Woody Nightshade

Когда Рид игнорирует уже пятое или шестое по счету очевидно-анонимное письмо, сжигая его в пламени, МакКаллум, наконец, предстает перед ним самолично. Не один, разумеется — с ним целая свита, и все вооружены, и в узком помещении кабинета их столько, что не отбиться и не сбежать. Рид знает, что на крыше и на улице есть еще, поэтому придется все-таки выслушать этого сумасшедшего. В первом письме он получил решительную просьбу немедля покинуть Лондон, во втором — почти слезные мольбы, в третьем — угрозы. Начиная с четвертого, Рид сжигал, не читая. Наверное, там было что-то чрезвычайно важное, раз лидер Привена пришел обсудить это сейчас, по крайней мере Рид видит в его глазах упрямое я-же-говорил. Встреча проходит в сухих тонах, кратко и сдержанно. МакКаллум вещает, Рид соглашается. Не может не соглашаться, потому что МакКаллум зачитывает ему условия полной капитуляции. Безоговорочной. Каждым своим задумчивым кивком Рид подписывается под каждым безукоризненно выверенным пунктом самого странного мирного договора из всех, которые знает. Смешно проигрывать в невидимых войнах, когда побеждаешь в реальных. Среди прочих там, в листе подписка о невыезде. Нет, не из Лондона — из здания Пемброук, и отчетность за всякую смертность в стенах больницы. Еще безделицы: вроде пожизненной — или посмертной — должности главного хирурга и гематолога, и приоритетное оказание помощи Стражам, пострадавшим при исполнении. Сущие пустяки. Под перечнем условий — всего одна строка. Точнее, все, что причитается Риду за неукоснительное выполнение предписаний, умещенное в одну лишь строку с расплывчатой формулировкой. «Гарантия безопасности». Если бы МакКаллум просто сказал: «Будьте паинькой, доктор, и мы не убьем вас», это сэкономило уйму времени им обоим, избавив от процедуры зачитывания то ли прав, то ли приговора. Риду думается, что копия пакта обязательно крылась в сожженной корреспонденции, но вернуть непрочтенные письма из огня он, увы, не умеет. Они не жмут руки. Ничего не визируют, даже устно не заверяют соглашения. Просто МакКаллум констатирует, Рид кивком подтверждает, затем делегация спешно покидает кабинет, оставляя его в одиночестве. Публичная казнь официально состоялась, пусть и не обязательно означала такой вожделенный расстрел. Рид возвращается к работе, словно ничего не произошло. МакКаллум не показывается примерно неделю, наивно полагая, что этого времени хватит остудить накал страстей. Доктор обдумает, свыкнется, смирится, перестанет злиться. В конце концов, это он ответил холодным безмолвием на всякий призыв к бегству. Ровно неделю спустя МакКаллум появляется на пороге Пемброук, и теперь визит его не столь формален, а пальто и ботинки вымокли. С минуту в пустом кабинете они ищут слова. Наконец, Рид учтиво предлагает снять мокрую одежду дабы не простудиться. У МакКаллума с вежливым празднословием хуже, он умеет говорить только прямо. — Надеюсь, ты понимаешь, почему я оставил тебя в живых… Джонатан понимает. Или старательно делает вид, что прекрасно все понимает, вжимая Джеффри в жесткий пружинный матрац. Это не злоба за заключение — это злоба за то, что Джеффри не приходил так долго. Все это время, неумолимо шедшее к декабрю до и после треклятого договора, он писал идиотские письма и ни разу не показывался на глаза, занятый своей «Великой Охотой». В отчаянии и безнадежной тоске доктор почти сознательно делает то, чего Джеффри боится больше всего на свете — подбирается к шее. Его губы на лопатках и вдоль позвоночника, впиваются в загривок, но для взмокшего и обессиленного охотника так больнее укусов. Хуже того, Джеффри почти сознательно позволяет ему это маленькое насилие — над телом и над душой — и не просит пощады, покуда Джонатан сам не вскроет его рот языком, как скальпелем. Тогда Джеффри будет молить о прощении шепотом ему в ключицы, пока они долго лежат на узкой больничной кровати, выпав из реальности и ударившись больно о дно. К возвращению в мир МакКаллум снова одет, и его красный шейный платок завязан и безукоризненно уложен, закрывая ало-лиловые пятна у самого горла. Рид аккуратно зачесывает волосы, стоя лицом к письменному столику, и не идет его провожать. — Ты никогда не дослушиваешь до конца. Я оставил тебя в живых потому, что мы можем терять бесполезных политиков и аристократов, но не можем — гениальных врачей и ученых, — бросает МакКаллум в его незащищенную спину. И уходит. С тех пор и недели не может минуть, чтобы он не возник у двери ближе к рассвету, обычно немного уставший, но чертовски сдержанный ровно до тех пор, пока не снимает рубашку. О, он упрямый безумец — тягаться с вампиром, пусть даже в постели, привнося исступление и безрассудство в нормальную тихую жизнь заключенного Рида. Их извечная битва вдыхает немного жизни в остывшее тело, и руки врача сбиваются в тремор, сжимая до синяков бока охотника, потому что это последняя битва, где он еще может не проиграть сопернику более чем достойному. Его появления даже почти помогают Риду забыть, что он голодает. Днями, неделями. Скоро перестают заживать даже мелкие ранки, царапинки, но Рид молча держит себя в руках, и дело тут вовсе не в страхе перед посуленной казнью. Просто он обещал. Нет, даже не так — он поклялся. Пусть Привен будет тысячу раз не прав, пусть увидит Рида, который прежде всего доктор, и только потом — зашуганный пожиратель крыс, населивших подвалы морга. Доктор не смотрит в окно, убедив себя в том, что никакого Лондона там нет. Нет зимы, наступившей по календарю, и сожравшей в самую длинную ночь озябшее солнце. МакКаллум приходит под Рождество небывало задумчивый, с проседью колкого снега на волосах. Он интересуется донорской кровью в помощь больным и страждущим, и возможностью гематолога сделать переливание на самом себе. Понимая, к чему он клонит, Рид отчеканивает бесстрастно и безапелляционно: – Хищение средств аморально и преследуется по закону. МакКаллум шипит проклятья, закатывая рукав. В соглашение негласно — и единогласно — добавляется пункт, по которому это ничего не меняет. МакКаллум кормит упыря своей собственной кровью и делает это на свой страх и риск. Рид проглатывает почти библейскую жертвенность палача, и нетвердым, но решительным голосом выдает рекомендации пациенту в ближайшие сутки ограничить физические нагрузки, питаться полноценно и регулярно, а также воздержаться от алкоголя. МакКаллум посмеивается, сидя на кушетке, измученный потерей почти семисот миллилитров крови, и взамен отдает дневник Суонси, в котором администратор писал о многом, в том числе об Элизабет. Это тоже ничего не меняет, и Джонатан предельно нежен не из благодарности. По крайней мере убеждает себя в этом, и в том, что единственный донор должен быть жив и цел. Джонатан-который-трахается-как-животное осыпает плечи и грудь своего охотника такими мучительными поцелуями, собирает дрожь с тонких белесых шрамов, словно продолжает пить его через кожу. Между ними отчаяние, как в ночь перед сражением с Бедствием, когда Джонатан больше всего желал слегка растянуть затишье и пошел провожать охотника от кладбища до квартиры в Ист-Энде. То был единственный раз, когда они долго и искренне говорили, а потом до зари не могли отпустить друг друга. Джеффри тогда лучше даже самого Джонатана знал, что тот убежит в Шотландию к своей леди, и прежде всех настаивал на его невозвращении в Лондон. Однако Джонатан вернулся и больше не убегал. — Что стало с Эшбери? — тихо спрашивает МакКаллум, не зная, зачем ему спрашивать. Глупо и по-детски, просто из любопытства, потому что это уж точно не ревность. — Она мертва, — спокойно отзывается Рид. Он поднимает взгляд и смотрит с минуту глаза в глаза своими прозрачно-льдистыми, не людскими. Ищет что-то за зеркалом, чтобы наигранно рассердиться, встать и уйти, но находит лишь привычную горечь напополам с виной. Поэтому он гладит сухие губы МакКаллума подушечкой пальца и произносит честно: — Я любил ее так, как никогда не полюблю вас. МакКаллум позволяет оставить себя на ночь в госпитале. Рид позволяет ему спать рядом с собой. К концу марта испанка все-таки сходит на нет, и Рид, наконец, поднимает голову. Мрачный Лондон в день своего равноденствия возвращается за высокое окно, заставляя вспоминать о своем существовании все свободное время до сна и после. Работы становится меньше — значительно меньше — и теперь у доктора есть не просто минуты, а целые часы смаковать свое заточение в Пемброук без шанса выйти на улицу, встать под весенним дождем. Каждое такое мгновение откуда-то с крыши на него хищно пялится дуло винтовки, а может быть даже несколько. Забавляет хотя бы тот факт, что Стражи проклинают и ненавидят Рида и ливень, неся свою посменную вахту в месте содержания последнего экона в городе, или даже во всем Королевстве. Рид знает, что МакКаллум совсем недавно уезжал в Дублин, о чем написал в очередном письме, не явившись в привычное время. Письмо начиналось со слов не «Мой дорогой» — просто «Джонатан!», но даже по имени для МакКаллума — верх сентиментализма. Вопреки привычке, Рид не сжигает послание. Вернувшись, МакКаллум застает его у панорамы на Темзу, сложившего руки за спину. Осунувшееся лицо Рида выдает в нем крайнюю степень депрессии и разочарования в вечной жизни. Рид жестом приглашает его в кабинет и наливает бренди, ставя точку на не озвученном желании Джеффри сдать для доктора кровь. Не сегодня. Сегодня вообще выходит из ряда вон, и после второго бокала бренди Джонатан поднимается и, пошатываясь, направляется к Джеффри, чтобы упереться в подлокотники кресла, заключая в ловушку жилистых рук. Он долго и выжидающе смотрит, прежде, чем опуститься на одно колено. В заключение встречи Рид провожает до самого порога Пемброук, но не переступает тонкой черты даже зная, что в свои визиты МакКаллум снимает патруль с двух позиций, откуда за ними можно следить. — Хочешь выйти отсюда? — спрашивает охотник. Он не должен чувствовать вины за выбор Рида остаться в Лондоне, и тем более — за свой выбор оставить его в живых. МакКаллум старается, но все же чувствует. — По условно-досрочному за примерное поведение? — скупо улыбается доктор, словно неуместной шутке. — Я что-нибудь придумаю, — не обещает МакКаллум, ступая в завесу дождя. Печальней всего, Рид верит. С ним вечно так: слово — не обещание, слово — пророчество. И сам он молодой, но извечно-древний в своем олицетворении прямоты и действия. Раз сказал — значит придумает, выхитрит, выгадает, найдет способ ослабить путы и выкрутить всё наизнанку, да хоть саму ткань мира, потому что ирландцы все бесчестные верткие черти. МакКаллум худший из них, и в следующей очной ставке велит готовить парадный костюм, улыбаясь, как сам дьявол. Сходятся на театре. Рид не посещал с самого начала войны, кроме инцидента с мисс Флетчер и Эдгаром, а на мнение охотника ему плевать, так что сходятся на театре. — Друри-Лейн? — с готовностью поддерживает МакКаллум. Рид презрительно хмурится и поджимает губы. — Савóй. Не люблю комедий. — Что-то драматическое? — Эпическое. — Помимо Гилберта и Салливана, в этом сезоне Макбет. Билеты в ложу? Рид не успевает удивиться, подготовился он специально, или действительно интересуется оперой. Просто у него всегда и все под контролем, настолько, что просто до дрожи. И видя эту дрожь, МакКаллум сам завязывает доктору галстук. Он так спокоен, будто не боится, что Рид исчезнет из виду в тенях первой же подворотни или с голоду прикончит совсем молодую актрису, из болтливых чирикающих пташек, смеющихся серебром, и падких в добрые и внимательные глаза жестоких убийц и маньяков. А может, и правда не боится. Рид вежливый и спокойный, словно ручное чудовище, способное разодрать на куски ласково и любовно. Джеффри никогда не стонет, даже если особенно остро. Он только шумно и загнанно дышит, запрокинув голову и широко приоткрыв губы, алые, словно кровавая рана — целуй или смотри, но Джонатан находит его дыхание и сердцебиение самыми честными. И еще побелевшие костяшки — да, когда до судороги вцепляется пальцами в стыло-стальную спинку кровати или скребет спину Джонатана до багровых отметин, заживающих сразу же. Джеффри никогда не метит его засосами или ранами, считая это дело бесполезным, или просто не страдает собственничеством. Джонатан же откровенно наслаждается, подсматривая, как охотник перед маленьким зеркалом исследует новые повреждения, фыркает и качает головой, или без всяких прелюдий завязывает под горлом платок. Даже обидно немного, что не скрытых одеждой участков кожи у МакКаллума-за-пределами-спальни омерзительно мало. В следующий раз Джонатан нацелится на костистые кисти и тонкие пальцы охотника, и будет с неудовольствием наблюдать его руки в перчатках неделю. Но время идет — часы, месяцы, годы, и МакКаллум не молодеет. Ему за тридцать. Для охотника — пустые цифры, он все также бодр и, за исключением пары новых шрамов, хорош собой. Рид медленно сходит с ума от его глупых шуточек про скорую старость, тогда глаза экона опасно темнеют и зубы сжимаются так, что камни можно молоть в песок. — Черт бы побрал вас, МакКаллум! Разве не достаточно вы изводили меня? — рычит в полголоса доктор. Ему невыносима сама мысль о том, что охотник скоро нагонит его застывшие в вечности годы. МакКаллум все больше работает и все меньше вмещает в каждую весточку, сокращая количество строк ото дня в день. Рид по-прежнему не отвечает на письма — наверное, никогда не начнет, но если бы начал… Написал бы, возможно, как невыносимы шесть дней из семи в стерильных кафельных стенах Пемброук, и как мучителен вечер седьмого — искать силуэт в резком свете прожекторов. Рид сломал свою ручку, пытаясь выместить мысли на тонкий лист писчей бумаги — слишком грубые рядом с почти поэтическим слогом МакКаллума. С недавних пор Рид тайно хранит его письма, словно предчувствуя их последним напоминанием об охотнике в скором времени. Что-то тревожное разливается в воздухе, протекая по улицам Лондона. Несколько обезображенных трупов в морге за ночь, по сообщениям — свора собак. МакКаллум снимает часть патрулей, вновь собирает Привена, ищет рекрутов, учит людей и приходит почти под рассвет, измотанный долгой бессонницей. Рид чует на нем запах крови — его крови — еще прежде, чем видит. Свежий след когтя под скулой охотника становится его персональным врагом. МакКаллум закатывает глаза, развалившись в кресле, и терпеливо выдерживает медицинскую помощь. Его рассказ о последних событиях прерывается на почти беззвучные вскрики боли, когда спиртовой раствор попадает в открытую рану. Пока Рид отвлекается на очередной доставленный Милтоном труп, МакКаллум успевает уснуть прямо в кресле. Во сне он так трогательно хмурится, что доктор не может нарушить столь редкий в последнее время отдых. Лишь снимает его ботинки и бережно подтыкает плед. С того вечера так и ведется, что Джеффри приходит за передышкой от новой погони. Он в отчаянии и подавлен, он падает в объятия доктора, мнет и комкает пальцами его жилет и дышит прерывисто, жадно, уткнувшись лицом в мягкую ткань. Джонатан исступленно гладит темные волосы, холодные руки в синеватой оплетке вен, целует сухо и коротко в лоб, и не говорит, что все будет хорошо. Потому что не знает, будет ли. Потому что оставляет Джеффри засыпать и спасается бегством по новому вызову. Он боится что следующим на его столе в один страшный день станет тело МакКаллума, но все, чем он может помочь, ничтожно — таблетки да пустая постель. Симптомы становятся хуже, и Лондон стремительно покрывается гнойными язвами скалей — те лезут, кажется, из самой преисподней, легионами наводняют трущобы, погосты. Ночь напролет Рид по локоть в крови, одного за одним зашивая тех, кто еще не безнадежен. У доктора нет времени думать, почему безнадежных к нему не привозят. Город катится в бездну кровопролития и истерии. Привену нужно лекарство. МакКаллуму нужно лекарство. Если бы только он знал, что возненавидит себя и его за это желание. Был бы цел — остальное для Рида пустяк. — Я нашел вам вакцину, — открыто врет Рид, опрокинув в себя полстакана отличного бренди залпом. Он предатель и лжец, он — Иуда. МакКаллум, излишне доверчивый, чувствует острую боль от иголки в шее. — Подонок! — И я вас, Джеффри… Падая в руки Джонатана безжизненным телом, он жалеет о том, что это, возможно, в последний раз. И просыпается в ящике.