в отпечатках следов его

~

гадай на картах таро и что осталось от кофе

В этот магазинчик с неприметной вывеской, притаившийся в переулке на окраине Токио, Бокуто заходит в третий раз за последнюю неделю. Он живёт на абсолютно другом конце города, работает и того дальше, каждый раз безбожно плутает по одинаковым улочкам, потому что память у него никудышная, и каждый раз обязательно наворачивает лишний круг, но — заходит. Этот магазин нельзя пропустить, и не потому что его неоновая вывеска бьёт по глазам, заманивая туристов, не потому что в его витринах стоит брендовая одежда, яркие игрушки или последние новинки техники — неоновой вывески у магазина нет и витрин тоже, только одинокое окно с тёмными шторами. Но вам понадобится всего несколько минут скитаний по переулкам, чтобы выйти на одноэтажное здание с терракотовыми стенами и скромной надписью «Сувениры» прямо под старым уличным фонарём. Вы не пропустите. Бокуто не пропустил. Он не знает, чем его привлёк этот магазин в первую очередь. Сидящим на подоконнике в окружении кактусов и суккулентов чёрным котом с ленивым прищуром жёлтых глаз? Парой полок с оккультными сувенирами, мешочками, в которые нельзя заглянуть, кельтскими узорами на опрятной и ухоженной, но очевидно старой мебели? Треснувшим зеркалом в маленькой ванной в подсобке, куда Бокуто напросился во второй свой визит, чтобы сполоснуть неожиданно зачесавшееся лицо? Бокуто не знает. Бокуто слушает мелодичный, тихий перезвон музыки ветра, когда открывает дверь. Бокуто видит сначала длинные пальцы, прячущиеся под рукавами чёрной водолазки и греющиеся о стаканчик с кофе, потом фиксирует взглядом бледное лицо, потом тёмные волосы цвета чего-то невероятного — так выглядит вороново крыло, так иногда разливается чернильной синевой ночное небо. Разве что в волосах Акааши Кейджи нет звёзд. Все его звёзды, подозревает Бокуто, в глазах, куда он всегда боится смотреть. — Вы сегодня выглядите получше, — дрожит вежливой улыбкой Акааши. — Чай помог? Ваша аллергия прошла? Бокуто не знает, прошла или нет. Не знает, была ли она у него вообще и если была, то на что, потому что у него никогда, как говорила бабушка, не замечали аллергии даже на цветочную пыльцу. И слава богам — потому что на подоконниках Акааши в изобилии растут не только кактусы. Он выращивает гортензии, тюльпаны, георгины, хризантемы и наверняка даже то, для чего сейчас вообще не сезон. Бокуто, например, вполне уверен, что гиацинты отцветают весной, а в октябре им не место. Но он ведь не садовод и не врач. Чёрт с ними, с гиацинтами и с аллергией. — Я так и не понял, на что она могла быть, — виновато кается Бокуто. О том, что он провёл последние два дня за штудированием гугла и кликаньем на ссылки про аллергию на травы и цветы, он не говорит. О том, что поставил сам себе диагноз с летальным исходом, — тоже. Акааши сочувственно кивает. Обхватывает пальцами стаканчик кофе, и Бокуто кажется, что ложка в нём делает лишний оборот. Он уже не обращает внимания. Он просто знает, что вокруг Акааши мерцает материя и искажается пространство, он бы даже удивился, если бы в магазине с оккультными сувенирами хозяин не оказался ну таким, как Акааши. — Зачем вы пришли на этот раз? — спрашивает Акааши из-за своего стола. Поглаживает кромки горячего стакана рассеянно, ложку задевает случайно, и Бокуто цепким взглядом наблюдает за движением его пальцев. Он не сразу понимает вопрос, уж тем более не сразу придумывает на него ответ, потому что — чёрт его знает, зачем. Погладить кота, наверное. Кота на подоконнике всё равно не обнаруживается. Бокуто обводит растерянным взглядом полки магазина, отмечая то, о чём не расспросил Акааши в предыдущие два раза, и — не находит. Статуэтки с божествами и животными дешёвые, их возят из Китая, их Акааши продаёт туристам, которые натыкаются на магазинчик чудом и которым всё равно, что покупать. Травы, настои и чаи — собственного изготовления, это просто хобби, приносящее скромный доход. Свечи тоже домашние, есть ароматические, возьмите с ванилью и пачулей, если хотите расслабиться после тяжёлого дня, и вот эту цитрусовую, если вам нужно взбодриться («Хотя вам, — поднимает бровь Акааши, — вряд ли нужно», — и отставляет свечу в сторону и больше на неё даже не смотрит). Связки перьев — голубиные и вороньи, Акааши собирает их сам, в парке Гёэн. Амулеты и обереги — из самых глубинок Японии, там у Акааши живёт прабабка, потрясающая женщина, но Бокуто не нужно с ней знакомиться. Колоды карт Таро — для тех, кто действительно знает, чего он хочет, потому что это самые темпераментные вещи из тех, что Акааши вообще способен предложить покупателю, и Бокуто они тоже не нужны, разве что он хочет рассматривать картинки. Книги — если вы понимаете что-то дальше слов «естественная астрология», «каббализм» и «кверент», нет, в книгах даже картинок нет, только алхимические символы и схемы для хиромантов. Нет, цветы Акааши не продаёт, они просто для уюта. Да, даже один-единственный кактус. Нет, кот тоже не продаётся, он на самом деле стар и когда-нибудь уйдёт туда, где Акааши его не найдёт. В пухлую тетрадь, где Акааши рисует, Бокуто тоже лучше не заглядывать, вряд ли он поклонник техник, в которых работает Акааши (дальше идут слова на незнакомых языках, которых Бокуто не просто не понимает, а даже в гугле не находит). Если вы пришли к Акааши Кейджи — вы пришли по делу или не пришли вообще. Поэтому, Бокуто, выбирай. — Кота нет, — наконец говорит Бокуто. Нелепо и глупо, но за что-то надо зацепиться — так почему бы не за всегда нагретое, а сейчас такое неправильно пустое место в окружении кактусов. — Он уже ушёл? Акааши поднимается из-за стола. Тетрадь задвигает в нижний ящик — и Бокуто почему-то думает, что теперь он заперт на ключ, хотя никаких замочных скважин в ящике нет, а Акааши к нему даже не прикасался. Ступает он по прибитому к доскам ковру так же бесшумно, как собственный кот, пальцы прячет в рукавах. Ложка в оставленном на столе стакане снова делает оборот. Бокуто пытается считать шаги Акааши, но не может считать то, чего не слышит. — Вряд ли, — задумчиво отвечает Акааши, глядя на пустое место на подоконнике. — Ещё рано. — Ты говорил, что вот-вот. — Рано. Акааши проводит ладонью по лежанке, зачем-то колется пальцем о длинную иглу соседнего кактуса и, взглянув на каплю крови, уходит обратно за стол. Бокуто украдкой тычется рукой в лежанку: тёплая. После кота или после Акааши, он уже разобрать не может. Нить разговора тоже безнадёжно теряет. Остаётся только ловить колеблющееся вокруг Акааши пространство и намечать себе сегодняшнюю ночь в компании гугла и эзотерических сайтов.

любой, умеющий читать между строк, обречён иметь дома ружьё

— Ты и правда гадаешь? — Бокуто цепляется за вывеску на двери, где написано, что к покупке по желанию покупателя предлагается простой расклад. Акааши, потянувшийся было за своей тетрадью, вместо этого тянется за кофе. Бокуто следит за ложкой, но она усиленно притворяется нормальной. Акааши нормальным не притворяется. Хотя, Бокуто уверен, у него бы получилось. — Только для тех, кому больше не во что верить. Бокуто, наверное, не во что. Акааши решает именно так — потому что в его руках, и Бокуто не успевает даже моргнуть, появляется старая, потрёпанная и затёртая колода Таро. Бокуто думает прикинуть, сколько ей лет и старше ли она самого Акааши, а затем рядом зажигается свеча — и Бокуто опять не видит в руках Акааши ни спичек, ни зажигалки, — и поверх чёрной скатерти ложится ворох цветных рубашек. Акааши ведёт рукой — Бокуто любуется его длинными пальцами. Акааши говорит: — Выбирайте три любые. Но Бокуто всё равно кажется, что выбирают за него. Свеча, наверное, ароматическая, приходит ему в голову мысль, когда Акааши уверенными жестами переворачивает каждую из тех карт, что Бокуто вытянул наобум. В воздухе витает запах осени — запах выжженных солнцем полей, прелой листвы и вечных дождей. Бокуто хочет посмотреть на свечу, спросить, что это такое, но мысли путаются. Думать не получается; сердце словно наполняется паралитическим газом. Бокуто смотрит на карты. Видит только пальцы Акааши и далёкий огонёк осенней свечи где-то на периферии. — У вас две из трёх перевёрнуты, — долетает до него печальный голос Акааши. — Это плохой знак? Акааши молчит. Только улыбается уголком губ — эту улыбку Бокуто видел уже дважды, во время двух своих предыдущих визитов, в первый раз — когда, выбирая подарок бабушке, ткнул пальцем в статуэтку Анубиса, а Акааши сказал ему: «Только если вы хотите проводить бабушку в загробный мир как можно быстрее», — а во второй — когда Бокуто хотел погладить кота и вместо этого укололся о кактус. И теперь. Учитывая, что Акааши улыбается этой призрачной улыбкой, только когда Бокуто его смешит, наверное, Бокуто вообще не нужно знать ответа на этот вопрос. — В прошлом вы были одиноки, — наконец говорит Акааши, подвигая ему перевёрнутого Отшельника. Бокуто кажется, что фонарь на карте светит по-настоящему; хотя, возможно, это лишь свет октябрьского чёрного солнца падает из узкого окошка под потолком. — У вас были проблемы, с которыми вы не могли справиться без чужой помощи, вы чувствовали себя в изоляции, не могли отыскать нужных людей, готовы были на стенки лезть, лишь бы не оставаться в одиночестве… Бокуто моргает. Прелые листья вызывают желание чихнуть. И всё это он может сказать по одной-единственной карте, которую Бокуто наобум вытащил из колоды? — Здесь у вас двойка мечей. Вы испытываете острый конфликт между сердцем и разумом, между рациональным и интуитивным, между тем, что вам кажется правильным, и тем, что правильно на самом деле. В вас нет равновесия, только замешательство. Вы не знаете, что делать и чему доверять. И доверять ли вообще. Вы строите барьеры и не можете действовать так, как должны. Вы сомневаетесь. Подавляете истинные чувства… Слышится резкий перестук капель. Кажется, за окном начинается дождь. Запах прокрадывается в ноздри, мешается с ароматом тёплой осени, Бокуто невольно закрывает глаза, уверенный, что он даже так увидит бледные пальцы Акааши и услышит отклик дождя в его голосе. Слова Акааши вплетаются в грозный раскат грома вдалеке, тихие, уверенные, переливающиеся, похожие на песню. Пой мне ещё, думает Бокуто, я готов слушать тебя.

что я могу изменить, направляемый собственной тенью

— Перевёрнутый паж кубков — знак того, что в вашем будущем возникнет ситуация, когда придётся забыть о разуме и перестать слушать то, что вам говорит голова. Вам придётся довериться интуиции, иначе всё будет слишком сложно исправить. Отпустите скептицизм, пусть за вас говорит сердце, послушайте его, или ничего уже не изменить. Сердце Акааши, кажется, бьётся в такт с бурей за окном. В нём гром вечного дождя, в нём запах осени, звёздного зарева, вороньих крыльев и серой паутины в кайме глаз вокруг зрачка. Бокуто знает, какие у Акааши глаза, хотя никогда в жизни не смотрел в них. — Сегодня странный день, — говорит Акааши.

и дождь сквозь плащ и капюшон, и пробегает дрожь, и страшно и смешно, и тесно облакам, и кругом голова по буквам, по слогам возьми мои слова и брось к её ногам

В пальцах Акааши мелькает тройка мечей — Бокуто успевает разглядеть надпись и пульсирующее между костяшек алое сердце, прежде чем карта снова исчезает в колоде. Бокуто не умеет читать по лицу, не знает, зачем он вытащил ещё одну, но видит тревожный излом бровей, дрогнувшие губы и не хочет спрашивать. А может, боится. — Всё закончилось, — мягко зовёт Акааши. И Бокуто вдруг понимает: колоды карт на столе больше нет, свеча давно не горит, а дождь за окном молчит так, словно его и не было вовсе. Бокуто смотрит на подоконник за своей спиной — и видит вспыхнувшие фонари жёлтых кошачьих глаз. Чёрный клубок выглядит в окружении кактусов так естественно, а Акааши так невпечатлённо, что Бокуто думает: наверное, он был здесь с самого начала. Наверное, Бокуто просто не заметил. Наверное, ему чудится.

ветер, туман и снег мы одни в этом доме не бойся стука в окно — это ко мне это северный ветер мы у него в ладонях

— Теперь скажите, — взгляд Акааши даже мимоходом режет, как ножом, и Бокуто чувствует липкую кровь на щеке вместе с желанием закрыть глаза под этот тихий голос и слушать, слушать его вечно. — Скажите, где я вам солгал, Бокуто-сан. И в момент, когда Бокуто понимает, что никогда, ни разу за всё это время не называл Акааши своего имени, он смотрит Акааши в глаза — и просыпается.

~

на вокзале так трудно поверить в то, что где-то идут поезда, кто-то поднял глаза на меня — и из глаз покатилась звезда

В тот день и час, когда в барах положено заказывать стопку за стопкой самым одиноким и разбитым сердцам, Бокуто всё равно чувствует себя самым одиноким и разбитым из всех. Череда неудач — это что-то привычное и давно воспринимаемое как хороший знакомый, как взмах рукой на другой стороне улицы, как случайная встреча. Бокуто не ждёт, а она приходит. И приносит с собой сначала бросившую девушку, потом угрозу увольнения, потом выросшие счета за оплату квартиры. Бокуто подумывает о капсульном отеле (который всё равно не решит его проблем, но там хотя бы классные двери) и просит налить ему ещё. У него даже нет идей для подарка бабушке на день рождения — это ли не повод для нового стакана. — Ну, с этим я хотя бы могу тебе помочь, — улыбается бармен, и Бокуто понимает, что последние сколько-он-здесь-просидел-почему-время-ускользает-куда-то-сквозь-пальцы-прямо-в-стакан изливал свои проблемы вслух. За подарок бабушке становится стыдно. А ещё это не тот бармен, что наливал ему первый стакан. У того были светлые волосы, а этот до безобразия лохматый брюнет, у того на бейдже было вполне себе понятное имя, а у этого даже нет бейджа. Зато есть ухмылка от уха до уха, бутылка с чем-то алкогольным и новый стакан. И опция, позволяющая спрашивать у бармена советов. — Говорят, в Токио можно найти всё, если знаешь, где искать, — подмигивает он, даже не дожидаясь, пока Бокуто сообразит хоть что-нибудь, и Бокуто пьёт, потому что тон предполагает продолжение, а он недостаточно пьян для того, чтобы невоспитанно перебивать. — Просто скажи, что тебе нужно, а я могу помочь с поисками. — Ты бармен, — бормочет Бокуто в свой стакан, — а моей бабушке семьдесят пять, она не пьёт. — Я бармен с двумя высшими образованиями, так что попросил бы! Ботаника и ветеринария, могу даже корочки показать. — Тогда что ты забыл в баре с минимальной ставкой? — Знакомлюсь с интересными людьми. Бармен хитро щурится на него из-за стакана, и Бокуто улавливает в его тёмно-жёлтых глазах неестественный отблеск. Бокуто, наверное, должен посчитать за комплимент тот факт, что его сочли достаточно интересным, чтобы рекомендовать подарок для бабушки, но он пьян и глубоко несчастен, так что подкат игнорирует. Даже если это был подкат. Хотя какая разница.

вчера заходил один ангел — я узнал его по холоду крыл я уже не тот, за которым он гнался, да и он уже не тот, что был я сказал: «заходи, садись, я не враг тебе, наслаждайся моей тишиной, и давай выпьем за того бедолагу, что висит надо мной»

— Она коллекционирует чаи, — после пары минут мучительных раздумий в алкогольном бреду печально выдаёт Бокуто. — И травки… — Вроде наркотиков? — Вроде ромашки. — А. Тогда я, пожалуй, и правда могу тебе помочь. Бармен заговорщически подмигивает и опирается локтем на стойку. Стакан гоняет по полированной столешнице задумчиво, будто примеряется к тому, как лучше и красивее столкнуть его на пол, а Бокуто следит за ним, вслушивается в шорох стеклянного дна по дереву и пьяным сознанием ловит мысль о том, что его гипнотизируют. И чёрт с ним. — Знаю на окраине один магазинчик, — долетает до его слуха бархатный голос: бармен говорит тихо, будто информация не предназначается для чужих ушей, только для Бокуто, — там лучшие настойки и чаи во всём Токио. А если скажешь, что от меня, тебе сделают хорошую скидку. Бокуто заторможенно кивает. Магазинчик на окраине. Лучшие настойки. Во всём Токио. Хорошую скидку. — Где именно? — Ты мне нравишься, — бармен смеётся. Тихо. Зачем-то облизывает ладонь, лохматит чёлку, подвигает Бокуто стакан — пустой. Бокуто не возражает. — Знаешь поворот в частные кварталы возле южных причалов? Это в Оте. Там рядом начальная школа. Бокуто бывает в Оте не чаще раза в пару месяцев, понятия не имеет, сколько там причалов и школ, но кивает. — Вот. Поплутай немного по переулкам. Точный адрес никто не знает, его вообще нет, если найдёшь — считай, что ты счастливчик. Не все находят. Туман клубится в голове, отдавая привкусом дешёвого алкоголя и метанола. Бокуто пытается сообразить. Бармен смотрит на него с усмешкой и щурит свои жёлтые фонари. — Как я вообще его найду? — наконец бестолково ворочает языком Бокуто. Инструкции смазанными мазками ложатся в голову, и Бокуто знает, что у него не получится их прочесть. — Говорят, он сам находит, — жмёт плечами бармен, — если хочет, чтобы его нашли, — и отправляет по столу новый стакан — на этот раз полный. — Держи, за счёт заведения. И не забудь сказать, что от меня, владелец меня любит. Бокуто смотрит мутным взглядом в стакан. Ловит собственное отражение — пьяное и растерянное.

всё лишилось смысла. любовь завела меня в тень а чем выше залезаешь в астрал, тем больше несёшь дребедень мне просто хотелось вечного лета, а лето стало зимой то ли это рок, то ли законы природы висят надо мной

— Как тебя хотя бы зовут? — спрашивает он, поднимая голову. Но стойка перед ним уже пустует. Этот бармен исчезает так же внезапно, как и прежний, а третий его так и не подменяет, сколько бы Бокуто ни пытался пить из своего стакана по глотку раз в полчаса. Когда ему говорят, что заведение закрывается, никто не требует с него денег. Бокуто выходит из бара пьяный, но с удивительно ясной головой, держит в уме только ухмылку бармена, прищур его жёлтых глаз и частные кварталы возле начальной школы в районе Ота. Оборачивается, чтобы взглянуть на вывеску, а вместо бара уже стоит кирпичная стена с тэгом прямо над мусорными баками.

одни говорят: сегодня в шесть конец света другие просто депрессивны в доску третьи терпят любовь за то, что она без ответа но каждый из них зарежет если только тронуть пальцем его тоску

Наверное, он уже прошёл пару кварталов и даже не заметил, думает Бокуто. Мало ли какие шутки с ним творит его пьяная голова. Поэтому он просто уходит.

~

он не отбрасывает тени он идёт как лёд через ручьи

Акааши Кейджи, говорят соседи, в целом неплохой. Бокуто без толку плутает по кварталу, но никак не набредает на магазинчик — зато набредает на других людей, которые знают, кто он, что он, где он и для чего он. Его встречают так, будто он живёт в этом квартале уже долгие годы, по имени не называют, но улыбаются приветливо, дорогу подсказывают охотно — и каждый в разном направлении. И каждый так, будто действительно знает. Будто для каждого свой Акааши Кейджи и свой магазинчик с котом в окружении кактусов на подоконнике за тёмными занавесками. Будто для каждого светит свой уличный фонарь, каждый живёт на своей улице, в своём городе нервных сердец и запертых глаз, в домах с трубами без дыма и печатями на воротах. — Акааши иногда покупает у меня календулу, — делится с Бокуто девушка, которую он видит в первый и последний раз в своей жизни, — говорит, что плохо спит по ночам, поэтому у него столько отваров на полках в магазине. И свитера — я вяжу хорошие свитера, он их тоже берёт. Бедняга, даже летом ходит в своих чёрных одеждах, горло никогда не открывает — он мерзлявый, это все знают. — Покупаю у него свечки, — радостно кивает старуха, глядящая из-под зонта, и, видимо, дождь существует только для неё. — Хотела спросить, где он нашёл такие чехлы для мебели, очень красивые узоры, такие будто кельтские, знаете? — а он сказал, что это от прабабки. У него хорошая прабабка, живёт где-то далеко, а больше никого нет — ни друзей, ни девушки, это все знают. — Сколько ни захожу к нему — он ворошит кофейную гущу в своей чашке, — жмёт плечами мужчина, у которого под воротником рубашки проглядывают змеиные кольца. — А бывает, посмотрит на меня — и кожа чешется. Наверное, нервное. Я ни разу даже не видел, чтобы он поливал цветы или кормил кота, а цветы растут, кот живёт, и ведь кот старый, а цветы никогда не переводятся, это все знают. — Он рисует в своей тетради ловцы снов из паутины и птичьих перьев, — шепчет почти на ухо старик, — зрение у меня уже не то, но я всё равно вижу. У него там звёзды, планеты и слова на латыни, сушёная полынь, мирт, лаванда. Я всё равно вижу. Он любит лаванду, но выращивает гортензии — лучшие гортензии в городе, это все знают. — Летом нормальные люди загорают, а он ходит бледный, как вампир, — бубнит девочка, которая подходит к Бокуто сама, даже не спрашивая, что он ищет и почему в третий раз проходит мимо одного и того же забора. — Носит шляпы большие, вот такие, — и изображает широкие поля. Бокуто облизывает губы. Акааши, наверное, идёт. — И всегда чёрные. И накидки — тоже чёрные. Мама говорит, что он работает где-то в хорошем магазине одежды, что он, скорее всего, какая-то модель, это все знают. Вот только вряд ли Акааши хотя бы раз в жизни держал в руках модный журнал. И вряд ли он действительно плохо спит по ночам. Эти люди будто знают об Акааши всё — и одновременно не знают ничего. И в этом пункте Бокуто чувствует с ними кое-что общее. В этот день Бокуто так и не находит магазин среди плутающих улиц и одинаковых домов, возвращается ни с чем и весь вечер, на всякий случай перерывая все токийские журналы и сайты модельных агентств, думает о треснувших зеркалах, старинной мебели и широкополых шляпах. Бокуто вспоминает кота на подоконнике, ловит в его глазах ироничный прищур сквозь чёлку — почему-то на ум приходит человеческое лицо. Бокуто трясёт головой. Откуда. Он так и ложится спать — с туманом в голове, с кучей вкладок, открытых в браузере, и все они ведут в разные стороны. Бокуто чувствует себя на безлюдном перекрёстке, так пусть Геката, или Тривия, или Ноктикула, пусть кто угодно зажжёт над ним факел, иначе он рискует провалиться прямо в преисподнюю. Все ведь знают, что на перекрёстках гуляют тёмные силы. Все знают. Бокуто засыпает, плутая на дорогах, каждая из которых ведёт в свою сторону, а просыпается в конце октября.

~

мои жилы как тросы, моя память как лёд моё сердце как дизель, кровь словно мёд но мне выпало жить здесь, среди серой травы в обмороченной тьме, на болотах невы где дома — лишь фасад, а слова — пустоцвет и след сгоревшей звезды — этот самый проспект

Когда в канун Хэллоуина Бокуто набредает на магазинчик, он даже не удивляется. Это его седьмой — или восьмой? или девятый? или он здесь и правда впервые? — визит, и в этот раз, как и, наверное, во все предыдущие Бокуто встречает кот на подоконнике, зевающий в знак приветствия — или пренебрежения. Встречают цветущие нежно-синие гортензии в окружении кактусов, встречает Акааши со своей чашкой кофе и расслабленной улыбкой на губах. — Самайн, Бокуто-сан, — говорит он вместо «Добрый день, сегодня вы тоже купите одну свечу, которую потом даже не зажжёте?». Бокуто не знает, что это, и даже не думает спрашивать. Иногда Акааши бормочет слова на других языках — каждый из них не звучит как английский, немецкий, французский или даже латынь, не звучит как певучие наречия африканских племён или характерный говор индейцев из американских резерваций. Так, наверное, поёт ветер, на этих языках говорят мёртвые, на этих языках Акааши думает и забывается, что рядом есть Бокуто. А может быть, ему просто всё равно. А может быть, он хочет, чтобы его услышали. Бокуто не спрашивает ни о чём, потому что знает, что, если бы ему положен был ответ, он получил бы его заочно. Не спрашивает, откуда Акааши знает его имя, не спрашивает о том, почему его магазин каждый раз приходится искать заново, не спрашивает о ложках, которые мешают кофе сами собой, и дожде, который существует только в этом магазине, не спрашивает о свечах и старых книгах, не спрашивает о тетради с рисунками звёзд и веточками полыни внутри. Спрашивает только: — Разве ты гадаешь сам себе? Акааши прячет кончики пальцев под рукавами чёрного кардигана. Сегодня на нём широкополая шляпа — под ней он прячет волосы, глаза, острые черты лица, шею, которую Бокуто видит только закованной в высокие горла джемперов и водолазок (он мерзлявый, это все знают). Шляпа на самом деле такая большая, что под ней Акааши с лёгкостью прячется целиком. И колоду Таро со стола убирает лёгким движением руки — Бокуто снова не видит, как он это делает, только в раскладе на скатерти вот уже второй раз мелькает тройка мечей. Акааши под шляпой, наверное, улыбается, а это значит, что на его совести ещё один вопрос, на который Бокуто не нужно знать ответ. — В такие дни магия выходит сильнее всего, — уклончиво бормочет Акааши. Это лучше простого молчания — тем, что Акааши демонстрирует крупицу доверия. Или хуже — тем, что сеет в голове Бокуто новые вопросы. Акааши верит в магию — нет, Акааши и есть магия. А Бокуто пора бы воспринимать всё как должное. В конце концов, если существует Акааши, то почему бы и магии не существовать. — А мне? — просит Бокуто, кивая на колоду, которой даже на столе уже нет. Акааши качает головой: — Вы своё уже получили. Хотите яблоко? Яблоко — смешная альтернатива пальцам Акааши на колоде карт, размеренному голосу, который сродни шуму дождя, и треску осенней свечи, но Бокуто принимает. Свечи трещат больше и громче, ими уставлен весь магазин, в воздухе витает запах воска и каких-то легко-горьких трав. Приятно кружится голова. Огоньки трепещут сквозь прищуренные веки. По телу разливается тепло.

я хотел быть как солнце, стал как тень на стене и не отпетый мертвец сел на плечи ко мне

— Сегодня умирает солнце, — говорит Акааши, выглядывая в окно. Последние рыжие лучи как раз расчерчивают небосклон и играют на чёрной шерсти лениво потягивающегося кота. Акааши треплет его по макушке — рассеянно, больше для галочки. — Сегодня где-то на горе зажгут костёр, и ведьмы будут танцевать вокруг и петь песни на мёртвых языках для мёртвых людей. — Я бы хотел послушать. Акааши приподнимает свою шляпу, и Бокуто видит его губы, изогнувшиеся в доброй усмешке. Кардиган стелется по ногам Акааши вороньими крыльями, клубится ночной тьмой и дымной копотью, пальцы сжимают поля шляпы — чёрный нимб над головой у того, кто меньше всех похож на ангела. — Спой для меня, Акааши. Акааши не говорит, что не умеет и не может. Только с сожалением бросает: — Вы пока ещё не мёртв, вы не поймёте слов. — Мне не нужны слова. Я хочу послушать твой голос. Акааши склоняет голову ниже, пряча лицо под шляпой. Бокуто не знает, согласие это или нет, Бокуто хочет сорвать с него эту шляпу и одновременно не хочет — потому что она Акааши идёт и потому что он боится заглядывать Акааши в глаза. Что-то подсказывает ему, что там живёт что-то, что ему видеть не стоит. — Я спою для вас, когда вы умрёте, — глухо обещает Акааши. — Если хотите послушать раньше времени — учтите, что на мёртвых языках не поют для живых. Не в Самайн. Никогда вообще. Бокуто хочет сказать: тогда не пой для меня, я просто побуду рядом. Пой для умирающего солнца. Пой для всех, кто придёт на огонь твоих свечей, чтобы послушать тебя. Пой, Акааши, можешь не мне, можешь на каком угодно языке, просто пой. Наверное, для Акааши его мысли слишком громкие. Для Бокуто тоже. Сейчас ему нужна тишина. Акааши молча берёт в руки свечу — чёрную, сливающуюся с его запрятанными в рукава пальцами — и исчезает в подсобке магазина. Бокуто смотрит на занавеску, которую легко треплет невидимый ветер, а затем скользит следом. Спина Акааши мелькает впереди, он заворачивает в узкий коридорчик, к лестнице на крышу, и даже не возражает, когда Бокуто появляется рядом. Ни следа догоревшего солнца — только бесконечная темнота и небо, которое рассеивают огни города вдалеке. Бокуто не мог подниматься по лестнице несколько часов, солнце не могло умереть за пару минут. Свеча не догорела даже наполовину. Но когда рядом стоит Акааши, наверное, не стоит удивляться таким мелочам. — Не думайте о том, что слышите, — просит Акааши, подходя к самому краю. Один этаж — несерьёзно. Один этаж — если ветер подтолкнёт в спину, ничего не случится. Один этаж — но Бокуто всё равно боится, что Акааши упадёт. Пускай он на крыльях своего кардигана и может взлететь, пускай ему не страшно падать — Бокуто страшно. Не падать — видеть, как Акааши падает. — Сожгите что-нибудь ненужное, когда вернётесь домой, — тихо просит он — так, что шелест ветра перекрывает, но Бокуто всё равно слышит. — В Самайн в доме должен быть огонь, иначе ваши мертвецы не найдут дорогу назад. У меня нет мертвецов, думает Бокуто. — У каждого свой мертвец, — мягко возражает его мыслям Акааши. — У кого-то несколько. У вас есть кому вас слушать и кому искать ваш дом. Главное — не скорбеть, они не любят скорбь. Пусть просто… будут. Пусть будут, повторяет Бокуто, пусть просто будут. А затем Акааши начинает петь.

и с тех пор я стал видеть, что мы все как в цепях и души мёртвых солдат на еловых ветвях молча смотрят, как все мы кружим вальс при свечах каждый с пеплом в руке и с мертвецом на плечах

Живые не поют для мёртвых — и Акааши не поёт ни для Бокуто, ни для себя, ни для случайных прохожих, которые могут оказаться внизу. Он поёт песни, слова которых Бокуто не знает, но от которых у него плавятся рёбра, щиплет веки, треплет волосы. Он поёт в небо, для тех, кто превратился в звёзды и этой ночью ищет путь домой. Он поёт на мёртвом языке — или языках, — поёт долго, грустно, проникновенно, и его пение пробирает до самых костей. Оно не похоже ни на один из тех звуков, что Бокуто когда-либо слышал, оно не похоже на песни, которые он привык слушать, оно похоже на ритуальные молитвы, обрядные стихи, на путеводный маяк. На вой ветра в кронах деревьев, на стук дождевых капель по листве, на гром в далёком небе, на весеннюю капель, на шум прибоя, на шелест вороньих крыльев, на могильную тишину. И всё это сплетается в одном голосе. В одной песне. В одной хрупкой фигуре в широкополой шляпе и кардигане, бьющем по лодыжкам, которая стоит у края крыши с распростёртыми руками — Бокуто не знает, куда делась свеча, а потом понимает, что она догорела до конца. В Акааши столько силы, что Бокуто больно на него смотреть. В Акааши столько силы, что Бокуто его боится. Но когда Акааши замолкает и опускает руки, когда отшатывается от края крыши, когда Бокуто бросается к нему, как сквозь плотный слой ваты, когда подхватывает его, не давая подогнуть колени и упасть, когда рёбра ломаются окончательно от того, что Акааши перестал петь и теперь тишина давит тяжестью целой Вселенной — тогда Бокуто впервые заглядывает Акааши в глаза. В его кайме — серая паутина, грозовые тучи и волнующееся перед штормом море. В его зрачках горят отблески костров, вокруг которых древние жрецы водят свои хороводы, а на его губах живут отголоски тех самых песен на давно мёртвых языках. Бокуто цепляется за взгляд, за лицо Акааши, не знает, что с этим делать, боится даже пошевельнуться, чтобы вечная гроза в чужих глазах не подхватила в свой шторм и не испепелила на месте. А потом Акааши кашляет. И хрипит: — Вы первый из живых, кто это слышал.

хочется тихо сгореть в жарком пламени неразведённых костров, в открытую книгу спрятаться между строк

Бокуто не помнит, как спускался с крыши, нёс Акааши на руках или он шёл сам, не помнит, добирался до дома в компании мёртвого солнца или уже ожившего, не помнит ни единого звука из песни Акааши. Помнит только фигуру на крыше, раскинувшую руки навстречу ярко горящим звёздам, хлопающий крыльями кардиган и бледную улыбку на лице, которое прячется от него за широкими полями чёрной шляпы.

~

вечен ли ветра пронзительный вой бесконечен неба стремительный бег мрачен лес в ожиданьи дождя холодным ноябрём

В магазине Акааши расцветают гортензии. Кот исчезает с подоконника следующие несколько раз подряд, когда Бокуто заходит, слушая музыку ветра из приоткрытой двери, и Акааши говорит, что он подыскивает себе место, где его никто не найдёт, пока не будет поздно. Акааши говорит, что он подобрал себе хорошее время для смерти. Акааши говорит, что умирает солнце, что мёртвые пляшут на своих же костях, что кошачьи кости — на кошачьих тоже пляшут. Говорит и вглядывается в кофейную гущу на дне своей чашки. Бокуто не знает, что он там находит, но день ото дня Акааши делается всё мрачнее. Становится холоднее, и Акааши меняет водолазки на свитера с объёмными шарфами. Из потрескавшегося зеркала на Бокуто смотрит собственное мутное отражение — кажется, даже он стал бледнее обычного. Акааши кашляет в платок и говорит, что мёртвое солнце имеет дурную привычку красть чужие жизни в обмен на свою. Акааши утирает губы тыльной стороной ладони, поднимает воротник повыше и говорит, что люди зимой умирают, а солнце весной поднимается как ни в чём не бывало. Акааши говорит много — на удивление много. Бокуто остаётся только слушать. Иногда он думает, что Акааши просто одиноко. Что ни одна колода карт, ни один кактус или куст гортензии, ни один кот не заменит ему живого человека. Иногда Бокуто думает, что Акааши холодно, иногда — что он, как и солнце, умирает, чтобы вернуться когда-нибудь весной. Вокруг Акааши витает запах гортензий. Акааши кашляет в платок и говорит, что всё в порядке. Акааши говорит много — на удивление много. Но это больше не его голос и не его слова. Что-то в нём ломается после ночи Самайна. Что-то ломается в Бокуто после того, как он слышит песни, которые для него не предназначены. Может, умереть здесь нужно ему. Лишь бы понять слова Акааши. Лишь бы снова услышать его песню и узнать, что он говорил мертвецам в ту ночь. Ноябрь пробуждает в Бокуто смелость. В ноябре Бокуто начинает задавать вопросы. Он спрашивает, давно ли Акааши такой, и Акааши отвечает: всю свою жизнь. Он спрашивает, откуда он знает мёртвые языки, и Акааши отвечает: от самих мертвецов. Он спрашивает, почему его цветы цветут всегда, и Акааши отвечает: они цветут, когда им самим хочется. Он спрашивает, как Акааши зажигает свечи, не прикасаясь к ним, и как заставляет ложку двигаться самостоятельно, и Акааши отвечает: это получается само собой. Он спрашивает, откуда Акааши узнал его имя, и Акааши отвечает: он знал его ещё до того, как Бокуто впервые вошёл в магазин. Он спрашивает, почему ему так страшно смотреть на Акааши, и Акааши отвечает: ему страшно смотреть не на него, а на то, чего он не замечает глазами, но чувствует чем-то внутри. Страшно увидеть то, чего он видеть не хочет. Больше Бокуто не спрашивает. У него и так чувство, что он узнал достаточно. Что Акааши позволил ему узнать достаточно. В руках Акааши появляются и исчезают карты Таро и свечи, камни и птичьи перья, нити и паутины, мешочки с травами. Пальцы Акааши — те самые, которые зажигают огонь на фитилях и в сердце Бокуто — выглядывают из рукавов большого свитера, стискивают карандаш, которым Акааши делает пометки в своей тетради, и Бокуто знает, что ему запрещено туда заглядывать. Не потому что там страшные тайны или искусство смертельных проклятий — потому что он всё равно ничего не поймёт. Это не значит, что ему не любопытно, Бокуто просто не пытается вникнуть туда, куда вникать негласно запрещено. Хватит с него того, что Акааши впустил его в свою маленькую вселенную. В нечто большее, чем магазинчик с музыкой ветра под дверьми и кошачьей лежанкой на подоконнике. И даже в нечто большее, чем свитера с узким горлом и подсобку с треснувшим зеркалом. Хватит с него того, что Акааши изредка позволяет смотреть себе в глаза и не умереть при этом. Хватит с него того, что он слышал Акааши поющим песни мёртвых. Хватит с него и призрачного присутствия Акааши рядом. Хватит.

будь моей тенью, скрипучей ступенью, цветным воскресеньем, грибным дождём будь моим богом, берёзовым соком, электрическим током, кривым ружьём

Бокуто так думает — и ошибается. Потому что Акааши не хватает. Потому что Бокуто теперь каждый вечер обнаруживает себя на пороге магазинчика, который охотно впускает его внутрь, звенит бамбуковыми палочками вслед, шумит дождём по собственной крыше. Бокуто каждый вечер разглядывает полки, содержимое которых не меняется ото дня к дню, каждый вечер смотрит на кофейную гущу в чашке Акааши, но не может понять, какие символы там видит и как их растолковывает сам Акааши. Бокуто в его магазине — единственный клиент; по крайней мере, единственный вечерний клиент, потому что в этом магазине кроме него, кота и самого Акааши никогда не бывает кого-то ещё.

я был свидетель тому, что ты ветер ты дуешь в лицо мне, а я смеюсь я не хочу расставаться с тобою без боя, покуда тебе я снюсь — будь моей тенью

У Бокуто связаны руки. У Бокуто не осталось свободы воли. Бокуто впускает магазин, впускает Акааши, кашляющий в кулак, и отмахивается от чая, на котором однажды мягко настаивает Бокуто. Так же, как отмахивается от попыток поправить шарф и особенно зло — от привезённых из дома таблеток. Акааши пьёт густой нерастворимый кофе, сипло твердит, что заболел, простудился, скоро пройдёт, и подливает воды в цветущие кусты гортензий на подоконнике. Бокуто молчит. Бокуто не знает, тот ли это вопрос, в ответ на который он увидит только смешливую улыбку и, если посчастливится, бушующий в глазах шторм, в котором один за другим тонут корабли Бокуто. А Бокуто предпочитает не рисковать. Вместо этого он пытается замечать. Замечает, что свои платки, которые не нужны были ему раньше, Акааши прячет в воздухе и берёт из ниоткуда. Замечает, что кактусы меняются на гортензии — медленно, но верно на обагрённых кровью иглах расцветают бледно-синие цветы, купающиеся в лучах мёртвого солнца. Коту они не нравятся. Лежанка кота перемещается на стол Акааши, а когда там появляется ваза с парой никогда не вянущих цветов — исчезает насовсем. Вместе с котом. — Наверное, он больше не придёт, — тихо и печально говорит Акааши, утирая губы рукавом чёрного свитера. — Наверное, он наконец-то решил умереть. Бокуто молчит. Готовится к тому, что ночью Акааши будет справлять траур и петь песни на мёртвых языках кошачьим костям. — Привёл вас и сбежал, оставив меня разбираться с последствиями, — в голосе Акааши прорезается острая бритва, — как на него похоже. И, прикрывая рот рукой, скрывается за занавесью подсобки. Слышится сухой, злой кашель, свечи гаснут, гортензии вянут. Когда Акааши выходит — Бокуто не знает, куда себя девать, а в тёмных волосах замечает бледно-синий цветок. Тянется, чтобы его снять, и ловит рукой пустоту, а спиной — неясный взгляд исподтишка.

он выходит к чёрным кругам

Акааши не любит, когда до него дотрагиваются.

ворон кружит над его головой

Акааши не любит, когда кто-то чувствует его кожу — его кожа холоднее, чем вода в ледяном озере на девятом кругу ада по Данте.

иссиня-чёрные перья обоих

Акааши не любит, когда его неуязвимость проверяют на прочность.

иссечены дождём

Акааши не любит, когда пытаются заглянуть туда, где он складывает и запирает все те секреты и маски, что у него остались. Поэтому он куда-то уходит. Закрывается. Прячется уже не за свитерами — за огромными ледяными стенами. Встречает Бокуто с примёрзшей вежливой улыбкой на губах, но свечи в его магазине пышут холодом, а не жаром, и дождь за стеклом чудится песней могильщика. Кот так и не появляется. Ноябрь вступает в свои права выжженным чёрным солнцем, терракотовой гнилью под ногами и затяжными унылыми дождями. Бокуто находит магазинчик с мигающим уличным фонарём, под которым вырастает кучка кленовых листьев, плавающих по рябому отражению горящей лампы. Бокуто находит магазинчик — и его за руку втаскивает Акааши. — Полнолуние, — шепчет он под перелив бамбука над их головами, — Бокуто-сан, сегодня полнолуние. Я ждал, что вы придёте. Я знал, что вы придёте. В магазине снова горят все свечи. Акааши кружит по лепесткам гортензии, которые рассыпаются по старому ковру, и Бокуто чудится, что под его — босыми — ногами возникают новые и новые. Акааши странно счастлив, Акааши цветёт, его глаза оттенка гортензий, на его губах играет улыбка, и Бокуто не знает, чем заслужил такой приём, не знает, что на уме у Акааши, и ему, честно говоря, по большому счёту всё равно. Главное — Акааши улыбается. Не прячется. Не мёрзнет. Смеётся и танцует вокруг полок собственного магазина, вздымая полы чёрной накидки. — Что особенного в полнолунии? — спрашивает Бокуто, сначала долго выбирая между этим вопросом и «Почему оно делает тебя таким счастливым?». Акааши оборачивается к нему. На голове — снова шляпа. Только на этот раз он не прячет лицо. — Мы пойдём петь, — говорит он. Будто для себя давно всё решил. И для Бокуто — тоже. — Для мёртвых? — На этот раз — для живых. Для себя. — И на этот раз я пойму слова? — Если захотите понимать. Акааши улыбается из-под шляпы — печально, проникновенно, будто знает наперёд и знает, что Бокуто не захочет или не поймёт. Бокуто хочет. Бокуто хочет на крышу, к северному ветру, хочет запрокинуть голову под звёздное небо, подставить лицо луне и слушать, слушать, как Акааши поёт. Для себя. Для него.

сколько звёзд должно взорваться, чтоб заснуть в одной постели

Свечи гаснут под порывом ветра, когда Акааши взметает полы своей накидки. Становится темно и мягко. Бокуто глотает дымный воздух, дышит полной грудью, радостно ловит ночную свежесть, прохладу и тяжёлую копоть вместо приторной гортензии.

пока дома нет никого — давай достанем лестницу и на луну залезем вместе в воздухе звон лишь нам понятных звуков, из груди наверх летящих песней

Каждый шаг Акааши наверх, на крышу, — как вспышка сверхновой в дальнем уголке Вселенной. Поля его шляпы серебрят лунные лучи, замершая на губах улыбка купается в бледном свете звёзд, дописанных на небе миллиардом точек, пальцы собирают ветер и лунные лучи — Акааши счастлив. Акааши ступает по крыше босыми ногами легко и красиво, Акааши не то летит, не то падает, и Бокуто при любом раскладе готов лететь или падать следом за ним. Чистой воды самоубийство. Красивое, эстетичное самоубийство. Акааши кашляет в платок и прячет его в своё никуда. — Петь с больным горлом — плохая идея, — говорит ему Бокуто. — Жаль, что другой у меня нет. Улыбка Акааши дрожит, когда он разворачивается к звёздам. Голос — тоже, когда он начинает петь. На этот раз Бокуто действительно разбирает слова. Пусть он снова не знает языка, пусть снова не понимает, на чьём наречии сейчас говорит Акааши, сколько ещё людей на планете способны на такие мелодичные переливы и звуки, которые сами собой рождают бледный звон музыки в воздухе. Единицы, если не нули. И огромная, необъятная Вселенная сталкивает Бокуто именно с Акааши. Акааши, который простирает руки к небу и поёт. Поёт о богах и смертных, поёт о смерти и перерождении, поёт о любви и крови, поёт древние легенды и притчи. Поёт тихо и громко, плавно и надрывно, шёпотом и криком, молча и вслух, а Бокуто способен только слушать и дрожать от каждого слова. Пой ещё. Пой громче. Пусть тебя слышит каждая далёкая звезда.

и я знаю, мы будем петь, глядя в глаза друг другу дни и ночи всё гораздо проще, когда впереди свет когда он впереди — всё гораздо проще

И Акааши поёт. Сильно, уверенно. А затем закашливается и сгибается пополам. Падает на колени. Пение срывается на короткий птичий вскрик. Бокуто шагает к нему и спотыкается в воздухе. — Акааши, — хрипит он, — Акааши, всё нормально. Нормально? Ненормально. Нет. Совсем нет. Акааши цепляется пальцами за край крыши, сдирая кожу о бетонную крошку в кровь. Смотрит на свою окровавленную ладонь, бормочет слова, которых Бокуто снова не понимает, ждёт, бормочет снова — и только потом не своим голосом хрипит: — Идите вниз. Я сейчас вернусь. И Бокуто слушается и идёт. Аккуратно зажигает вручную все задутые Акааши свечи, долго смотрит на пустое место на подоконнике, затем на улицу, на свет одинокого фонаря. Слышит дождь, но не видит капель, слышит гром, но не видит молний, вспоминает пение Акааши, но может думать только о том, почему он остановился. О том, чего он там, на крыше, боялся.

я родился уже помня тебя, просто не знал, как тебя звать дох от жажды в твоих родниках — я не знал, как тебя знать

Под ногами Бокуто хрустят цветки гортензий. Он наклоняется, подбирает пригоршню — и в свете свечи ему чудятся красные капли на бледно-синих росчерках увядших лепестков.

у тебя сотни имён, все они — тишина нас будут ждать там, где взойдёт луна

— Я всё приберу, — слышится голос тихой тени, которая обретает форму Акааши, и Бокуто от испуга роняет цветы — будто прикоснулся к чему-то запретному, влез в запертый ящик и прочёл всё, что написано в той загадочной тетради. — Простите за это. Не стоило мне. Я подумал, что вы бы хотели послушать… Он говорит легко, без эмоций. Что бы он ни делал там, на крыше, это ещё один вопрос, на который Бокуто не нужен ответ. Для чего бы Акааши ни затягивал свою песню — у этого есть смысл, который Бокуто ещё слишком рано или уже слишком поздно пытаться понять. — Я пойду домой? — спрашивает Бокуто, и с языка Акааши равнодушно срывается: — Да. Идите домой, Бокуто-сан. И не оглядывайтесь. Немые сегодня опасно разговорчивы. Сквозь пальцы Акааши, когда он прикладывает их к губам, на пол медленно просачивается новый цветок гортензии. Бокуто бежит из магазина, опасаясь, что сегодня немые не будут молчать. И лёжа в постели, ещё долго содрогается, слушая их тихое пение у себя в голове.

~

и шаги его гулко звучат в коридорах сплошной темноты в отпечатках следов его растут полевые цветы

Время течёт замёрзшей рекой, по которой шагают деревенские мальчишки, разбивая тяжёлой поступью лёд. Ноябрь холоден и угрюм, ноябрь сбивает потоками пронзительного северного ветра, ноябрь давит свинцово-серым небом, ноябрь хандрит, и Бокуто не знает, куда себя девать. Где-то в частных кварталах района Ота стоит магазинчик, на подоконнике которого цветут гортензии, и Бокуто навещает его ещё несколько раз и возвращается домой за полночь — ни с чем. Ни одинокого фонаря, ни плавающих в луже кленовых листьев, ни кактусов за тёмными шторами. Ни следа Акааши — будто его вымыло промозглыми дождями из города, из головы Бокуто. Бокуто пытается жить. Заглядывает в глаза каждому чёрному коту в надежде увидеть мелькнувшее узнавание, но его кот, наверное, уже мёртв, а даже если не мёртв — он не вернёт его к Акааши, потому что не захочет или не сможет. Выглядывает в толпе чёрные шляпы, хлопающие у лодыжек кардиганы и отпечатки обуви на тротуарах, в которых пробивались бы ростки гортензий, а даже если находит — это не его Акааши и не его гортензии. Зажигает в доме все свечи, заваривает себе чай с лавандой, выбирается на крышу и долго смотрит на уходящую за тучи луну в надежде услышать с другого конца города тихое пение о богах и смертных. Ничего. Никого.

все круги разойдутся, и город окутает тьма двадцать лет я смотрю в календарь, и все эти годы в календаре зима

На первый день декабря выпадает новолуние. В первый день декабря Бокуто бредёт домой под мигающим фонарём в полном одиночестве. В первый день декабря Бокуто видит пробивающийся сквозь тёмные занавески огненный свет горящих свечей. Акааши поднимает взгляд на бамбуковый перестук, карандаш зависает над тетрадью — и ломается пополам. Бокуто смотрит в его глаза жадно, абсолютно без страха порезаться или утонуть, страх только один — забыть, забыть цвет серой паутины, забыть изгиб тонких губ, забыть мягко вьющиеся у висков волосы, в которых прячутся цветки гортензий, забыть длинные пальцы, проглядывающие сквозь рукава чёрного свитера, забыть Акааши Кейджи, звук его имени на своих губах, звук его песен в ночи, забыть, забыть, забыть. — Ты вернулся, — шепчет Бокуто, не зная, вопрос ли это и положен ли на него ответ. Акааши захлопывает тетрадь. Свечи на его столе гаснут, лицо пропадает в тени. — Я не уходил, — возражает он, а Бокуто — Бокуто всё равно. Под его ногами проминаются гортензии, пока он идёт сквозь цветочное море прямо к Акааши и останавливается напротив стола. Акааши смотрит снизу вверх, хмурится сонно и устало, сидит будто с трудом, сломанный карандаш держит тоже нехотя. Бескровные губы почти не видно на белом лице, их контуры лишь чётко очерчивают чернильные тени, в которых прячутся зрачки утомлённых глаз. Пальцы подрагивают. И Бокуто берёт чужие руки в свои. Холодные. Тонкие. Хрупкие. Акааши отшатывается от него, как от огня, сжимает кулаки и прячет их в рукавах, смотрит безумно. Со страхом. — Не трогайте меня, — просит он надломленным голосом. — Вы… как вы вообще меня нашли? Бокуто пожимает плечами. Кожу от прикосновения жжёт жидким азотом. — Наверное, ты сам меня нашёл? — Я не пытался искать. — А я пытался. — Не нужно было. Акааши отворачивается, сгибаясь пополам от кашля, и Бокуто хочет его подхватить — но стоит на месте. На платке играют тени, чудятся алые капли, а затем он исчезает. На пол падает цветок гортензии. Акааши утирает губы тыльной стороной ладони. Бокуто не стоит спрашивать. Бокуто можно только просить. И он просит: — Раз уж я здесь — спой мне. — Никто не поёт в новолуние, — Акааши устало трёт переносицу. Оборачивается на него в три четверти корпуса, болезненно царапает ногтями ладони, вздыхает — тихо, будто смирился. — Раз уж вы здесь… — Пойдём на крышу. На крыше не растут цветы, от запаха которых делается дурно. На крыше не попадается на глаза пустое место на подоконнике, где не осталось даже кактусов, только гортензии. На крыше Бокуто видел Акааши другим — свободным. А здесь его будто сковывают собственные цепи, от которых он добровольно выбросил ключ. — Если вы хотите. Акааши набрасывает шарф и уходит, туша шагами свечу за свечой. Вслед ему взмывают в воздух маленькие бледно-синие цветы. По этим цветам идёт Бокуто.

он идёт открыть тебе тайну — заметь, как в глазах меркнет мир — что все эти годы мы пили метиловый спирт

На этот раз Акааши не становится у края, он садится на парапет и вцепляется бледными, исцарапанными пальцами в перегородки, стирая бетон в мелкое крошево. На этот раз он смотрит не в небо — вниз, себе под снова босые ноги, покрытые острыми снежинками. На крыше тихо плачет снег. — Тебе не холодно? — спрашивает Бокуто, усаживаясь рядом. Акааши пробирает кашляющий смех. Это один из тех вопросов, которые для него слишком очевидны, чтобы отвечать на них несведущему Бокуто. Они молчат. Бокуто не знает, чего ждёт, Акааши не знает, на какой из тысячи других его вопросов ему отвечать первым. Он прячет окровавленные пальцы в рукавах, прячет окровавленные губы в шарфе, ветер треплет его волосы, снежинки режут босые ноги. Бокуто хочет собрать кровь — салфеткой, ладонями, языком. Бокуто хочет, чтобы Акааши посмотрел на него. Чтобы заговорил с ним. Спел для него. — Давайте я расскажу вам легенду, Бокуто-сан, — наконец шепчет Акааши под аккомпанемент завывающего ветра. — На земле было много плохих и хороших дней, было много просто дней и столько же было ночей. И никто не знает, день был или ночь, когда родился Будда. Никто не знает, было ли в тот день солнце или оно спряталось за тучами, а если это была ночь — то загораживали ли луну облака. Поэтому никто не знает, как выглядело небо, когда с него посыпались дивной красоты цветы — аудзисай. Каждый из этих цветов после падения на землю превратился в пышный куст гортензий, которые выращивают и по сей день. А вслед за цветами вместо капель дождя полился сладкий нектар, который древние назвали «амача». В наше время это чай, который… — …который ты продал мне, — вспоминает Бокуто, — когда у меня началась аллергия. Сказал, что поможет. Если Акааши и улыбается, Бокуто не видит его улыбки. — Буддисты считают его божественным и ритуальным напитком, который варится и настаивается из листьев гортензии. Считают, что он обладает удивительной магической силой, защищает от сглазов, проклятий и злых духов. А ещё от укусов змей и насекомых. Бокуто не знает, зачем Акааши ему это рассказывает. Лишь спрашивает: — Ты в это веришь? — А вас с тех пор проклинали или кусали? — на полном серьёзе спрашивает Акааши. И, не получив вообще никакого ответа от поставленного в тупик Бокуто, кашляет в шарф. — Людям нужно немногое, чтобы верить. Людям нужен бог и желание знать, что их молитвы кто-то слышит. Вы когда-нибудь молились, Бокуто-сан? Бокуто теряется. Голос у Акааши глубокий, тихий, заинтересованный, он звучит так, будто действительно не знает ответа. — В детстве, — наконец отвечает он, — у семейного алтаря. Мои родители — синтоисты. — А вы в какого бога верите? — А ты? Теперь теряется Акааши. Сжимает пальцы в кулаки, опасно кренится на крыше, но Бокуто на этот раз почему-то не боится, что он упадёт. Не верит, что Акааши может упасть. — Как ты всё это делаешь? — шепчет Бокуто. — Откуда столько цветов, которые растут всегда и везде? Как ты зажигаешь свечи, как прячешь предметы, как вызываешь дождь? Как ты знаешь всё, что я скажу, ещё до того, как я открою рот? Что ты рисуешь в своей тетради? Откуда в тебе такая сила, почему я так боюсь смотреть тебе в глаза? Какому богу ты молился, чтобы получить всё это? Бокуто испытывает горячее желание притянуть Акааши к себе, дёрнуть за рукав его свитера, прижать и не отпускать, пока он не ответит на каждый из этих вопросов как можно более подробно. Бокуто хочет наконец-то узнать. Акааши прячет взгляд.

почему здесь так холодно, или это норма в подобных местах? зачем ты целуешь меня? и чего ждут солдаты в кустах? если тебе платят за это, скажи, я, наверно, пойму но если ты пришёл сюда дать мне волю, спасибо, уже ни к чему

— Я никому не молюсь, — с трудом выталкивает он из горла. — Ты поёшь для мертвецов. — Мёртвые не боги. Они просто мёртвые. — И уходишь от ответа. Акааши глубоко вздыхает и прячет лицо в шарфе. Снова ускользает, снова закрывается, и если сейчас он бесшумно соскользнёт с крыши и растворится в ночной метели — Бокуто совершенно не удивится. Вместо этого Акааши хрипит в кашле: — Каждое утро я молюсь о том, чтобы солнце встало вновь, и каждую ночь молюсь о том, чтобы небо под тяжестью звёзд не упало на людские головы. Кто слышит эти молитвы — мне всё равно. Пока солнце встаёт, а звёзды на месте — мне всё равно. Бокуто хочет объяснить Акааши, что это не магия — это просто атомы и молекулы. Что человеческое восприятие — просто ряд химических реакций. Что если смешать это — бам! получится Вселенная. Но Акааши не просто верит, Акааши знает, во что верить, и Акааши выглядит как тот, кто прожил тысячи лет и сотни жизней, кто уж точно знает больше Бокуто. Поэтому Бокуто молчит. Поэтому Акааши продолжает: — Пока я пленник этого дома — мне всё равно. Пока ко мне кто-нибудь заходит, пока я знаю, что кому-то нужен, — мне всё равно. Пока я могу петь и пока есть кто-то, кто слышит мои песни… — Так ты пленник? — шёпотом переспрашивает Бокуто. Акааши грустно улыбается. На его ресницах тают снежинки. — Могу спрыгнуть с крыши и проснусь в своей постели в подсобке, — предлагает он. — Могу выйти под свет фонаря, и откроется дверь обратно. Могу затянуть на шее петлю, пронзить себе сердце ритуальным кинжалом, а это окажется ночным кошмаром — из тех, что оставляют шрамы. — Ты на самом деле… — Я многое могу, — спокойно перебивает Акааши, — могу разговаривать с кошками, могу петь для мёртвых, могу помочь цветам цвести в любое время года. Могу заставить человека простым касанием забыть меня и никогда не вспоминать, — улыбка превращается в болезненную дрожь, Акааши смотрит в пустоту перед собой, а на ухо Бокуто вместе с его словами поёт метель, — а могу сделать так, чтобы он полюбил кого-то больше всего на свете. Могу слышать его мысли. Могу заставить его предать и возненавидеть. Заставить поверить. Я многое могу, Бокуто-сан, но не могу я ещё больше. Потому что заперт здесь. Уже давно. Бокуто смотрит на Акааши широко распахнутыми глазами. Смотрит на то, как его окровавленные пальцы цепляются за крышу, и понимает, почему он не боится упасть. Смотрит, как в его волосах тает снег, и думает, сколько зим Акааши пережил на этой крыше. Смотрит, как грудь под свитером вздымается и опускается, и думает, какой формы у Акааши шрам на сердце и насколько уродлив след от верёвки на шее под воротником. Смотрит в его печальные глаза и думает, когда в них поселилось это выражение усталости и бессилия от собственной силы. — И как давно? — спрашивает он, боясь получить ответ. Сколько закатов и рассветов ты уже видел, Акааши? Сколько раз ты молился восходящему солнцу? — Я видел, как строился императорский дворец, — просто говорит тот. Бокуто не знает, сколько лет императорскому дворцу. Бокуто будет гуглить это сегодня ночью. Или завтра утром. Или просто когда-нибудь потом — когда на этой крыше закончится вечность, за одними звёздами зажгутся другие, а Акааши скажет, что замёрз, и они вернутся вниз, к свечам и гортензиям. Когда-нибудь потом, когда к слову «время» вернётся его смысл, когда зависнуть в одной секунде навечно не выйдет. — И нет никакого способа… — Бокуто-сан, для этой ночи слишком много вопросов. Акааши улыбается утомлённо. Тепло — для того, кто недавно отшатывался от Бокуто в ужасе. В его глазах если и горели ритуальные костры, то теперь они гаснут, а на обрывках серой паутины тлеют их потушенные угли. На губах замирают отголоски старых песен и легенд, смысл которых Бокуто уже не понять. Наверное, чтобы их понять, нужно жить столько же, сколько прожил Акааши. У Бокуто нет столько времени. Он кожей чувствует иголочные прикосновения снега и ветра. Не сразу замечает открытый взгляд Акааши — тот тоже чудится холодной каплей воды, проникающей под все слои одежды почти к самому сердцу. Акааши смотрит долго, будто пытается понять, что ему теперь делать с Бокуто. А потом говорит: — Это давняя история, Бокуто-сан. Возможно, когда-нибудь вы её услышите. В этой истории полно и ведьмовских костров, и костей чёрных котов, и проклятий — особенно проклятий, — Акааши позволяет рукавам с шуршанием прикрыть бордовые корочки на пальцах. На его босых ступнях прорезаются красные пятна. — Возможно, когда-нибудь вы перескажете её своим внукам как очень старую легенду. Бокуто затаивает дыхание. Морозный воздух обжигает глотку. — У меня будут внуки? — О да. Трое. Две чудесные девочки и мальчик. Вы научите их песням, слова которых выдумаете сами, и по вечерам будете шёпотом рассказывать истории про чёрных котов и ведьм, которые во время шабашей летают на мётлах. Только ведьмы не умеют летать на мётлах, — Акааши поднимает голову к звёздам, — они умеют разве что прыгать с крыш и приземляться на ноги. Иногда их прах подхватывает ветер, и тогда они летят. А во время шабашей они собираются в круг и пляшут вокруг костров — таких же ярких, на которых многие столетия назад горели. Таких же ярких, какие горят в глазах Акааши, когда он простирает ладони в небо и поёт. Бокуто слушает и запоминает. Знает, что эти слова врежутся у него в память до конца его жизни, что он будет вспоминать их — и Акааши, и эту ночь, и эту крышу, и безлунное небо, и тихое пение, и глаза-фонари чёрного кота, и переливы музыки ветра, и свечи, и тетрадь, и даже сломанный карандаш. Он будет вспоминать, чтобы рассказать своим детям и внукам о том, что где-то здесь, на окраинах Токио, их однажды найдёт магазинчик, в котором Акааши Кейджи гадает на картах Таро и кофейной гуще, наблюдая за тем, как стареет и изнашивается — а может, поднимается и расцветает — мир.

и метель не даёт нам уснуть, не даёт нам допеть до конца

— Вы верите в перерождения, Бокуто-сан? Бокуто уже не знает, во что он верит. Его вера рушится и размывается штормом Акааши Кейджи, в котором он безбожно топит все его корабли, на которых держится шаткая Вселенная. — Вы поверите, если я скажу вам, что тоже когда-то горел?

моё сердце не здесь, снимайте паруса с кораблей мы долго плыли в декорациях моря но вот они — фанера и клей

Акааши абсолютно спокоен. У Бокуто рвутся мышцы и сухожилия, плавятся сосуды, ломаются кости. — Перестань, — жалобно просит он — и не узнаёт собственный голос. — Перестань, Акааши, ты говоришь слишком страшные вещи. — Я не умею говорить то, что люди хотят услышать. Простите. Акааши опускает голову. Бокуто интересно, со сколькими людьми он действительно разговаривал. В этом магазине. На этой крыше. В это тихое, зимнее новолуние. — Ты точно не можешь спеть? — снова спрашивает Бокуто. Пусть Акааши поёт. Лишь бы не слышать треск костров в его голосе. Губы Акааши трогает холодная улыбка. — Пою я лучше, чем рассказываю? Бокуто не отвечает. Не знает, что отвечать. Акааши поворачивается к нему. Под босыми стопами хрустит бетонная крошка, Бокуто испытывает жуткое желание взять его — холодные — ноги в свои — горячие — руки, поцеловать каждое красное пятно, оттереть от грязи и снега, а затем поднять его на руки и унести вниз, к теплу свечей. А затем Бокуто сонно моргает — и слышит, как Акааши смеётся. — Я спою вам, Бокуто-сан, — сквозит сиплый хохот под шарфом, — даже несмотря на то, что ночь неподходящая. Но если вы дадите мне что-нибудь взамен. Обещание. — Что угодно, Акааши, — разбитыми губами отвечает Бокуто. Взгляд Акааши серьёзнеет — режет вороньими крыльями, гремит в свинцовых тучах, дымит углями пожарища. Именно из-за такого взгляда Бокуто боялся смотреть Акааши в глаза. Именно из-за него он боится до сих пор. — Обещайте мне, — просит Акааши, придвинувшись так близко, что Бокуто чувствует его дыхание — и запах гортензий, оседающий на коже, — обещайте забыть меня, когда придёт время. И никогда не искать. Бокуто безмолвно ловит губами собственные мысли. Когда оно придёт, Акааши? Как я могу тебя забыть? Акааши если и слышит его, то не подаёт виду. Вместо этого нехотя, будто с опаской шуршит рукавами свитера — и запястья Бокуто неуверенно, а затем сильно касаются холодные, ободранные до крови пальцы. По телу скользит электрическая дуга, вскрывая каждую клетку разрядом в тысячу вольт. — Обещайте, Бокуто-сан, — не то умоляет, не то требует Акааши. Я знаю, что вы не сдержите слово, но хотя бы скажите. И Бокуто говорит — спустя несколько секунд или тысячелетий, лишь бы удержать на себе чужое прикосновение подольше. Говорит: — Обещаю, Акааши.

и никому не доверяй ключи от дома не клянись на молоке ни сердцем, ни рукой и я хочу надеяться на то, что ты останешься со мной

Акааши кивает. Убирает ладонь. Срывает с губ цветок гортензии. И поёт.

~

переступи черту впервые за сто лет взгляни на красоту, взгляни на этот свет шагая в темноту

Императорский дворец не всегда был императорским дворцом. Император переехал туда в девятнадцатом веке, а сам замок построили в пятнадцатом. Костры священной инквизиции особенно хорошо горели в семнадцатом. Аудзисай — так бабушка Бокуто на своём северном наречии с характерным акцентом называет гортензии. Всё это Бокуто узнает и вспомнит уже потом, в другой день, не сегодня и не сейчас. Сколько у Акааши было жизней? Сколько его клиентов, приходящих за травами и настоями, знают то же, что знает Бокуто? Скольким Акааши готов рассказать правду об их прошлом и будущем? В эту ночь Бокуто не спит. В эту ночь Бокуто терзает своё тело метелью, слушает песню — для него, ни для кого другого, — которую Акааши тихо тянет, развевая цветки гортензии по ветру, и дышит леденящим его душу декабрём. В эту ночь Бокуто думает о старых легендах, ведьмах и пылающих кострах. В эту ночь он впервые встречает рассвет на крыше где-то на задворках Токио — а когда мёртвое чёрное солнце освещает верхушки соседних зданий, Бокуто понимает, что на этот раз Акааши нашёл его в паре кварталов от его дома. Он даже не удивляется. Уходит, чтобы вернуться через несколько часов и заплутать в знакомых, как свои пять пальцев, улицах, а затем так ничего и не найти. И снова не удивиться. Бокуто становится спокойнее. Бокуто знает, что когда понадобится — он найдёт. И находит. Снова. И снова. И снова. Пустующее место на подоконнике заполняется огромным кустом цветущих гортензий. Синие цветы распускаются прямо на полу, в следах накидок и босых ног Акааши, открываются под прикосновениями пальцев, сыплются из его губ. Говорит Акааши всё реже, поёт с трудом, слабеет быстрее, и Бокуто с тревогой наблюдает за тем, как плавятся и гаснут в магазине свечи, которые Акааши больше не может зажечь лёгким мановением руки. Акааши говорит: всё в порядке. Бокуто не верит, но взгляд показывает, что спрашивать нельзя. — Что будет с этим местом, если ты найдёшь способ его покинуть? — Не знаю, — Акааши жмёт плечами и с большим трудом прячет блестящий алыми каплями платок. Сегодня и сейчас ему, кажется, всё равно. — Оно перестанет существовать, наверное. Или застрянет там, откуда взялось, так что никто больше не сможет его найти. Но я не питаю тщетных надежд. За многие века не нашлось способа… Только один — тот, что оставили мне в самом начале. — Что это за способ? Бокуто даже задерживает дыхание. А Акааши с какой-то неровной дрожью пожимает плечами и отворачивается, пряча взгляд за желанием рассмотреть полочки с чаем и старыми книгами. Интересно, сколько раз он их читал. Акааши молчит, вряд ли собираясь действительно отвечать — и на этот немой вопрос, и на предыдущий, озвученный вслух. Но затем негромко говорит: — Я освобожусь от этого, когда найду способ умереть. И говорит так спокойно и легко, будто давно всё решил. Будто смирился. Бессмертие или смерть. — Для меня это не будет концом, как для вас, Бокуто-сан, — Акааши шелестит по лепесткам гортензий, подходит к окну и кончиками пальцев проводит по узорам инея. Дыхание оседает на морозном стекле. — Хотя и для вас она не станет чем-то… конечным. Вы проживёте хорошую жизнь. И эту, и следующую, и что будет после неё. — Ты можешь смотреть в будущее так далеко? — В чужое — да, — Акааши будто улыбается, — если мне интересно. В своё смотреть бесполезно. Уже много дней я вижу там только туман, кости и мёртвое солнце.

вокруг меня темнота, она делает, что я прошу я так долго был виновным, что даже не знаю, зачем я дышу и каждый раз — это последний раз, и каждый раз я знаю — приплыл но глядя на тебя я вспоминаю то, что даже не знал, что забыл

— Для меня смерть не будет концом, — повторяет Акааши, водя пальцами по стеклу и сбиваясь на хриплый кашель, — она будет освобождением. Поэтому я жду её с нетерпением. Меня огорчает лишь то, что я проживу не так уж и много — по сравнению с тем, что уже прожил. В горле у Бокуто пересыхает. — Акааши, — севшим голосом зовёт он, — Акааши, не так уж и много — это сколько? Акааши молчит. — Ты знаешь, — Бокуто повышает тон, — ты должен знать! Тишина натягивается тончайшими струнами и звонко рвётся о воздух. Ногти скребут по стеклу. На пол у ног Акааши опадают гортензии. — Есть вещи, — в его голосе прорезается холодок, — которые вам не нужно знать. Которых не знаю даже я. Но мир конечен, когда-нибудь вместе с ним уйду и я… или, веря в лучший исход, гораздо раньше. — Акааши! Бокуто срывается с места — и слёту упирается в стену. Акааши устало поднимает руку, сжимает пальцы, как будто перемалывает в крошево его кости, и Бокуто сводит зубы. От невозможности двинуться. От пульсирующей ярости. От глупого и неоправданного смирения. От того, что в Акааши шипят и тухнут угли той самой силы, которую ему дал безымянный бог и которую у него отнимет его же смерть.

ты можешь назвать эту песню набором бессмысленных фраз ты можешь заставить меня молчать, сказав, что это приказ

— Послушайте же, — плечи Акааши распрямляются, он касается пальцами губ — и, отнимая, спешно вытирает о свой кардиган. — Есть то, что нельзя изменить. Есть сломанные вещи, которые нельзя починить, есть люди, которых нельзя исправить. Есть слова, для которых не существует обратных слов, и есть проклятия, которые не снять.

ты можешь разбить зеркала, которые помнят, но лгут

— Для меня если и был уготовлен конец, то только один. Медленный, красивый, даже поэтичный. Я долгие годы ждал и боялся его. А оказывается… оказывается, не всё так плохо. Стоит только смириться. И, по правде говоря, я жалею лишь об одном, Бокуто-сан… — Акааши медлит. Вздыхает. Кашляет. — Я жалею о том, что мне не придётся увидеть ваших внуков.

а я знаю только одно я знаю — все реки текут сквозь чёрный цвет солнца

Из горла Бокуто рвётся застывающий в пространстве и времени крик. Бокуто не может двинуться с места. — В конце концов, — плечи Акааши вздрагивают, он роняет ладонь и медленно отворачивается от стекла, — я всегда знал, что мне суждено умереть от любви, Бокуто-сан. Из уголка его губ на пол медленно капает кровь. Акааши давит дрожащую улыбку и падает на колени. Мир переворачивается наизнанку — Бокуто бросается к Акааши, чтобы подхватить его на руки. На этот раз его кожа не холодная. На этот раз его кожа пылает, как тысячи разогретых до белого каления солнц, как вулканическая лава, как костёр, на котором он когда-то горел. Бокуто цепляется пальцами за рукава кардигана. Тянет на себя, почти вытряхивая Акааши из одежды, бормочет себе под нос не то молитвы, которые помнит белыми пятнами, не то чужое имя, отдающееся эхом в окровавленные губы. Акааши пытается сопротивляться — но, когда его голые руки касаются цветов на полу, затихает. Бокуто затаивает дыхание. На руках Акааши — чернильные завитки и чёрные линии татуировок. На руках Акааши — слова на непонятных языках, узоры самых разных мотивов и культур, триксели и пентаграммы. На руках Акааши — тонкие полоски шрамов. Светящиеся сквозь татуировки, бледные, пересекающиеся друг с другом полоски шрамов. — Не смотрите, — через силу давит Акааши. — Ни к чему вам мои слабости. И кашляет. Кашляет, выплёвывая на пол окровавленные цветы. Бокуто отшатывается в ужасе — и Акааши падает с его рук на спину. Бокуто пятится, собирая пальцами гортензии, неспособный оторвать взгляда от Акааши, который срывает с губ новые и новые цветы. — Акааши, — зовёт Бокуто, — Акааши, пожалуйста… — Я умирал и раньше, Бокуто-сан, — улыбается Акааши окровавленными губами. Цепляется пальцами за водолазку под кардиганом, с усилием сдвигает вверх, поворачивается на бок, сплёвывая цветы на пол. — Не о чем… не о чем волноваться. Это будет как один долгий ночной кошмар. А я уже просыпался после ночных кошмаров. Видите? И задирает одежду. И Бокуто видит. Видит верёвочную кайму, окольцовывающую шею под самым горлом. Видит бледный росчерк шрама на груди — аккурат там, где исступлённо бьётся сердце. — Бегите прочь, Бокуто-сан, — хрипит Акааши, проталкивая из горла гортензии. На губах у него витает слабая улыбка, в глазах разливается болезненное удовлетворение. — Вы не хотите быть здесь, когда я умру. — Акааши.

когда кончится музыка

— Бокуто-сан, — Акааши с усилием поднимается на локтях и сплёвывает кровь, — послушайте же. Здесь уже нет ничего, что вы можете исправить.

возьми пистолет и жди крика совы

Бокуто кричит. Кричит, падая на колени и пачкая пальцы кровью. Кричит, пока в глазах Акааши гаснут костры.

я приду умереть от любви

— Это моё проклятие и мои мертвецы, — толкает из глотки Акааши, — вы просто… просто на следующий год зажгите свечу, чтобы я не заблудился.

чтобы утром проснуться живым

— А теперь бегите прочь, Бокуто-сан. Бокуто не помнит, как оказывается снаружи, не помнит, какая сила толкает его в грудь, ломая кости и хрящи. Не помнит ни последних слов Акааши, ни его взгляд. Помнит тонкий шрам на чужом сердце, цветок гортензии на уголке губ и поднятую в воздух руку. Когда Бокуто оборачивается в надежде увидеть хотя бы гаснущую вывеску — его встречает только холодная кирпичная стена. Бокуто бросается на неё, колотит по камням, пока не обдирает руки до крови, и даже тогда не собирается успокаиваться. Бокуто нужно достучаться. Бокуто нужен Акааши. Бокуто нужно сказать ему что-нибудь, хоть что-то, лишь бы услышал, лишь бы сказал что-то в ответ. Даже окроплённая кровью, стена остаётся непреклонной. И Бокуто сползает по ней, бормоча себе под нос имя Акааши.

если ты слышишь если ты слышишь меня время вышло, а я не успел показать тебе чёрный цвет солнца

На голову ему мягко падает снег. Дрожа, Бокуто смахивает снежинки с ободранных пальцев. В голове стучит. Хочется выть и кричать в голос, пока не сорвёшь себе глотку, пока не закончится зима, пока не сойдут снега и пока не расцветут первые кусты гортензий.

лето ушло и уже никогда не вернётся осень, хлебни ядовитой воды из колодца зима будет долгой но все обойдётся

Акааши. Акааши Кейджи. Чёртов Акааши Кейджи, почему ты молчал до последнего. Что за долгую и счастливую жизнь ты мне предсказал. Что это за счастье. Что за счастье кроется в желании задохнуться в крови и умереть вместе с мёртвым солнцем. Вместе с Акааши Кейджи.

кто нас заметит? кто улыбнётся? кто нам подарит рассвет? чёрный цвет солнца

~

откуда я знаю тебя? скажи мне, и я буду рад мы долго жили вместе, или я где-то видел твой взгляд? то ли в прошлой жизни на поляне в забытом лесу, или это ты был за тёмным стеклом той машины, что стояла внизу напомни, где мы виделись — моя память уж не та, что была ты здесь просто так, или у нас есть дела? скажи мне, чем мы связаны, скажи хотя бы «да» или «нет» но сначала скажи, отчего так сложно стало выйти из тени на свет

Бокуто ходит по переулкам и ищет чёрных котов на перекрёстках. Упрямо, день за днём, ночь за ночью пытается сделать так, чтобы его нашли, но ничего не выходит. По ночам выходит на крышу и смотрит на звёзды — не знает, для чего, просто чувствует, что так надо. Где-то в груди под проломленными рёбрами воет метель и звучат мёртвые песни. Бокуто ломает пальцы о кусты гортензий, разбивает ноги в кровь о мостовые и бетонные арки переулков, сдирает глотку, выкрикивая имя Акааши. И получает в ответ только далёкие сны, в которых чудится запах свечей и отголоски трещащего костра. Сходит снег. Выглядывает солнце — оживший бог возвращается с первым днём весны, не чёрный, не обугленный, а Бокуто всё равно тошно на него смотреть. Солнце возвращается, а Акааши нет. Солнце оживает, а Акааши — нет. Ранним утром Бокуто идёт переулками, плутает среди старых домов. Ему кивают, как старому знакомому, а Бокуто впервые в жизни видит этих людей и эти улицы. Первым из памяти стирается голос. Бокуто больше не помнит, как Акааши поёт. Помнит только распростёртые руки на самом краю крыши и думает: почему он там стоял? Что он делал, кого искал? Неужели ему было не холодно вот так — босиком, на бетонном крошеве, в воющую декабрьскую метель? Бокуто забывает слова песен и забывает долгие разговоры под безлунным небом. Находит в своих закладках императорский дворец, затем выходит на станции Такебаши, смотрит на башни вдалеке и думает, зачем ему понадобилось его гуглить. Зачем он гуглил гортензии, охоту на ведьм, тройку мечей в колоде Таро, лунные фазы? Зачем он ходил по переулкам и выискивал чёрных котов? — Ты сошёл с ума, Котаро, — говорит себе Бокуто в зеркало. И моргает — кажется, что по стеклу бежит косая трещина, кажется, что из отражения смотрят чужие глаза. Но затем всё проходит. Он точно сошёл с ума. Бокуто покупает себе комнатные гортензии. Смотрит на них по ночам и пытается понять, для чего, но не понимает. Находит у себя в доме тонну свечей, которые ни разу не зажигал, и не помнит, когда и с какой целью их покупал. Находит в полке среди кухонной утвари травяной чай в баночке — и тоже не знает, откуда он взялся. Он испытывает острое желание разбить все зеркала в доме — так там перестанет мерещиться кто-то, совершенно непохожий на Бокуто. Завести тетрадь и ломать над ней карандаши — и какая разница, что Бокуто в жизни не рисовал ничего серьёзнее кошачьих мордочек в далёком детстве. Прибить уголки ковра к полу — кажется, что так ходить будет проще. Заменить все электрические лампы на свечи — не зря же они лежат в коробке без дела, значит, они зачем-то были нужны Бокуто. Жить другой жизнью — может, тогда он не будет постоянно думать о том, что до этого жил неправильно. Весной вместе с солнцем просыпается другой Бокуто. Весной Бокуто как никогда хочется жить. Пусть он даже не помнит, где и как проспал всю зиму, по каким кварталам её отгулял и чьё имя шептал звёздам на крыше. Чьё имя он шептал? Не того ли, чьи печальные серые глаза он ловит в мутном треснувшем зеркале утро за утром, день за днём? Не того ли, от чьего тихого пения он просыпается по ночам?

я помню дни, когда каждый из нас мог быть первым и мне казалось, наши цепи сами рвались напополам я пришёл сюда выпить вина и дать отдых нервам я забыл на секунду — чтобы здесь был свет, ток должен идти по нам

Бокуто перестаёт ходить по переулкам и искать чёрных котов. Потому что больше не помнит, зачем ему это было нужно. Гортензии расцветают в день весеннего равноденствия — огромные синие цветки, кружащие голову своим бледным ароматом. Бокуто долго смотрит на них, прежде чем понять, что для цветения слишком рано, слишком холодно, что с его уходом за любыми растениями этим цветам проще умереть, чем пытаться цвести. Но они пытаются. И цветут. Бокуто подливает в горшок немного воды и уходит, рассеянно думая о том, чтобы завести кота и заменить зеркало, которое он сам же в одну из ночей разбил — когда на него оттуда посмотрели чужие серые глаза. Бокуто спросил у трещины: «Кто или что ты такое?» А в ответ ему разливалась тишина и отголоски собственного далёкого крика. Бокуто не помнит, чтобы когда-то так кричал. Бокуто не пытается понять, что происходит с его жизнью. И даже не удивляется, когда вечером, идя домой, проходит мимо старого забора у дома напротив — на нём сидит огромный чёрный кот. Кот мяукает, привлекая его, Бокуто, внимание. И Бокуто оборачивается. Жёлтый прищур его глаз, кажется, раньше ему где-то снился, но Бокуто испытывает только острое чувство дежавю — видел. Где? Бокуто, забываясь, идёт прямо через пустынную вечернюю улицу — туда, к забору, к кошачьим глазам в сумрачной полутьме. Бокуто смотрит в них, как загипнотизированный, задерживает дыхание, боится даже моргать: почему-то кажется, что всё это иллюзия, которая рассеется, если он отвлечётся. Бокуто медленно бредёт по проезжей части, пересекает сплошную, кот лениво тянется ему навстречу, будто принюхиваясь, — и Бокуто тут же слышит в отдалении визг тормозов. Ему бешено сигналят. В полуметре останавливается едва не сбившая Бокуто машина. — Эй! — орут ему из открывшегося окна. — Переход на пару метров дальше! Жить надоело?! — Простите! — оправдывается Бокуто. Быстро проверяет кота — на месте. Наблюдает. Таким знакомым взглядом прямо из подсознания. Бокуто сбивается на бормотание, кланяется, лопочет: — Я просто… задумался… отвлёкся… Этот кот… — Какой кот? Бокуто наивно тычет пальцем в забор. Этот кот. — Этот. Из-за опущенного стекла на него смотрят как на клинически больного. — Нет там, приятель, никакого кота, — наконец ровно докладывает водитель — и, когда Бокуто переводит взгляд обратно на забор, чтобы, разумеется, столкнуться с довольным прищуром, за его спиной ревут шины. Машина срывается с места, Бокуто остаётся на проезжей части, в шаге от тротуара, в полном недоумении. Как это нет, если есть. Если он сидит прямо здесь. — Купил бы себе очки, — злобно цедит Бокуто вслед. И, подходя ближе к забору, протягивает руку — кот довольно потирается между пальцами, смотрит доверительно и радостно, будто долго искал и наконец-то нашёл. Чувствуется вполне материальным. Он определённо тут есть. — Ну, привет, — бормочет Бокуто. — Голоден? Могу забежать в магазин и принести тебе чего-нибудь. Одобрительное мурлыканье разбивается о кошачий взгляд. Бокуто задерживает дыхание. Пытается вспомнить. — Я тебя знаю? Кот словно усмехается. Бокуто так и видит на его губах человеческую усмешку, и её он тоже — видел. Когда-то давно, будто в другой жизни, но где? — Я точно тебя знаю, — настаивает Бокуто, — мы встречались раньше. Что ты… Погоди! С укоризной во взгляде кот спрыгивает с забора. Проходит пару шагов, оборачивается, смотрит. Идём уже, не задерживайся. И Бокуто, почему-то не чувствуя себя ни глупо, ни смешно, идёт. Кот долго петляет переулками, в которых Бокуто чудятся знакомые дома. С Бокуто он не считается: срезает путь по крышам, заборам и горящим фонарным столбам, и Бокуто чудится только далёкое мяуканье и шорох кошачьих лап впереди. Он идёт, держа в голове гордо задранный кверху пушистый хвост и жёлтые глаза — с почти человеческим огоньком в глубине. Бокуто теряет кота из виду, поворачивает за угол — и на пустыре, где ничто и никогда не должно расти, видит пышный куст цветущих гортензий. Кот сидит прямо под ветвями. Касается носом нижних цветков — и смотрит. В упор. На Бокуто. Помнишь? Вспоминай. Вспоминайте, Бокуто-сан. Обещайте забыть меня, когда придёт время. Просто на следующий год зажгите свечу, чтобы я не заблудился. Кто ты, кто ты, кто ты. Я тебя знаю. Я помню твой взгляд. Твой голос. Твои предсказания. Твои песни. Я помню безмолвные ночи и немые звёзды в твоих глазах. Помню лепестки гортензий в твоих волосах. Помню кровавые корочки на твоих пальцах. Помню снежинки на твоих босых стопах. Помню чёрные разводы татуировок на твоей коже. Помню кайму от верёвки на твоей шее и косой шрам на твоём сердце. Помню мёртвые языки на твоих губах. Помню сломанный карандаш в твоих руках. Помню жар твоей кожи. Помню твои чёрные шляпы и хлопающие крыльями кардиганы. Помню, как ты зажигал свечи, не прикасаясь к ним, и знал, что я скажу, ещё до того, как я об этом думал. Помню, как ты мешал кофе силой мысли, а затем гадал по кофейной гуще. Помню, как ты молился умирающему солнцу. Помню треск костра и птичьи крики в твоём голосе. Помню твои окровавленные губы. Помню, как в ту ночь ты вытолкнул меня и захлопнул дверь, чтобы я не видел, как ты погибаешь. Помню, как ты сказал, что тебе суждено было умереть от любви. Помню звук твоего имени на своих губах. — Акааши, — надломленно шепчет Бокуто. Кошачьи глаза вспыхивают удовлетворением. Ветер, которому неоткуда здесь взяться, мерно колышет ветви гортензии.

а где-то ключ повернулся в замке где-то открывалась дверь теперь я вспомнил, откуда я знаю тебя и мы в расчёте теперь