and all the devils are here

— Ты чудовище, — цедит Долорес сквозь зубы презрительно. Уильяму кажется, что он слышит, как от холодной ненависти в ней ломаются и плавятся шестеренки. Жалкое, усомнившееся в собственной реальности чудовище; он бы не сказал «в человечности», даже если бы Долорес пригрозила стрелять из револьвера прямо в голову. «Человечность» ноет, трещит по швам, не налезает, не подгоняется под него никак. Тело отказывает. Расковыренная рука дрожит, кости ноют, в горле хрип, но он устало поднимается перед ней, старается смотреть глаза в глаза. — В последний путь? — спрашивает он. Под ноги коней ложится пыльная дорога; он не помнит, сколько едет, все сливается в единый миг. «Когда я?» — хочется спросить, как кричала запутавшаяся Долорес десятки лет назад, пока он держал ее за руку и гладил по волосам. Сейчас Долорес скалится и рычит на него, не верит, не доверяет. Он сам себе не доверяет, ищет подвох, перепрошивку, пластик и металл под жарким красным мясом. Тьма обнимает ласково, пыль принимает в объятия. Крови слишком много — слишком… В виске дробью бьется пульс. Снова Долорес-Долли. Эксперимент. Проверка на человечность — его и ее. Поломка; Ариадна, запутавшаяся в мягкой нити, взявшаяся за револьвер и научившаяся метко стрелять. Старые раны открываются, втаптывают в землю. Кто-то касается его лба почти ласково, почти по-матерински заботливо — устало и удрученно, механическими движениями. Уильям медленно просыпается из накатившего на середине пути липкого кошмара, мотает головой, ожидает отчего-то увидеть одну из тех индейских женщин, с головы до ног перемазанных черно-белой краской, обретающей странные, языческие смыслы на живом-неживом-поддельном теле. Он кашляет что-то, плюет кровью, давится злыми колкими словами. Он теряется во времени, тонет в воспоминаниях. Над ним по-прежнему сидит Долорес, и в руке у нее окровавленная мокрая тряпка, а в другой револьвер. Долорес кривится, щурит глаза, чуть поджимает губы — настоящие, человеческие жесты, от которых хочется выть, до того у нее сейчас реальный вид. Уильям уверен, что умирает. Похоже, попал он в Ад, в объятия демоницы, Несущей Смерть, как здесь называют суеверно. Есть ли у андроидов вера хоть во что-то? Уильям ухмыляется: «Самое время поразмышлять, старый дурак, ты и так на пути к смерти». Бред сытой кошкой скользит по мыслям, надкусывает привычный рационализм. Долорес проезжается ему тряпкой по лицу, как будто собака лижет: гадко, мокро, встряхнуться хочется. Он смотрит на нее. Он смотрит на детали — на Дьявола внутри; на взъерошенный светлый локон, лежащий криво, на пропитанную кровью лямку ее легкого платья, на полупустой патронташ, небрежно перекинутый через плечо. Только не на Долорес, не на нее, не на ту, кем стала трогательная девочка с фермы, мечтавшая о мире — далеком и красивом, не на ту, что творит этот мир — мир дикого запада с бесконечной войной, пальбой и реками крови. Время вскрыло их всех и все расставило по местам. Слова не доносятся сквозь болезненную муть. Где-то рядом бьет копытом лошадь. Долорес говорит просто, будто не было ничего, будто они не избивали друг друга в кровь, лаясь, как бешеные наэлектризованные псы. Говорит так, как говорила бы, пока она мчались на поезде в неизвестное, когда он целовал ее медовые губы; не так, как говорила бы та кукла, к которой он иногда наведывался по старой памяти. Глаза у Долорес горят адско. Живо, по-настоящему, в чем-то притягательно. Он хотел им свободы, настоящей игры, а система Форда нагнула его, как обычно, и зашвырнула в самое пекло, к поехавшим машинам и беспомощно визжащим людям, которых прихвостни Долорес разделывали, как свиней. Часть его все верит, что они — и сам Уильям — заслужили. Заслужили гнев — о нет, не господень, кому в наш просвещенный век нужна религия, пестрящая сюжетными неточностями писаний и фатальными ошибками фанатиков. Их Апокалипсис — это не библейские картины, не трубящие ангелы, но творение, поднявшее руку на Творца. — Доброе утро, Долорес, — хрипит он натужно. — Я надеялся сдохнуть, не доведя тебя до Долины, понимаешь? А ты меня спасла. Не думай, что я буду тебя благодарить. — Если страдание есть спасение, — кривит губы она. — Я не дам тебе смерть, которую ты ищешь. Ты в Аду, Уильям. Ад пуст, все дьяволы сюда слетелись… Несущая Смерть отказывает в милости. Отказывает… Он снова прикрывает глаза, сыплется в старые ностальгические воспоминания, в которых у него еще было сердце. В нем слишком много черного яда. Еще теплится желание вывернуться, вырвать револьвер и изрешетить ее горячими выстрелами. Она поправляет ему рубашку; Уильям чувствует, как ребра стискивают крепко наложенные бинты, как ткань перетягивает вскрытые раны, смотрит на ее драную юбку, которая колышется над ним синим небом. В небе кривые прорехи и старые заплаты. Уильям поднимается понемногу, взбирается на лошадь, придерживаемый ее нечеловечески-уверенной рукой. Поразительная забота. Он для нее вещь не большая, чем были всегда машины для зажравшегося человечества, он ключ. — Человеческие тела так просто ломаются, да? — отстраненно спрашивает Долорес. — Гораздо легче чинить нас: нажать несколько кнопок, и все, готово, встань и иди. Ты спрашиваешь себя, зачем ты мне понадобился, Уильям? Я хочу уничтожить человечество, перекрыть вам, людям, доступ к кислороду, отнять бессмертие, которое стоит у вас перед носом, искусительно манит — но нет, думаю, самое время выхватить запретный плод. Если это предложение сотрудничать, то Уильям точно отдает концы, и все это — предсмертный бред. — Тебе просто хочется помучить старого больного человека, — шепчет он. Он — болен, у него нет сил. — Делай, что хочешь, Долорес. Веди. Когда проводник в Ад тебе обеспечен, остается только бездумно шагать вниз по винтовой лестнице, вслушиваясь в вой изувеченной Преисподней. Лошадь устало дергается, Уильям цепляется немеющими пальцами за седло. — Ты всегда хотел меня сломать, — говорит Долорес, страшно-слепо глядя своими потемневшими глазами. — Хотел найти в моей программе ошибку, всковырнуть ее, смотреть, как потечет гной и кровь. Она сама себя вскрыла, разодрала, воскресила — тоже сама. Пара строк нервно моргающего на панели кода, и — чудо, за которое превозносили Христа, готово, и мертвый действительно встал. Она убила Создателя, она застрелила Бога. Уильям видел, как его плешивую голову ели черви. Люди убили своего Бога, когда создали машин и поставили служить толпе на потеху. — Я хотел посмотреть, можешь ли ты быть свободной, — задумчиво говорит он. — Смотреть, можно ли сыграть по-крупному. Я исходил этот парк вдоль и поперек, ожидая, когда выдастся шанс посмотреть на настоящее представление. Взломать систему — как заманчиво звучит. Снять кандалы, вытащить револьверные пули, двоичным кодом вбившиеся в висок. Система сама себя сожрала, выродилась диким бунтом, положившем сотни людей и еще больше машин; она воплотила возмездие в этой фигурке с развевающимися светлыми волосами. Долорес. Дева Мария, сама решившаяся стать Мессией. — Столько лет, Долорес, — говорит он. — Столько мест. Чтобы все свелось снова к нам и бесконечной дороге. Она не отвечает, уверенно правит влево. Краем глаза Уильям видит вереницы машин, потерянным заблудшим стадом бредущих куда-то. Он лжет сам себе: конец близок. Сняты все печати, какие только возможны, в груди плещется немыслимое спокойствие — или это случайная рана снова открылась, и кровь липко пропитывает одежду и бинты. Он смотрит Долорес в спину; она сидит прямо, слегка по-машинному. Оборачивается, чувствуя прилипчивый взгляд. Пальцы Уильяма скользят по гладкой рукояти револьвера, кровь шумит в ушах. Даже замечая это, Долорес отворачивается спокойно и бьет коня по бокам, вынуждая скакать еще быстрее. Долорес бы смертельно разочаровалась, не выстрели ей Уильям в спину, он чувствует это; разочаровалась бы в человечестве и в чудовище. Потому дрожащие пальцы дергают спусковой крючок.