота на снег падают точно такие же алые капли.       Ему бы только успеть, успеть зажать рану, а там уже можно найти инструменты, прокипятить бинты и расчистить снег. Можно разнести острые прутья ко всем морским чертям, сломать птичью клетку и свалить из этой ледяной бездны на какой-нибудь теплый остров.       И уверен же — разнесет, сломает.       Да только алые капли уже совсем ледяные.       Ворон не смеется, на его до боли знакомом лице застыла нарисованная улыбка. Ворон не тянется к черному небу руками-крыльями, не кашляет от сигаретного дыма, и глаза его теперь закрыты.       Перед ним ведь вовсе не черный ворон.       Молодой мужчина не поднимается. Он закрывает свои уже зрячие глаза, падет лицом в обгоревшую, пропахшую кровью и табаком шубу, и сминает черные перья, а морская вода превращает снег в грязные лужи.       Окоченелая рука дотрагивается до его щеки.       — Эй, Ло!       Трафальгар Д. Ватер Ло вскакивает и судорожно вдыхает. В его груди невыносимо болит, и он смотрит на свои руки — с них не падают алые капли, а рану в животе он зашил еще на Дрессрозе.       Боль в груди — лишь сломанные ребра.       Холодный бриз гуляет по палубе. Вновь откинувшись на мачту, капитан Пиратов Сердца плотнее запахивает плащ, натягивает на лицо козырек пятнистой шапки и прикрывает глаза.       И в шуме волн снова слышит голос:       — Ты так вырос…