***
Вам когда-нибудь приходилось сталкиваться с детьми, которые вдруг привязывались, как собачки, следовали за вами, прятались за углами и наивно полагали, что их не видно, что уши плюшевого Барри не торчали из укрытия, сдавая их с головой? Я был таким ребёнком и именно так ходил за ней, как привязанный. Только вместо радостного возбуждения шаловливого щенка чувствовал тяжёлую ярость натасканной на кровь собаки. Я прятался не потому, что боялся быть замеченным, а потому, что сдерживал желание наброситься на неё, схватить зубами армейские ботинки и зарычать. Никогда позже меня не посещало это ужасное, но не осознаваемое мной желание. Я просто играл в собачку, правда, моя внутренняя собачка хотела оторвать кусок от её ноги. Тогда это была всего лишь часть игры. Теперь, спустя много-много лет, можно сказать, что у меня было предчувствие плохого. Она мне казалась сосредоточием чего-то крайне враждебного. Но всё исчезало, когда она называла меня по имени. — Лукас? Тебя ведь так зовут? Когда она называла меня по имени, я улыбался. Совсем как взрослые, когда видели мальчика с плюшевым зайцем по имени Барри в руках. — Симпатичный заяц. Как его зовут? Иногда она становилась похожа на других. Садилась рядом на корточки, улыбалась печально. Я узнал этот взгляд в самом себе много лет позже, когда держал за руку умирающую маму. — Барри. — Привет, Барри. Я Джастин. Приятно познакомиться. Она пожала грязно-серую лапу зайца, заглянув в пуговичные глаза. — У тебя странное имя, как у мальчика. — Мама надеялась, что у неё будет мальчик. В моей семье такая традиция. — Называть девочек мальчиковыми именами? — Нет. Надеяться. Она не разговаривала так долго ни с кем, кроме меня. Если туристы просили автограф, оставляла на их буклетах неприличные — так говорил папа — подписи. Если туристы просили сфотографироваться, никогда не смотрела в камеру. Если туристы просили рассказать о семье, показывала средний палец (папа говорил, что так делать нельзя). Если туристы придерживали дверь лифта, чтобы поехать с ней, поднималась по лестнице. Она поднималась по лестнице, даже если в лифте никого не было. Когда папа спросил у неё, почему она боится лифтов, она показала на меня и сказала «спросите у своего сына». — Потому что никогда не знаешь, куда он тебя привезёт. В тот момент я первый и последний раз услышал её смех. Она тряслась всем телом, а потом закрыла глаза и заплакала. Это был первый и последний раз, когда папа с ней разговаривал.***
Что-то случилось уже субботним утром. — Кого-то ждёшь, детка? Я терпеливо и вежливо кивнул в ответ, прижимая к груди Барри и стараясь не вдыхать запах шампуня и кондиционера, который источала старая леди. На ней было очень много вишнёвого, так много, что она была похожа на морщинистую вишнёвую зефирину. Но я звал её «леди Мятный Леденец», потому что в платке она носила слипшиеся мятные конфетки, которыми постоянно пыталась меня угостить. Когда я сказал, что не могу прикасаться к ней потому, что у меня аллергия на вишню, леди рассмеялась, а потом подавилась конфетой. Ей было много лет. Я думал, так много лет не может быть никому. — Привет, Лукас. Джастин — она — остановилась рядом со мной, посмотрела на шахматную доску. Я тут же начал расставлять фигуры, назначение которых может знать не каждый восьмилетний мальчик. — Сыграем? — О, замечательно! — обрадовалась старая леди и движением головы рассеяла в воздухе ещё больше старческого аромата, неумело замаскированного сладкой водой и цветочным кондиционером. — Мой покойный муж часто играл с друзьями в шахматы, а мне позволял смотреть. Я буду вашим зрителем! Великим свершениям нужны свидетели. — Будешь моим свидетелем? — спросил я. Джастин не ответила. Она просто села напротив и улыбнулась почти по-настоящему, так, чтобы собачка внутри меня подумала «всё хорошо, кусать не нужно». Я помню, как она задумчиво скребла спинку стула ногтями с поцарапанным чёрным лаковым покрытием, как непринуждённо стучала носком ботинка о ножку стола и всё ждала того, чего я жду до сих пор. — Твой ход, — сказала Джастин, а я просто улыбнулся. — Папа говорит, что нужно уступать девочкам. — Это очень мило, — просипела леди Мятный Леденец. — Какой воспитанный мальчик! Я не хотел уворачиваться от её морщинистой руки, но вдруг вжался в спинку стула. Тот, что рычал внутри, посмотрел на леди так, что она просто перекрестилась и оставила меня в покое. Джастин сдвинула черную фигуру вперёд. — Папа рассказывал, что в этом отеле случалось что-то плохое, — сказал я. — Да, я тоже об этом слышала, — равнодушно пожала она плечами и сделала ход. — Тебе страшно? Джастин удивлённо прищурилась, а старая леди непонимающе закряхтела. — Почему мне должно быть страшно? — Папа сказал, в эти выходные может случиться что-то нехорошее. — Ничего не случится, Лукас, — сказала она мягко и спокойно. Я только дёргал Барри за ухо и смотрел на неё. — Это всего лишь сказки, страшилки. Она казалась умиротворённой, как спящие или мёртвые. Я чувствовал, что верю ей, что и я ничего не боюсь, только плюшевый Барри трещал под моими пальцами. Ему было больно, как и мне — остаток уик-энда я ходил с красными от крови пальцами. — Шах и мат. — О, как мило, вы ему поддались! — Леди аплодировала от восторга. — Да, это было бы мило, — медленно ответила она. — Спасибо за игру, Лукас. — Приходи завтра. Завтра мы доиграем. Джастин кивнула, растерянным взглядом обведя холл, словно видела его впервые в жизни. Чёрные ногти отбивали незнакомый мне ритм по столешнице, но, когда я попытался его повторить пальцами, она поджала губы и спрятала ладони между стиснутыми коленями. Джастин смотрела прямо и устало, так, как леди Мятный Леденец, когда вспоминала покойного мужа. — Расскажи мне о доме, — вдруг попросила она очень тихо, умоляюще. — Там солёная земля, — сказал я, сильно дёргая зайца Барри за его застиранные уши и гремя ногами по ножкам стула. — О, детка, не стоит кушать землю… — подала голос старая леди, поджимая дрожащие от старости губы. — Как пересоленный суп? — Как кровь. Я начал твой портрет. Будешь мне позировать? Джастин посмотрела на стены, где висели застывшие лица, которые пугали всех, кроме неё, и задала риторический вопрос: — Разве я когда-нибудь отказывалась? У Барри оторвалось ухо, Джастин собрала шахматные фигуры в коробку, старая леди часто-часто поморгала, а потом спросила: — Я уже умерла? Когда её нашли неживой в лифте, папа закрыл мне глаза и унёс на руках в номер, но я до сих пор помню запах шампуня и леденцов. Джастин тоже была там, но запах смерти перебивал запах её злости.***
Леди Мятный Леденец проглотила тьма. С хрустом и чавканьем засосала целиком, как огромную расплавленную зефирину, клацнув молнией и выжидающе притихнув. Белые санитары затащили её на носилки и выпихнули сквозь перекошенную пасть отеля. Папа говорил, что у меня живое воображение, мешок для трупов — это всего лишь мешок для трупов. Но мне было восемь лет. — Лукас, слезай, поехали домой. Папа просил, умолял, брал меня за руки. Он плакал и говорил, что чудес с него хватит, а потом ушёл. Я теребил пальцами оставшееся ухо плюшевого Барри и не хотел слезать со стойки даже тогда, когда из-под неё тьма забрала ещё кого-то неживого. Оттуда, как с пьедестала, я наблюдал, как все стремятся к дверям, но потом поворачивают обратно и печально возвращаются в свои номера. Никто не знал, почему после леди Мятный Леденец и того, другого, ни один жилец так и не выселился из отеля. Никто, кроме меня и Джастин. Серые люди с серыми блокнотами задавали серые вопросы и делали вид, что меня не существует. — Где вы были в момент инцидента? Джастин — она — отвечала неохотно и грубо, но серый человек просто записывал всё в блокнот. Он сказал, что в её комнате нашли целый чемодан всего, что могло навредить, но не могло выпить кровь леди Инцидент через две маленькие дырочки на шее. — Подпишите показания, здесь, пожалуйста. «Для Дейва, преданного поклонника». Джастин села рядом со мной на стойку и протянула оторванное ухо плюшевого Барри. Джастин была похожа на нашу собаку, которую пришлось усыпить, потому что каждую ночь она выла на луну. В восемь лет я не знал, как пахнет страх, но много-много раз после я чувствовал его дуновение запахом её пряных и колючих духов. — Она была хорошим человеком, — сказала она. — Правда? — Она была человеком. Серых людей становилось всё меньше. Они подходили к Джастин, просили подписать чьи-то показания для Стива, Ларри или Тома, грозили пальцами, говорили «не уезжайте из города» и улыбались. — Она не уедет, — отвечал я, потому что Джастин только смотрела перед собой и иногда корчилась так, будто хотела закричать. — Никто не уедет. — Я привезла это для тебя, — сказала она, когда никто не мог слышать, показав список всего, что нашли под её кроватью в чемодане на колёсиках. — Я видел, — кивнул я, — мне понравилось. — Я была не готова, что ты… — Слово «ребёнок» так и не прозвучало, но я всё равно его услышал и довольно улыбнулся. — Я знаю. Здорово я придумал? Когда мне было восемь, я сидел рядом и говорил не тем голосом, которым в магазине игрушек клянчил у мамы плюшевого друга для Барри или которым плакал, потерявшись в толпе. Когда мне было восемь, я говорил только то, что хотел он — зверь внутри меня, очень злой на Джастин за то, что она никогда не задавала правильных вопросов. Сейчас я уже не ребёнок, мне вернули голос, и я могу сожалеть о том, что у неё не хватило смелости и отчаяния открыть чемодан. — Пора пить чай, — сказал кто-то незнакомый, но не серый. — Люблю чай, — сказал я тогда, и плюшевый Барри в предвкушении заскакал по моим коленям. — Я редко пью чай. — У тебя нет дома чая? — Есть, но я пью не его. Джастин зажмурилась и спустила меня на пол так, словно я был саблезубым тигрёнком с бешеными жёлтыми глазами. — Чай лучше, — сказала она, просто чтобы что-то сказать. — Нет, совсем нет, — рассмеялся я. Она покачала головой, нахмурилась, вздохнула и, ещё не открыв глаза, прижала меня к себе трясущейся рукой. — Пойдём пить чай, Лукас. Я и Барри вцепились в её ногу и довольно улыбнулись. А Джастин сделала то, что должен делать кто-то, когда старую леди и кого-то из-за стойки находят неживыми — она заплакала.***
Когда Джастин — она — «сошла с ума», я был там. Папа хотел, чтобы я пошёл спать, но я остался. В холле красиво горели огоньки-прожекторы, направленные на лица, которыми она ещё не была, но которые когда-то были ею. Картины были страшными, и Джастин тоже. Я думал, это потому, что она была ещё жива. Когда она «сошла с ума», никто её не остановил. Джастин кричала. Била посуду на кухне, бутылки в баре. Официанты стояли в ряд и наблюдали, как керамические доллары разлетаются под их ногами. Бармен — большой, некрасивый и слишком правильно сколоченный — только протирал стойку и обмакивал носки ботинок в дорогостоящем морсе, который горчил противным лекарством на языке. Джастин танцевала на стойке, пела и кричала плохие слова, пока остальные просто прожигали взглядами дыры в старомодных гобеленах — слово, которое я не знал тогда, но знаю теперь. У Джастин в глазах горел огонь, который не нравился всем, кроме меня. Я стоял и смотрел, как Джастин «сходила с ума» — плакала, ругалась и била зеркала, в которых не хотела отражаться. Джастин не делала только одного. Джастин не смеялась. — Что смотришь? — спросила она, заметив меня в шуме и гаме, который вихрился вокруг неё — чёрной, тоскливой, но ещё живой. — Скажи что-нибудь! Она кричала на меня, но я никуда не хотел уходить. Я смотрел на неё внимательно-внимательно, у меня болели глаза, и сводило желудок от тошноты, но я смотрел и пытался не моргать. Я запоминал её с начала до конца, с чёрной макушки до чёрных ботинок, — мне предстояло провести всю ночь за холстом, чтобы сделать её похожей на тех, прошлых. — Пришьёшь моему зайцу ухо? Она не рассмеялась, только нахмурилась и выпила ещё из бутылки, которую собиралась разбить. — Почему ты плачешь? — Сегодня убили двух человек, — сказала Джастин и спрыгнула со стойки так, что у неё, наверняка, противно заныло в ногах. — Я провожу поминальную службу. Ведь всем плевать, верно? Всем плевать! Она говорила с теми, кто не хотел на неё смотреть, кто притворялся, что её не существует; они были почти правы. Не тогда, но много раз позже я встречал пьяных людей и пьянел сам, но ни разу не видел и не чувствовал того, что видела и чувствовала Джастин Вернер. Первый тост в моей жизни — в неполные семнадцать — был за неё и ту, что придёт за ней. Помню, я бросил Барри в лужу алкоголя, а она почти улыбнулась. — Заяц тут ни при чём, — сказала Джастин нежно, подняла игрушку и погладила по голове. — Не трогай хотя бы его… — Я хочу, чтобы ты засмеялась. Она стиснула зубы, губы побелели от напряжения. Она выглядела как разгневанный бог только молний из книжек в картинках, но я совсем-совсем не испугался, а даже обрадовался. Помню, я сильно хотел, чтобы она засмеялась так же, как я, но она только покачала головой и сунула Барри мне в руку. — Ты мой свидетель, помнишь? — сказал кто-то, возможно, даже я. Джастин тряхнула волосами и впервые перестала быть похожей на подсвеченные мёртвым картины. Когда она нагнулась ко мне близко-близко, я почувствовал, что запах страха — запах корицы и шипучей конфеты на языке — куда-то пропал. — Я хочу тебе кое-что сказать. — Мне? — спросил я и погладил мокрого, но любимого зайца. Она улыбнулась так, будто всего четверть часа назад не плакала, спрятавшись за барной стойкой. — Нет, не тебе, Лукас, а другому. Джастин наклонилась к моему уху так, как папа наклонялся ко мне, когда хотел сохранить что-то в секрете. — Я знаю, что ты держишь всех этих людей для массовки, чтобы о тебе помнили, чтобы тебя боялись. Но кое-что ты должен знать. Надо мной у тебя нет власти. Я был уверен, что ещё немного — и рассмеётся, но она только сменила острый запах на менее заметный. Много лет спустя я назвал его «отчаянным смирением». — Но ты здесь. Она кивнула и раскланялась перед публикой, которая просто её не замечала, как и меня — восьмилетнего мальчика, стоящего посреди бара отеля в 1:27 ночи в пижаме с плюшевым Барри в руках. Когда она ушла почти «отчаянно смирившаяся», я захотел снова бросить Барри, но передумал. Всё-таки, заяц был ни при чём.***
Когда утром Джастин открыла дверь, я ждал её. Папа не проснулся, и у меня было много времени, чтобы бродить по отелю и караулить у закрытой двери. Когда Джастин увидела меня, я протянул ей зайца и оторванное ухо. Она скрылась в комнате и вернулась минут через десять почти настоящая со спокойствием на опухшем лице. — Тебе пора самому научиться чинить свои игрушки, Лукас. Джастин сидела спиной к раскрытой двери, и я видел то же, что было в нашем с папой номере, — кровать, окно и тяжёлые бордовые шторы. Я не знал, откуда она взяла иголку и нитки, но опустился на пол и стал внимательно наблюдать за её работой. — Обычно я выкидываю сломанные игрушки и беру новые. — Я тебе не верю. Их выкидывают другие люди, так? Никто не любит жить рядом с чужими сломанными игрушками. — Ты мне нравишься. — Ты назвал меня злой. — Ты мне нравишься. — Но я злая. — Ты мне нравишься. Ты лучше других. Джастин сделала незаметную петельку и перекусила нитку зубами. Теперь левое ухо плюшевого Барри косило в сторону, будто прислушиваясь к чему-то, что может съесть. Джастин долго-долго тёрла виски, ей было больно, так, как бывало и мне по утрам — потом, после семнадцати. — А ты моложе… других. — Обычно к этому моменту они начинали торговаться. Джастин скривилась так, будто я со всей силы затолкал ей в рот платочек с леденцами старой леди, но потом задумчиво склонила голову набок, почти как Барри. — Получалось? Я улыбнулся и пожал плечами, изо всех сил стискивая в руках зайца. Я смотрел на неё и думал, что так выглядят куклы, статуи и заброшенные дома — пусто. Ей не нравилось, когда я напоминал о том, что ещё не произошло. Мы спустились на первый этаж — по лестнице, уже по двум причинам: из-за леди и по привычке, — и я скакал по красному ковру, потому что мог. — Почему ты молчишь? — спросил я, когда нас позвали пить чай. — Мне нечего тебе предложить, — пожала Джастин плечами, сжимая чашку так, что пальцы были белые-белые. Мы сидели и наблюдали, как люди то и дело поворачивали ноги к выходу, бились лбами о стекло и разворачивались обратно. Меня это успокаивало — я вспоминал глупых мух, которые пытались выбраться из прозрачной ловушки оконного стекла, но не могли понять, что в этот момент жизни им вовсе не принадлежали. Они должны были сослужить высшей цели, о которой знали только мы с Джастин. Мы сидели и слушали, как рядом говорили о проклятии, о чудовище, которое питается чужими душами. Я болтал ногами под столом, а она пыталась сделать вид, что ничего не слышит. Кто-то говорил, что это всё не случайность, а другой — похожий — язвительно брюзжал, но тоже боялся — я чувствовал. Кто-то говорил, что старая леди и тот, что из-за стойки, погибли не просто так — у них выпили всю кровь до последней капли. Но они всё ещё говорили и не уходили, потому что я не хотел, но папа называл это здоровым любопытством. Мама заменяла слово «здоровое» другим. Мама называла такие разговоры «пустой болтовнёй», потому что «монстров не существует». Но папа говорил другое «если нет монстров, то нет и чудес». Он не хотел жить в мире, где не было чудес. Я не говорил ему, что в мире, где есть монстры, вероятность стать неживым намного больше, чем увидеть чудо. — Почему именно этот отель? — спросила Джастин в пустоту, туда, где говорили, но ответили не они. — Здесь много свидетелей. Я поил Барри воображаемым чаем и болтал ногами так сильно, что стол затрясся в испуге. — Ты задаёшь неправильные вопросы, — говорил я зайцу, который не любил чай. — Есть список правильных? — Они задавали другие. — Например? — «Почему ты не можешь оставить только меня?». — Ты никогда на это не согласишься, — покачала Джастин головой, но она надеялась — я видел. — Слишком любишь публику. Это дурацкий вопрос. — Это правильный вопрос. Она долго-долго грела чай в ладонях, а потом вылила его на кого-то, кто слишком часто повторял слова «проклятье» и «убийство». Они — те, что на картинах, — никогда не любили напоминания. Джастин тоже. Я сказал, что портрет почти готов, что остались финальные штрихи. Я сказал, что ей обязательно понравится. А она спросила пустоту «какой в этом смысл». Пустота не ответила. Я тоже не стал. Она ушла, потому что снова мне проиграла. Мы с Барри махали ей лапами, а она только сказала «увидимся на той стороне», потому что на этой ей не хотелось никого видеть.***
Когда на кухне стало ярко и липко, я был там, я оказался там раньше, чем многие. Барри тоже стал ярким — красным, — и его отобрали, а потом гладили меня по голове — жалели. Они закрывали мне глаза, но я вырывался и считал. Я считал очень хорошо, но так и не смог сосчитать, как много неподвижных людей было на огромной кухне. Все говорили, кричали, звали полицию и поминали кого-то, кого я не знаю. Помню, что люди падали, их тошнило, но я не смотрел на них, только на неё — Джастин. Она притворялась, что её нет, просто вжималась в стену и царапала её ногтями, которых почти не осталось. Я думал, что ей было больно, но она даже не морщилась. На кухонном полу за мной тянулись красные отпечатки — наверное, в тот вечер так делали не только мои ботинки. Потом сказали, что людей было двенадцать, но сразу никто не мог сказать, потому они выглядели так же, как те куклы, которых я любил ломать пополам. Сначала все были слишком напуганы, чтобы говорить что-то умное, но намного позже кто-то громко удивился, почему никто ничего не услышал, а потом снова и снова разными голосами повторял это, пока не охрип. Она молчала, а, когда появилась полиция, отобрала у кого-то Барри, схватила меня на руки и запихнула прямо в лифт. Никто на неё не смотрел, все о ней забыли, кроме меня, потому что я не мог смотреть на кого-то другого, когда рядом была она. — Однажды ты всё вспомнишь, слышишь? — говорила Джастин так быстро, что все слова сливались в один отчаянный крик о помощи. — Лукас? Ты слышишь? Я кивнул, потому что она совершенно точно хотела этого. — Нет, скажи: «Я Лукас, я слышу». Она сильно-сильно сжимала меня за плечи и трясла, как копилку с чёрными от времени монетами. Мне должно было быть очень больно в её железной хватке, но я уже ничего не чувствовал. — Я Лукас, я слышу, — послушно повторил я. На моих глазах она бледнела, пока не стала похожа на леди Мятный Леденец, когда её забирали из лифта. — Чёрт… Просто помни — это не твоя вина, хорошо? Не твоя вина… Джастин прислонилась к стенке лифта и замерла, закрыв глаза. Когда двери открылись, она не двинулась с места. Я вытер каплю вишнёвого варенья зайцем с подбородка и вышел из лифта. Я слышал, как серые люди снова задавали ей вопросы, но потом просто ушли. Свидетели стали собирать вещи, причитая и молясь кому-то. Они ждали, когда серые люди зайдут в тупик. В кухне сломали камеры, а те, что работали, убедили всех, что Джастин была в другом месте, когда тех людей сломали и выпили, оставив пару капель на донышке. Серые люди сказали, что Джастин ни в чём не виновата, но никто не поверил, потому что люди не верят в совпадения — они вообще не умеют верить в правильные вещи. Я тоже не верил им, потому что знал правду; если смерть была громом, то Джастин была самой отчаявшейся молнией из всех возможных. Я дождался, пока про меня забудут, а потом пошёл прямо к ней. И в руках у меня был Барри, который стал ярким из-за того, что точно не было вишнёвым вареньем.***
Дверь была открыта, из комнаты тянуло холодом, сыростью и страхом. Джастин сидела на полу у дальней стены. По её лицу струился дождь — настежь распахнутое окно выплёвывало воду в комнату. Я залез на кровать и почувствовал себя королём на троне — возвышался над нею, над полом, над миром. Мне было восемь, Барри обмякшим грузом упал на белые простыни мордочкой вниз — когда никто не смотрел, я не притворялся привычным ребёнком с большими глупыми глазами. — Зачем ты пришёл? — спросила она так тихо, что я почти не услышал. — У нас есть время ещё на одну партию, — сказал я и улыбнулся, но она даже бровью не повела. — Я не в настроении для шахмат. — Не в шахматы. Она каждый раз вздрагивала от звука моего голоса, будто не переставала надеяться, что каждое моё слово — последнее, что вот-вот я лишусь дара речи и перестану втягивать её в игру, которую ей не пережить. Она выжимала волосы себе на колени, чтобы они снова и снова наливались тяжестью небес, — казалось, её это успокаивало. — Почему я? Почему… мы? — Теперь ты задаёшь правильные вопросы, — рассмеялся я так, как нельзя смеяться при всех, иначе можно угодить туда, откуда возвращаются уже не собой. — Я хотела тебя убить, — сказала она, и я не знал, плакала она или окно. — Я была готова тебя убить, но… — …я подготовился, — сказал я, и голос сломался. Тот, другой, который хотел её укусить, хотел, чтобы она говорила и плакала, заставил меня отступить на шаг — туда, откуда возвращаются только при помощи белых людей. — Тебе понравилась игра? Она дышала тяжело, с хрипами, и я хотел заплакать, прыгнуть к ней и помочь подняться с пола, потому что мама не разрешает сидеть на холоде — можно простудиться. Но я не двигался, а он говорил моим голосом и улыбался моими губами. — Перестань говорить, как он, перестань, — отмахнулась Джастин и попыталась встать, но её давило к полу — я видел, что ей было больно. — Он просто ребёнок, чёрт возьми… — Давным-давно один мальчик был очень злым и голодным… — Заткнись, — прошипела она, и я хотел послушаться, но от меня осталось мало. — Но ему очень нравилось быть живым. — Я никогда не буду иметь детей. — Все так говорят. Джастин глотала воду, дышала водой, была ею, но не могла раствориться. Сейчас мне больше не восемь лет, я ненавижу плюшевые игрушки и отели, а ещё каждую ночь я вижу, как она тонет сама в себе и не может утонуть, потому что много лет назад её лицо избрали, чтобы повторяться снова и снова. — Папа говорит, когда девочка и мальчик очень сильно любят друг друга, то у них появляются дети. — Ты омерзителен… — А ты — самое лучшее моё создание. В тот момент я видел только её, а не странные портреты в холле, но мне показалось — на глубине, там, куда меня спрятали, — что сейчас она была каждой из них. — Великим свершениям нужны свидетели. Я видел девушку, обречённую быть свидетелем, обречённую родить следующую — потому что он проследит, чтобы всё шло по плану. По традиции, из поколения в поколение, женщина с лицом Джастин рожала девочку, а потом что-то глотала или в чём-то тонула, чтобы не рассказывать историю о судьбе, в которой они не виноваты. Папа говорил, традиция — это то, что ты делаешь, уже не понимая и не задумываясь зачем. Ты просто делаешь. Папа ошибался. Я был уверен, что Джастин совершенно точно будет знать, почему намного позже уйдёт «на ту сторону», где не было чудес, только монстры. Я спрыгнул с кровати, забыв Барри задыхаться на простынях, и сказал «увидимся на той стороне», потому что история подошла к концу.***
Утром кто-то понял, что папа больше не проснётся. Меня снова жалели — на этот раз осторожно и незаметно, потому что думали, что я ничего не понимал и не знал. А я не мог им сказать, как сильно они ошибались. Например, я знал, кто выпил людей моими губами. Джастин — она — тоже знала, поэтому сидела рядом и молчала. Теперь она была точной копией тех, что на портретах; она постарела на целый уик-энд. Старый управляющий нашёл мой портрет и сказал, что у меня получилось очень похоже, только глаза слишком неживые. Он повесил портрет рядом с остальными — там осталось ещё очень много места. Мы сидели и наблюдали, как люди уходили — теперь, когда могли. — Я знаю, что ты меня слышишь, Лукас, — шептала она, пиная носком ботинка полупустой чемодан. Сути в нём не было — её забрали серые люди. Осталась только оболочка — этим он был похож хозяйку. — Даже не представляю, каково тебе будет, когда ты освободишься… — А что будет с тобой? Она смотрела на меня долго-долго, и я бы закричал, что его уже почти нет, что он ушёл — не знаю, надолго ли, — но не мог, потому что мне было всего восемь, и я так и не вернулся за своим Барри. — Я буду делать вид, что ничего не произошло, — сказала она и попыталась улыбнуться, но у неё вышла только кривая гримаса — такими лицами с такими пустыми глазами пугают на ночь те, кому нечего терять. — Они тоже так делали. Джастин наблюдала, как прожекторы гасли один за другим, — отель закрывался на неопределённое время. Потом, через много лет, когда люди вернутся, они будут верить, что всё это было пустой случайностью Спустя много лет люди так и не научатся правильно верить. — Держи, я его отстирала, — сказала она вдруг, протягивая мне моего Барри. — Он его не любил, но Лукасу нужен его плюшевый заяц, верно? Она пыталась найти ответ на вопрос, который не прозвучал, который она только подразумевала, но я был слишком маленьким и растерянным, чтобы сказать что-то нужное и правильное. Теперь я знаю, что должен был сказать «это не твоя вина, Джастин», но я просто сидел и болтал ногами. Это был уже почти настоящий я, а не он. По крайней мере, я хотел так думать. Спустя десятки лет и восемь психиатров мне кажется, что я всегда буду им. — Пришла моя машина. — Джастин встала и на секунду замерла надо мной, словно хотела прикоснуться, но не смогла. — Помни, что это не твоя вина, Лукас… Пахло дождём, а я чувствовал только тот запах, который мама по капле добавляла в ведро для мытья полов, — запах стерильной пустоты внутри чьей-то — её — души. Я смотрел, как ноги в армейских ботинках с шарканьем толкали её к выходу, как клонилась её голова, как петлял чемодан, рискуя перевернуться. Я слышал, как она снова ответила «да, родственники» и в последний раз посмотрела на лицо, которым ей уже никогда не быть. Я подумал про леди Мятный Леденец, на цвет которой у меня была ужасная аллергия. Я прижимал плюшевого Барри к себе, закрывался им от тех, кто тянулся меня пожалеть. Я чувствовал на языке вкус, который не был вишнёвым, который преследовал меня всю жизнь. Когда Лукас — я — сошёл с ума, кто-то был рядом, но ничего не заметил.***
Это предупреждение. Я пишу это, потому что не знаю, кто ещё сможет это прочитать. Однажды всё начнётся заново, возможно, вы будете там, но так ничего и не поймёте, потому что он так решил. Меня зовут Лукас, меня отправили туда, откуда возвращаются не собой или не возвращаются вообще. Я пишу — скребу — на стене камнем, который нашёл на прогулке, потому что нам не положены ручки и карандаши. Мне дают лекарства, от которых не болит, от которых кажется, что его уже нет — по-настоящему, навсегда, — но я им не верю. Я не могу молчать, потому что каждый день я снова переживаю тот момент. Я чувствую запах грязи с её ботинок, вижу, как вода стекает с волос, капает с ресниц — я думаю, это и есть слёзы. Это тот самый момент, когда старая история начала новый виток по знакомой траектории. Он придёт. Снова. Он будет другим, не мной. Вы не узнаете его в толпе, не узнаете, даже если он будет засыпать в вашей постели каждый вечер. Но её вы узнаете всегда — это лицо запечатлено на каждом портрете в холле. Если вы увидите её, то помните, что вам остаётся только ждать конца уик-энда. Если вы увидите молнию, то помните, что этот гром вы можете не пережить. Мне уже не восемь, меня зовут Лукас, и я был им — я пил вашу кровь. И я вас предупредил.