То судьба твоя, Иванушка! Польска княженка

      — Цок-цок-цок, темён лесок! — звонко возвестил сзади стремянной. «Да уже, темён, — угрюмо размышлял Иван. — И чем дальше, тем темнее». На душе его тоже незаметно смеркалось. А как хорошо начинался их путь! Рысить по узкой тропинке между светлых берёзок, так и манящих поиграть среди них в прятки со звонкими румяными девками, словить одну, поголосистее, да прижать покрепче… Но девки им не попадались — да и не до них ему теперь было — зато всё чаще стали мелькать среди светлого березняка раскидистые вековые ели, и скоро белые стволы совсем исчезли, уступив место этим могучим молчаливым великанам. Ещё через несколько вёрст путникам пришлось перейти на шаг — мохнатые еловые лапы цеплялись за ноги лошадей, больно били по лицу, грозили посбивать шапки. «Вот уж не свезло так не свезло! Так поди тропка-то совсем скроется», — Иван надвинул шапку на лоб и, пригнувшись к шее своего серого, продолжил путь. Впрочем, кому-кому, а ему не привыкать к невезению. Оно преследовало его с того самого дня, когда матушка соизволила произвести его на свет в высоком тереме, в царской светёлке — третьим, младшим сыном царя-батюшки. От бати, который питал страсть ко всему старинному и во всём придерживался традиций, младенец получил имя Иван, и уж совсем неудивительно, что старшие братья незамедлительно присовокупили к нему обидное прозвище «дурак» — это не обидно, говорили они, это дань уважения старине. Батюшка против такого блюдения традиций не возражал. Потому хоть рос Ваня наперекор ожиданиям смышлёным да понятливым, а что поделать — прозвище пристало к нему крепче банного листа. Не помогло и то, что ста́тью вышел, и лицом сущим добрым молодцем, а силой что ни есть богатырской — всё одно к восемнадцати летам он из Иванушки-дурачка сделался Иваном-дураком. «Вот уж батя, удружил! — сетовал Ваня порой, когда особенно невмоготу становилось. — Звали бы меня, к примеру, Сильвестром… или там Ратибором. Это было б другое дело. Кому бы на ум пришло прицепить к нему такую кличку? Сильвестр-дурак… или Ратибор-дурак… где это слыхано?» — Тык-тыгыдык! Береги кадык! — предупредили сзади. «На худой конец, назвал бы как стремянного моего — Надёжа, — царевич подавил невольный вздох, — и то лучше было бы. Надёжа-дурак… Хе-хе. Как бы не так. Ах ты ж, сморчок тебя дери!», — думы Ивана вместе с его плечом вдруг напоролись на нависший поперёк тропки обломок сухой ветви, острый как сабля степняка-разбойника. — Нечего голосить! Сам вижу! — отозвался он с досадой и ударом топорика вмиг отправил ветку наземь. — И чего ты, Дёжка, всё рифмы складываешь? Гляди, я с тобой сам скоро стишками заговорю! — С прибауткой путь быстрей да дорога веселей, — не моргнув глазом выпалил стремянной. — Да куда уж веселей… Придержав коней, путники огляделись. Даже не верилось, что где-то над этой хмурой чащобой сейчас стои́т яркий пригожий день — ели из тёмно-зелёных превратились почти в чёрные; по мрачным верхушкам, сквозь которые едва проглядывало солнце, проносился неприветливый шёпот; за колючими лапами словно прятались чьи-то зоркие глаза; путляющую тропку тут и там пересекали сухие сучья, похожие на корявые мёртвые руки. Ни птиц, ни зверей давно уже было не слыхать. — Не по себе как-то здесь — слышь, колдованный лес, — тихонько проговорил Надёжа, правя рыжую кобылку ближе к товарищу. — Будто не пущает нас дальше-то, вона какие пальчищи по-над тропкой протянул. А, Ваня? Царевич глянул строго: — Колдованный не колдованный, пущает не пущает, ты знай, зарубки делай! Нам этой дорогой домой вороча́ться! — Да делаю я, делаю… поскорее бы уж, — поёжился стремянной и боязливо покосился по сторонам. О скором возвращении Иван и сам мечтал не меньше Дёжки, но царская воля на то царская воля и есть, чтобы не вздумалось каждому встречному поперечному её нарушать. А на сей раз царская воля гласила: «Без стрелы да без жены пред мои очи являться не сметь!» — посему отступиться было никак невозможно. «Ах, батя, батя! — вздохнул Иван горестно. — Ну отчего все кругом люди как люди, а он такой упрямый! Хоть кол на голове теши — всё о своих традициях печётся, видите ли, надобно ему, чтобы по всем правилам было, как в старину былинную, сказочную. Даже сыновей своих не пожалел». Нет, Иван вовсе не прочь был жениться, но зачем так то! Прям посмешище. Это была истинная правда. Верный своим любимым сказочным традициям, царь-батюшка не позволил сыновьям жениться, пока младшему пора не пришла. А как счёл, что пришла — вывел их поутру в чистое поле, дал по стреле меченой, велел глаза им по очереди завязывать, и чтобы пускали они ту стрелу неведомо куда, не глядючи. Поглазеть на то собралась тьма народу, кто с советом дельным под руку лез, кто из-под полы втихую медовухой баловался, девки хихикали и очами тупились, бабы охали, детишки пальцами показывали. Стреляли по старшинству, всё шло чин чином, и довольный царь-батюшка сиял лицом, что начищенный медный самовар — стрела первого сына, как и положено, упала на боярский двор, и подняла её боярышня белолицая, белорукая. Стрела среднего пронзила индюка посреди двора купца богатого, и за неё вцепились друг другу в волосы аж три дочери купеческие, румяные да пышнотелые. В тревоге ждущий своего череда Иван кивнул стремянному: — Эх, ежели и дальше так пойдёт, то моя стрела верно в лес дремучий улетит. — В лес — эт ничо! — бодро отозвался Дёжка. — Как гласит предание, в лесу обретаются самые лучшие невесты! И родом познатнее будут, чем боярышни да купчихи. Сплошь царских кровей! Вот смотри, Вань, — и он принялся загибать пальцы, — чаще всего в лесу царевичам попадаются лягушки. А лягушка у нас кто? Правильно, царевна. Дальше идёт царевна спящая. С ними всё просто — ту нужно поцеловать, эту разбудить, тоже поцелуем, надоть только подгадать, чтобы семи богатырей поблизости не оказалось. Потом — гуськом, как лебёдушки — Василисы: прекрасные, премудрые и как бишь их там ещё, уж не припомню, но аккурат все царевны. «Ага, царевны, как же — с моим-то везением», — опечалился Ваня, пока ему завязывали глаза, и поднял лук повыше, чтобы ненароком не проткнуть стрелой кого-нибудь из толпящихся вокруг зевак. И то самое «везение» не замедлило проявиться: сначала братья не только раскрутили его так, что в животе начало мутить, а перед завязанными глазами заплясали вперемешку солнце и месяц со звёздами — потом, перед самым выстрелом, один из братцев подставил ему ножку, поэтому пускать стрелу пришлось, падая навзничь под дружный хохот толпы. И наконец, когда он сорвал повязку с глаз, вскочил и вместе с другими стал смотреть, в какую сторону та направляется, налетел вдруг откуда ни возьмись сильный ветер, подхватил её и понёс вдаль, покуда не затерялась она в синем небе где-то над дремучим лесом. — Ну, сын мой младший, любимый, — подоспел к нему батюшка-царь, — путь тебя неблизкий ждёт, отправляйся не мешкая, иначе засветло не успеешь судьбу свою отыскать. — Да, батюшка, — с поклоном ответил Ваня, украдкой почесал копчик, сильно пострадавший во время падения и тайком вздохнул: «Как же я в седло-то сяду…?»

***

Копчик болел до сих пор. Наверное, даже больше чем сначала, да не мудрено, ежели весь день под ушибленное место поддавать седлом. Впрочем, сейчас толчки сделались не такими резкими — тропинка стала влажной, топкой, копыта лошадей всё глубже погружались в рыхлую землю. Лес снова переменился, и снова не к доброму. Ровную прежде тропку теперь перереза́ли овражки, заваленные буреломом, и пробираться вперёд становилось всё труднее. Пугающие ели расступились, рассеялись, оставив после себя лишь неровный строй серых и чёрных остовов, когда-то бывших деревьями. Своими изогнутыми дуплистыми стволами и растопыренными обломками веток они напоминали причудливые фигуры из сказок. К несчастью, из сказок страшных, в которых необязательно бывает счастливый конец. — Топ-топ-топ, всё хлипче топь! — вполголоса сообщил Надёжа. — Давай, сложи-ка стишок про трясину, — усмехнулся Иван, — скоро болото начнётся, по всему видать. — А без болота никак нельзя? — донёсся из-за спины жалостный голос. — Не хочется лезть в него, грязно оно и вонюче. Да и на чём зарубки будем делать, когда кругом одна топь останется? «Это не беда, можно кольев нарубить, в болотные кочки тыкать», — подумал царевич, и тут его осенило. Болото — это же непременно лягушка! Неужто они уже в конце пути?! Обрадованный, он обернулся… но осёкся, ничего не сказал и снова задумался. Брать Надёжу с собой туда, где он может, со своей судьбой встретится? А кто ведает, какая она, судьба его, невезучего? Не смея даже помышлять о настоящей царевне, Ваня был бы рад встретить что-нибудь попроще, поэтому думал о существах из нянькиных сказок — о белых девах, прячущихся в лесных озёрцах, о прекрасных русалках. А ещё об этих, как их… нимфах и… хфеях — о них он читал в книжках и свитках, которые Дёжка иногда выменивал на водку у заезжих тевтонцев, варягов и прочих немцев. Но мечты о сказочных де́вицах-красавицах остались там, в светлом березняке, развеялись белёсым туманом среди мохнатого ельника. Мрачнел лес вокруг, мрачнело солнце над головой, мрачнело и сердце царевича, мёртвый частокол торчащих из болотистой земли стволов нагонял тоску. Те же сказки и книжки рассказывали, что в лесах, помимо красавиц, водятся так же противные, уродливые, гадостные, а порой опасные твари, и не такой уж Ваня был дурак, чтобы не понимать — не станут светлые девы и хфеи селиться в этом страшном месте. А подходит оно скорее всяким лешачкам, кикиморам или трясавицам, если не говорить о — тьфу, тьфу её! — самой бабе Яге. Может статься, одна из них и нашла его стрелу, и тогда… Нет! Иван решительно осадил серого: — Дело говоришь, Надёжа! Дальше один поеду. Станови коня тут и жди меня, с места не сходи. Ежели я один дорогу назад потеряю — кликну тебя и на голос твой вернусь. Ежели оба с пути собьёмся — неминучий конец нам настанет. Уразумел? — Уразумел,— уныло кивнул стремянной. Ему вовсе не хотелось лезть в болото, но оставаться одному в жутком лесу… даже не лесу, а… Неизвестно, что страшнее. Но он послушно спешился и привязал кобылку к покосившемуся сухому стволу. — Вань, слышь, а может ну её, стрелу эту? — спросил осторожно, вполголоса. — Давай лучше домой поедем, а? Шибко боязно тут. Да и вечереть скоро начнёт. Ваня молча покрутил головой. Воротиться без жены — ещё полбеды. Воротиться без стрелы — хуже беды. Мало того, что дураком кличут, а то ещё и трусом величать сподобятся. И другую принести нельзя — меченые стрелы-то. Знатно меченые. Царь-батюшка самолично из хвоста павлина, что в золотой клетке у матушки в палатах сидит, три пера вырвал и велел к стрелам привязать, дабы без обману всё было. Таких перьев во всём царстве-государстве днём с огнём не сыскать. — Не горюй, Дёжка! Всё образуется, — хлопнув притихшего стремянного по плечу, он тронул коня.

***

Превратившись в болотистую пустошь, лес больше не менялся, и царевич размышлял, сколько же надо так ехать, чтобы выбраться на другой край леса. Или нету у него конца-краю-то? Но где-то через полверсты серый вдруг всхрапнул, заартачился, замотал светлой гривой и осел на задние ноги. Иван не стал принуждать коня, спрыгнул наземь, сапоги его тотчас ушли в вонючую грязь аж на два вершка. Понятно, отчего серый не захотел идти дальше! — Жди, — коротко сказал царевич, погладил серый в светлых яблоках круп и, срубив себе ветку потолще, двинулся вперёд. — Чавк-чавк-чавк! — хлюпала трясина под ногами. «Вот интересно, какую рифму Дёжка бы придумал на этот "чавк"?» — гадал царевич, с трудом вытаскивая сапоги из хлипкой вязкой грязи. Но стремянной остался далеко позади. Иван отправился сюда без Надёжи и без надежды — он знал, девицы-красавицы ему точно не сыскать в таких гиблых местах. Да, так и есть. Разве что кикимора попадётся, а то и богинка. Эта особенно коварная, может явиться в образе лягушки или иной животной твари, так что сразу и не распознаешь. Фу, гадость! Ну да ладно. Главное стрелу добыть, а из чьих лап её вырвать придётся — не важно. Потом можно будет лягушку словить, проткнуть её стрелой, да спокойно везти домой. Так мол и так, лишилась царевна жизни, не придя в себя, обратиться не успела. Присел Ваня на мшистую кочку, осмотрелся — а смотреть-то и не на что. Впереди и повсюду всё то же унылое болото, ни просвета, ни края. Он уже почти из сил выбился, шаг за шагом из топкой трясины сапоги вытаскивая, голову дурман кружил, над серой ряской стелющийся. Куда идти? Зачем идти? Может, прилечь тут, отдохнуть, вспомнить о матушке… Она ведь желала Елисеем его наречь. Елисей-дурак, тоже дело неслыханное… Ах, матушка, в сон тянет, мо́чи нет… обойми меня, поцелуй ласково… Звонкий свист вдруг пронёсся по́ лесу. А догнал его окрик молодецкий: — Ваня! Ты живой там? Э-гей! Иван поднял голову, обвёл кругом мутным взглядом, пробормотал: «Не забрать тебе меня, тьма чарованная, не сгубить моей буйной головушки», — но тут же сплюнул с губ горечь болотную. Фу, и лезет же в голову спросонок мухомор тебя пойми что! Свистнул звонко и прокричал он что было духу: — Э-гей! Живой! Жди! В ответ снова раздался посвист стремянного. Всё. Назад нужно. Гибельное это место, нехорошее. Обманом увлекает и в сон смертный погружает. Не найти ему здесь своей стрелы меченой. «Завтра отдохнём и пойдём на поиски другой дорогою», — Иван поднялся, тряхнул головой и… невольно ахнул — откуда сие диво явилось? Перед ним, на том самом месте, где недавно были только серая ряска да кочки прыгучие, теперь ровной грядой простирались камыши, а за ними, ох, сморчок те в бок! Озерцо! Чистое, светлое, спокойное, ни рябинки на гладкой воде, ни былинки повсюду нигде, лишь безмолвно кувшинки качаются, лишь паутинки книзу спускаются. И тянулись к нему, будто те паутинки, золотые лучи солнца-батюшки, украшая небесными бликами. Но стишки пусть Дёжка складывает, а Иван просто воскликнул: — Ай да красота! Сердце его забилось сильно-сильно — вот ведь самое место для царевны зачарованной! Если не здесь, то где же… С новыми силами расправил он плечи, взмолился: «Пусть здесь моя стрела окажется! Пусть судьба моя здесь дожидается!», — но, сделав пару шагов, остановился и хлопнул себя по лбу. Вот же растяпа, поганка те на полянку! Разве гоже перед суженой своей грязным да нечёсаным появляться? Сел, вынул из кармашка крохотное зеркальце и гребешок, которые матушка ему вручила, пригладил взъерошенные волосы, отёр лицо. Посмотрел снова. Вот так-то получше будет. Теперь и идти можно. Осторожно, медленно, раздвинул Ваня камыши. Вроде нет никого. Тишина стоит золотистая, заворожённая. Но сердце бьётся, бьётся неистово, не давая затаить дыхание. Долго, долго смотрел он, так что от тёмной воды да белоснежных кувшинок на ней аж в глазах зарябило. И вдруг блеснуло посреди озерца сине-зелёной искоркой что-то яркое, знакомое. Иван поморгал, протёр глаза для верности — да! То перо, перо павлинье, к стреле привязанное! Нашёл! А следом за стрелой царевич и её увидел, судьбу свою. От Siberian forse majeure. Уважаемые читатели, дальнейшие части и финал истории временно закрыты для редактирования. Приношу извинения за причинённые вам неудобства