Я видел это в пламени

Вначале был шёпот во тьме. Осязаемый, хищный и злой, эхом дробящийся о невидимые острые грани, по-змеиному шипящий в унисон горькие, гадкие вещи. Заслуженные обвинения. Всё то, за что корил себя днём, о чем думал, засыпая, приходило в его беспокойные сны, касалось, ползло и цеплялось ядовитыми колючками, и говорило, шептало, смеялось... Ты низок. Ты жалок. Ты болен. Ты недостоин. Ты будешь молчать о том, чего жаждет тело, что занимает мысли. Ты осуждён — никто бы не понял тебя, не принял и не простил. Она никогда бы тебя не простила — даже если бы знала. Но она никогда не узнает. Не узнает, не узнает, не узнает, не узнает... ...узнает? Вначале был шёпот во тьме, но он смолк — истлел и осыпался пеплом — в ночь, когда Вершитель покинул Веленеву Цитадель; вышел из вечно голодного, страшного пламени Эдикта. Все его страхи стали огнём. Пламя вилось и плясало, облизывало кожу жгучими языками — та трескалась, горела, загибалась по краям, словно пергамент, обнажая чернеющую плоть. Огонь был не шёпотом — криком. Но страшнее всего то, что кричал в пламени он не один. Она знала. Она была с ним. В его объятиях. Она плакала, как в детстве, когда родители оставляли его за старшего и уходили, и он не мог её успокоить — ещё один старый страх. Она тянулась к нему — но он не мог пошевелиться. Она была так близко, но пожирающее её пламя — зеленое, мёртвое, злое, говорило совсем иными Голосами. Мы знаем, что ты думаешь о нас. Мы в ярости. Мы заставим ответить, но спросим не с тебя — с неё. И она будет сладко кричать... И она кричала. И непонятно, от боли или... Ему снится, что он берет ее на столе. Среди книг, свитков и чернильниц. Она хочет, она согласна, она принимает его в себя, сжимает нежной плотью и стонет, и направляет его руки. В ней узко и жарко; нужно сдерживаться, чтобы не причинить ненароком боли... Огонь занимается молниеносно: от неведомой искры перекидывается с пергаментов и кожаных переплётов на стеллажи, тяжёлый занавес, и вот повсюду — одно лишь пламя. Она испуганно льнет к нему и царапает спину ногтями; сон слишком страшен, чтобы досмотреть до конца — но каждый раз он старается продержаться чуть дольше. Он видит родное, любимое лицо, изъеденное язвами, шрамами, страшными ожогами, — и готов целовать его даже таким, себя не помня. Взяв её за руку, он, забыв о боли, бредёт сквозь море огня. Перед глазами возникает грозная фигура Великого Генерала: тот хмурится, смотрит гневно и осуждающе, молчит. Его образ — везде, куда бы они не пошли. Огонь — страх потери, огласки и невозможности счастья. И перестать испытывать его можно только сгорев дотла. Он обнимает свою возлюбленную, целует ее — голоса становятся невыносимо громкими, а потом враз стихают. Пламя пожирает их — изумрудное, лазурное, белое... Яркое, как солнечный свет. Но им всё равно. Голоса Нерата зовут свою возлюбленную Вершительницу, чтобы сделать ей щедрое предложение, видят обгоревший пергамент в её руках и взвиваются в ярости: она не спешит сообщать, что прочла в нём. Вершительница улыбается не Голосам — своим мыслям. Предложению более щедрому и простому, чем она могла представить — от своего брата: «Я люблю тебя. Убьём их вместе. Останемся один на один с миром, которому не будет иного пути, кроме как принять нас... Я видел это в пламени».