Вслед за Петей Ростовым

Он знает, что он спит и рад чувству контроля над этим состоянием. Он знает также, что теперь ему не скоро еще придется так хорошо спать, потому что условия его жизни уже не будут теми, что прежде, и понимает, что скоро ему необходимо будет проснуться. Во сне Николая Болконского нет присущей его юношеским сновидениям мистики, нет пророческих видений и неясных образов, он вообще теперь не видит во снах ничего, кроме своего прошлого. Но не ближайшего, переживать которое в минуты дремы для него было бы невыносимо, а далекого, детского прошлого.       Теперь же он видит десятилетней давности вечер талантов, устроенный для детей, через несколько дней после приезда Пьера из Петербурга. Пьер, любимец юного поколения, играл единственную свою пьесу на клавикордах — экосез, маленькая графиня Безухова пела, Наташа и Андрюша Ростовы разыгрывали сценку, а Десаль с молодой гувернанткой Безуховых по ролям читали какой-то французский отрывок из чего-то.       Николай, улыбаясь во сне, но не прерывая его, воссоздает самые мельчайшие детали того вечера, перемещаясь то к его началу, то к завершению, и несколько раз возвращается к эпизоду исполнения итальянской арии семилетней графиней Мари Безуховой — она, белокурая и полная, в отца, то и дело взмахивая маленькими ручками и беря дыхание в самых неподходящих местах, пела, тем не менее, очаровательно. Николай переводит взгляд на следящего за ней неотрывно Пьера и видит в лице его выражение такого нежного восхищения, что и сам проникается им, с новым чувством прислушиваясь теперь к голосу девочки. Он смотрит на нее снова, но перед ним теперь не та Мари — он видит повзрослевшую графиню Марию Петровну, грациозно вальсирующую по зале, полной звучания ее сильного, чистого голоса. «Могу ли я, недостойный и одного волоса вашего, надеяться…», — он слышит свой собственный голос, прерывающий пение. «Коко, Николай Андреевич, вы ведь такой умный, очень умный человек, а говорите порой самые глупые вещи», — она говорит взволнованно, но вместе с тем с долей обиды. — «Да, господи, да!» Николай замечает вдруг, насколько его сон отдалился от своего изначального повествования и чувствует, как неотвратимо он теряет контроль над ним. Нет уже ни Марии Петровны, ни голоса ее, ни счастливого вечера талантов — и Николай точно понимает, что он не спит теперь, а лежит с закрытыми глазами. И вместе с осознанием пробуждения приходят и другие чувства — ему холодно, ноют щиколотки и в воздухе навязчиво до злости пищит комар. «Нет уж, я верну обратно», — он сжимает веки сильнее, понимая, что не уснет опять, но не прекращая мучительного усилия. Ему просто не остается ничего другого — и он снова и снова пытается заснуть, до тех пор, пока жандарм не приказывает ему подняться. Слезы, так легко хлынувшие из глаз Николеньки Болконского и так естественно освободившие его от странного чувства, что возникает обычно после страшного сна, показались ему теперь, когда их застал Десаль, детским проявлением слабости, и он тут же прекратил плакать и с ожесточением вытер руками щеки. Ответив отрицательно на вопрос гувернера о том, болен ли он, Николенька откинулся на подушки, думая, в сильном возбуждении, о вчерашнем разговоре, которому он (простой случайностью или велением судьбы?) стал свидетелем¹.       Перед ним с особенной четкостью мелькали отдельные, сказанные Пьером, графом Николаем и Денисовым слова, настолько же ясно запомнившиеся ему, насколько и непонятные. Он, с чуткостью и восприимчивостью мальчика, по-настоящему понял, пропустив через себя, только то, что совершалось на его глазах что-то важное и дядя Пьер, почитаемый им как божество, был центром этого и, верно, главным участником. О дяде Николае Ильиче и Василии Федоровиче Николенька думал с какой-то бессознательной враждебностью, себя же, невольно связывая разговор и собственный сон, видел сторонником дяди Пьера. «Я сделаю всё, что он попросит, всё, что будет нужно от меня. Одно только невыносимо — ждать, тратить годы на праздное, праздное учение», — со страхом и восторгом говорил он себе, опровергая свои же, минутной давности мысли о том, что он будет учиться так долго, как они хотят, сколько этого требуется. «Хоть сейчас, право», — эта мысль отделилась от остальных, загораживая собой все другое, видимое внутренним взором Николеньки, и поражая своей простотой и очевидной (как ему теперь казалось) верностью.       И вот уже, взволнованный до невозможности, он представлял себя, пятнадцатилетнего, за исполнением великого, но неизвестного ему пока предназначения. Рядом с собой, как союзников, видел он отца (который теперь представлялся ему в плоти и крови), дядю Пьера и еще многих — то самое войско из белых косых линий, но не ослабевающих и путающихся, как во сне, а стройных и прочных.       И картина эта настолько ясно стояла перед ним, что увидь ее кто-нибудь, как видел сейчас Николенька, то не усомнился бы в правильности принятого им в эту минуту решения. Решение же было очень просто — просить дядю Пьера взять с собой или отпустить его в Петербург, для того, чтобы… Вот тут знание дела его заканчивалось, но Николенька совсем не расстраивался этому, полный того вида решимости, какую имеют ничего не сделавшие люди, почувствовав какое-то определенное и понятное желание, но пока даже не догадываясь о полном смысле его и путях исполнения. — Aujourd'hui², — громко проговорил он, будто узаконивая свои мысли произнесением вслух. Теперь, подведя этим «aujourd'hui» итог сложной для него душевной работе, Николенька удовлетворенно закрыл глаза, оттягивая, как это обычно делают дети, минуту, когда нужно будет наконец встать с постели. — Monsieur Nicolas, вы точно здоровы? — по-французски обратился к нему Десаль, с обеспокоенным видом остановившись у изголовья и жилистой рукой касаясь головы Николеньки, проверяя температуру. — Да, да, но скажите, милый мой, дома ли граф Петр Кириллович? — неожиданно быстро поднявшись и блестя на швейцарца оживленным взглядом, он сам принялся одеваться, к удивлению и недоумению Десаля. — Граф выйдет к завтраку, я полагаю. — Да, да, разумеется. Как хорошо! Николенька пригладил свои спутанные с ночи кудрявые волосы, и, не замечая остановившегося посреди комнаты в бездействии гувернера, с радостной улыбкой пошел потушить с ночи еще горевшую лампадку. «А еще вчера я боялся темноты», — насмешливо-ностальгически подумал он.  — Велеть принести воды? — переспросил у дважды сказавшего об этом Десаля Николенька, — Велите, пожалуйста, да только холодной.       Ожидая холодной воды, он никак не мог усидеть на месте — то и дело заговаривал с Десалем, тут же забывая предмет разговора и задумываясь, всячески поправлял и разглаживал части своего платья и ежеминутно улыбался, сам не зная чему и не умея объяснить причин своей возбужденности гувернеру. Рука Николая дрожит, выводя последние строчки письма на клочке бумаги — он чувствует свою слабость, не сумев сохранить хладнокровия перед окриком поторапливающим его человеком. Он пишет, судорожно пытаясь вместить как можно больше слов на очень маленькое пространство, но при этом он аккуратен и лишь некоторые завитки выходят несколько нервными. Николай уверен, что Петр Кириллович заметит это — нет, не то, что письмо написано на каком-то обрывке, а именно эту напряженность его почерка — заметит и непременно будет волноваться, обвинять во всем себя и прочее. Этого Николай никак не может допустить, поэтому он комкает листок и тихо просит новый. Он боится, что вызовет этим очередной порыв злобы, подпитываемой ощущением власти, но ему без слов подают чистую бумагу, и он, с еще большей аккуратностью переписывает письмо.

«…И, ради бога, прошу Вас не думать о положении моем с каким-то отличным от повседневного чувством! Я всею душою благодарен Вам за все, что Вы, Петр Кириллович, когда-либо делали для меня. Вы и рассказ Ваш о Пете Ростове, помните, когда мне было пятнадцать, спасли мою жизнь. Прошу Вас передать приложенное для княгини Болконской письмо и мольбу мою ей о прощении. Навечно Ваш, князь Николай Андреевич Болконский»

Подписываясь так теперь, он обрекает себя на переписывание текста в третий раз. Конечный вариант должен исключать упоминание титулов — и он становится просто Николаем Болконским, а жена его — Марией Петровной. Кабинет Пьера был светел. Может быть оттого, что теплые лучи вечернего солнца косо ложились на стены и мебель, бликуя, а может потому, что он был отделан в белых, отличных от преобладающих в остальном доме, тонах, но в любом случае, теперь, как и всегда, бывая здесь, Николенька ощутил тот беспричинный восторг, что появлялся у него воскресным утром в церкви — восторг, ассоциирующийся с какой-то особенной отстраненностью и вместе с тем абсолютной и полной любовью ко всему. Как ни наивно было это чувство, он, с раннего детства и до сих пор, считал его лучшим испытываемым им состоянием.       Когда Николенька вошел, Пьер, раскрасневшийся после плотного обеда, но очень серьезный, пытался разобраться с ворохом бумаг, наводнивших в огромном количестве его чистый обычно рабочий стол. — Дядя… — осторожно обратился к нему Николенька, ступая вперед. Выражение лица Пьера, сосредоточенное и почти страдающее в первую секунду, когда его застал племянник, тут же изменилось от звука его голоса и приняло вид самый расположенный и радостный. — Хм? А-а, друг Николенька, — Пьер поднялся, с искренней улыбкой, еще больше преобразившей его лицо, указывая ему на одно из кресел, у окна, которое, как он знал, больше других нравилось мальчику. Но Николенька остался стоять, скованный словами, что вот-вот должны были вырваться наружу. Перед ним вихрем метались события двух дней, уже ставших главными в его жизни — вчерашний «взрослый» разговор путался с послеполуденной игрой в прятки с маленькими графинями Безуховыми, а утро его решимости представало перед ним теперь невероятно далеким и каким-то нереальным. Он молча стоял посреди комнаты, пытаясь и не зная, с чего и как ему начать. — Почему ж не садишься? — спросил Пьер, сам не зная того, этим вопросом давая толчок Николеньке. — Дядя, — отчаянно воскликнул почти Николенька и вот теперь уже скороговоркой выпалил всё, что собирался сказать. Это были совсем не те слова, что он с истинным усердием подготовил еще утром, но лучшие, более правильные и зрелые, и он сам с удивлением слушал себя, не осмеливаясь поднять глаз на Пьера. — Я уже совсем готов, дядя Пьер! — неожиданно по-детски закончил он, чувствуя, что у него совсем уже нет сил и говорить больше нечего. На губах он ощутил что-то вязкое и соленое, но не обратил на это внимания. Николенька посмотрел на Пьера и увидел его испуганное и выглядящее как-то странно без очков, будто случайно оказавшихся у него в руках, лицо, и испугался сам. Ему показалось теперь, нет, он был даже уверен в этом, что всё, что он сказал сейчас — плохо и своими словами он вызвал это состояние дяди. — Нет, я не то… — хотел было опять начать Николенька, но Пьер перебил его: — Николенька, теперь, пожалуйста, присядь и послушай, что я скажу, — он встал из-за стола, возвышаясь над притихшим Николенькой и подал ему платок. Тот, повинуясь, но не понимая, зачем ему нужен носовой платок, принял его и, не глядя, сел в кресло. Николенька, готовый на всё сегодня утром, сейчас выглядел, признаться, довольно жалко и понимал это. Хотелось плакать, но глаза его были сухи и он только провел ладонью у носа, чувствуя там какую-то влагу и с искренним изумлением увидел на руке своей свежую кровь. «Вот от чего дядя Пьер испугался, кровь пошла носом», — смутно подумалось ему, и Николенька опять взглянул на дядю. Пьер ждал, пока он придет в себя, пытаясь принять внушающий, но мягкий вид, что получалось у него только вполовину — причем не в ту, которую ему бы хотелось. Пьер, при всех своих летах и опыте, слишком волновался за своего названного племянника, чтобы выглядеть внушающе. — Я понимаю твои чувства, Николенька, и искренне горжусь твоим благородным порывом, — сказал он, произнося каждое слова с опаской, словно боясь, чтобы они не оказались слишком жесткими. — Но я хотел бы рассказать тебе историю одного очень хорошего, но слишком рано покинувшего нас человека, перед тем, как ты примешь свое окончательное решение, — удостоверившись, что Николенька нашел применение платку и слушает его, Пьер, сопя носом и ежеминутно следя за его реакцией, начал подробный, но захвативший их обоих рассказ о жизни и гибели Пети Ростова, такого же глупого мальчика, которого сила обстоятельств кинула во взрослую жизнь, ставшую для него страшным оружием смерти.       И Николенька слушал его, человека, бывшего для него почти богом, и видел правдой каждое его слово.       Влияние Пьера и его наставления отсрочили для него вступление на тот путь, который волей судьбы был выбран для будущего декабриста Николая Болконского.