Body

Он всегда был единоличником. Сейчас, может быть, с небес или из под земли, глядит на Олега и смеётся. Этот смех не снисходительный, не делающий скидку на глупость в силу молодости или, скорее, на растерянность в свете… относительно недавних событий. Смех гиенический, издевательский, во все горло высмеивающий, подразумевающий, что ты, маленький Олежа, без Дяди Мертвеца Ромы, как пёс без конуры. Выжить, конечно, сможешь, вот только привыкший жить в теплом сухом углу ощетинишься, озлобишься, спрячешь растерянность свою в оскал, притворишься, что там тебе место и было. Заменить одного человека четырьмя. Вот уж уловка. Роме из под земли смешно. Рома не прощал. Рома прощать не умел. Рома и говорил-то мало. Рома брал. Не давал. Все сразу, ва-банком, был до последнего уверен, что расплатиться сможет. Касалось ли это только веса на руки, или чуточку трогало что-то менее материальное, понять было трудновато. Мягко говоря. Как ни банально, для всех, кроме Савченко. Худенький, маленький, по-растамански улыбчивый, беспечный мальчик Олег, и чересчур вплетшийся к своим едва двадцати в канву жизни, оттого… какой-то «слишком тяжёлый» для людей, Рома. Рома открываться не любил. Не хотел. Считал, слишком он приоткрыл темную высокую ширму, практически глухой стеной стоявшую между ним-телом и ним-душой перед улыбчивым растаманом-Савченко. Недовольничал, исподлобья глядел. А Олега эти хмурые брови будто к земле прибили. Мрачные утренние рассуждения едва знакомого собеседника и его собственные туповатые попытки втереть, что: «Все на свете есть любовь, чувак». Англичанин был художником. Нет. Не живописцем. А жизнеписцем, но только для себя. Не брал на себя чужие грузы, свою правду под кожу не втирал никому. А Олег у него все под ногами, как дружелюбный пёс вился и все о своем: «Все на свете есть любовь, чувак». Рома бычок между пальцами покрутил, усмехнулся, тогда ещё снисходительно, возможно, единственной в жизни адресованной к человеку, доброй полуулыбкой на Олега исподлобья глянул и шепотом ответил: «Нет любви на свете, чувак. Да и света нет». Когда Савченко мгновенно набрал в лёгкие воздуха, чтобы по пунктам, конструктивно, с выражением переубедить так, как всегда умел... Рот ему заткнули не то в тот раз, не то позже в подобной ситуации, только позже по их с Англичанином истории, поцелуем. Жестом, из всех вероятных, самым маловероятным. Если бы Олег обладал чисто математическим складом ума, он бы описал его как «невозможное событие». Но ведь любое невозможное событие считается таковым в отсутствие эксперимента. Ставил ли Сащеко эксперимент. Пытался ли заткнуть рот. С какой целью. По какой причине. Савченко забыл все вопросы спустя долю секунды, месяц, год. Был уверен в единственной истине, в которой его не убеждая убедил Рома. Вверять сердце мертвецу – это словно верить сирене. И, когда Англичанин, с которым они уже не то чтобы любовники, не то чтобы возлюбленные, даже, вроде, и не друзья, кидает, рыча: «Я тебе трэджик сити написал?! Свёл?! И свёл, и написал – хули тебе ещё надо?!», Савченко молчит. Молчит все, кроме тончайшей тени инстинкта самосохранения, ещё тогда в 2011-12 ли, тихонько подкравшейся, родившейся из излишне занудного здравого смысла, задушенного восхищением, интересом, возможностью наконец поделиться, рассказать о своих грандиозных планах. Молчит, зная, что с какой бы страстью Рома не впивался в его губы. С какой бы любовной нежностью Рома не гладил проступающие под бледной тонкой кожей позвонки. С каким бы еле заметным, но оттого и бесценным, желанным восхищением, любопытством Рома не заглядывал Олегу в глаза, будто спрашивая: «Откуда в твоей голове берутся настолько мелодичные и цепкие лингвистические конструкции?». Рома выбор свой сделал давно. Выбор принял форму жирной черты под приоритетами. Под желаниями. Под принципами. Под жизнью. Рома был художником. Жизнеписцем. Только для себя. По крайней мере, он на это надеялся. Олег надеялся только на то, что сил хватит удержаться на ногах. Надежды не оправдались ни у того, ни у другого.

***

Очевиднее идеи, чем попрощаться с Англичанином, экранизировав «Тело», могла стать только идея пригласить на главную роль Дмитрия Ларина. По какой-то причине, ни та, ни другая в первую очередь не приходит в голову именно Олегу. На месяц «мозгом» группы становится Денис, а Савченко на месяц становится ничем. Буквально исчезает. Много думает, гадает, настанет ли хоть когда-нибудь подходящее время заявить хоть что-нибудь от своего имени. Олег исчезает с радаров, Олег чуть ли не селится в Могилеве, рядом с родителями Сащеко. Олег с подачи отца Ромы почти перестает себя винить. Олег выворачивает собственные мозги наизнанку, пытаясь понять, злится он или нет. Олег сутками перематывает кинопленку воспоминаний, поделенных надвое, чтобы клеймом выбить каждую оставшуюся в нематериальных измерениях частичку Англичанина, только чтобы не рехнуться окончательно. В те редкие моменты, когда сознание чуть трезвеет от жалости к самому себе, Савченко звонит Астапову, по просьбе последнего, сообщая, что пока он не сдох. В какой-то момент, пока Олег лепечет, что у него все нормально, а родители Сащеко держатся, Денис твердо, но тихо говорит о том, что, способ оправиться есть. И, что, может быть, Олегу станет полегче. Савченко с бледно-красными опухшим веками и почти искренним недоумением интересуется в чем же суть. Смеётся взахлёб. Пытается отдышаться. Спрашивает, все ли у Дениса в порядке с головой. «Ты же понимаешь, что мне этого будет мало». «Он всем нам был дорог, насколько вообще мог быть дорог для людей. Для тебя, возможно, больше всех, но, блять… Надо проститься. Хотя бы для вида». Айфон чуть ли в грязь не летит, прямо на улице. Тут уже не думаешь на улице ли, жалко ли, не похуй ли. А потом приходит осознание. Когда в полуобъебаном-полуобморочном-полунестояния состоянии Олег понимает, что. Надо. Хотя бы для вида, для самого себя простить... Проститься. Планируется все так, чтобы Савченко с Лариным на площадке не пересекались. Ни при каких условиях. Думал Денис, что так оно лучше будет, да и, может быть, было бы, если бы. Если бы да кабы. Если бы тонкой ниточкой, сохранившейся в вязи загрубевшего, нет, оформившегося до конца за столько лет, за столько опыта, характера, не скользило любопытство. То самое, одновременно ведущее каждую хоть малость склонную к экспериментам натуру к меняющим мир открытиям, и одновременно губящую ее страшными последствиями, имеющими место везде, где существует хотя бы капля фундаментального. Любопытство, разумеется, не было ответственно за последствия. Да и Олег себя мог, в целом, потом не винить. Но. Всегда существовало до абсурда короткое и простое «но», однако всегда коварное, подкрадывающееся из-за угла, но бьющее прямо в лоб, невинное, хоть и вечно обвиняемое, впитывающее все обиды и злость. Но, одно из фатальных, в локальных масштабах материальных обстоятельств, а также масштабах мозга, как куска мяса и глобуса впечатлений-отражений мальчика и мужчины Олега. Фатальное в своей слишком простой глупости. Савченко не сказал Денису, не сказал никому. Савченко приехал на площадку «просто посмотреть». Просто посмотреть, как одетый в плащ, только бы не его плащ. В его кепку. В его очки. В его кожу. Вжившийся. Ларин. Сащеко. Мразь. Англичанин. Критик. Жизнеписец. Люди-массовка сновали мимо. Расступаясь в коридор. Открывающий одну-единственную тропу. Без поворотов и острых углов. Сцена, прожекторы, что-то из их музыки на фоне скачущего так же досконально как он из угла в угол. Погрузившегося в музыку, растворившегося в ней без выпадения осадка. Олег не видел Ларина. Олег упорно видел его. Упорно. Упираясь. Игнорируя родинки, которые рассыпаны были не там. Не там. Там. Глаза говорили: «Там». И, когда дубль отснят, Дима еле останавливается, дышит глубоко, тяжело, смотрит на режиссёра с вопросом, получает утвердительный ответ в виде пальца вверх и застывает. Застывают все. Замирают. С пару десятков пар глаз смотрят на Олега с немым, но очевидным вопросом. Савченко оправляет кудри. Савченко еле дышит. Савченко установил зрительный контакт уже с вечность назад. Ларину страшно. Ларину почему-то настолько страшно ещё не было никогда в жизни. Ответ на немой вопрос. Тихие одинокие аплодисменты. Секунд пять. После разворот на каблуках и выйти побыстрее из зала. Потому что душно. Потому что тошнит. От собственной слабости. Нет. Любопытства. Час покурить. Час подождать. Пока не свернутся. Подождать у входа. Исподтишка со спины легко кинуть дрожащую ладонь на плечо. — Господи! На адреналиновой торпеде заговорить бегло, без дрожи в голосе. Зачем? Руки выдадут. — В бога не веришь, а поминаешь. Дима стушевался. Так, как никогда бы он не дёрнулся. Не умел просто. — Я… это… — Да расслабься. Усмехнуться, сыграть уверенность. — Я просто хотел поблагодарить. Ну, за то, что взялся. Это, может быть, тебе не настолько важно. Но для… нас всех… большое значение имеет. Спасибо. Опять глаза потупил. Олег бы не терпел и не пошел бы, если бы не что-то, что он прятал от себя и от него где-то слишком глубоко. Жажда. Нет, не жажда его снова хотя бы увидеть. Жажда животная. Такая же, как и у Сащеко до дозы. Жажда не лечь под. А подстелить под себя. Прижать. Обездвижить своим весом, не поддаться в очередной раз. Обуздать, поймать, схватить и не отпускать. Потому что хватит с него. Терпеть. Любить. Его, не получая отдачи, глядя на то, как та утекает сквозь вены и слизистые в кайф. Синтетический. Не тот. Искусственный. Синтезированный не из органики. Темно? Хорошо. Ключ, выуженный под предлогом: «Пройдусь, посмотрю хоть как все будет выглядеть в видео, завтра верну, да, конечно». Сгрести в охапку его, такого же роста, блять, нет, его роста. В дверь головой ударить, по наитию, дверь открывается легко. Втолкнуть в неостывшее от аппаратуры и софитов темное пыльное нутро. Сбить с ног, повалить. Дверь на распашку, хуй с ней, ними, ним, толкать дальше, метр коридора за каждым следующим, вести до ступеней на сцену, с задворок сознания и кипящего в крови адреналина подхватить под поясницу потому что ноги запинаются о ступени удержать одной рукой, ударить в грудь обеими руками на сцену, так, чтобы гарантированно уложить на лопатки прямо в центре. Нависнуть над, пропустить мимо сознания чуткое испуганное дыхание и распахнутые от ужаса глаза. Впиться губами, грубо, как он научил сам, втолкнуть язык в рот, нащупать, оживить, вылизывать, целовать, кусать, ловить каждое ощущение всеми органами чувств одновременно. Будто Шива, заиметь дополнительные, пусть и психосоматические, руки, только чтобы не успеть оправиться, включить сознание, прочувствовать каждую клетку тела, каждый органоид клетки, только чтобы заполучить снова, будто реинкарнацию не только тела, но и ёбаной выворачивающей наизнанку любви. Господи, насколько Олег ненавидел себя и свою ебаную любовь. Сащеко ненавидел, герыч, меф, кокаин, все нахуй ненавидел, но не вспомнал об этом слишком вовремя. Рома-Дима под ним будто умирал там же, молился, чтобы сцена рухнула, но в несвойственном себе альтруизме, по-врачебному, будто человека с того света вытаскивал. Да только толку труп дефибриллятором ебашить. Ларин не вспоминал об этом слишком вовремя. Савченко разрывал пуговицы, факт смерти, собственное сердце. Савченко вел: себя в пучину истинно наркотического желания, больного счастья, ложной надежды, слепого нелогичного безумия. Все было в точности не то, чтобы скопировано. Все было в точности таким же. Только пластилиново-послушным. Податливое, примятое, побежденное, горячее, живое, целующее в ответ, но без наглости, готовое, распластанное под тобой, но безумно жалеющее тебя. Потому что ты сейчас пес без конуры. Потому что ты брошен. Потому что он смеётся над тобой из могилы. И на полпути к разрыву сердца, он будто из могилы своими костистыми пальцами делает больнее, чем когда-либо, потому что тебя прошибает током. Тело под тобой не болит. Твое уже выболело до вполне реальных язв, разрывающих внутренности. В тебе ебаный Большой Взрыв. И остывающая, в единственном варианте взорвавшаяся правильно, только погубившая сама себя Вселенная. Пустая. Больная. Которой придется доживать и остывать миллиарды лет после. Олег умер там. Отшатнувшийся, проснувшийся, ошарашенный. Отошёл медленно, спиной к коридору, глядящий на творение рук своих: полуобнажённый, испуганно-сожалеющий, с искусанными губами и алеющими пятнами на белой груди, чуть ли не плачущий от жалости к инвалиду перед собой Дима Ларин. Савченко – обезумевшее от горя животное. Ларин – жалкий скрытый альтруист. Рома не прощал. Рома прощать не умел. Но зато от души из под земли посмеялся.