Если бы у меня больше ничего не было, ни цента, находясь в поиске ночлега, я бы пришел к тебе.
Он на самом деле пытается вспомнить, как все пришло к этому вот. Как оказалось, что он ехал к единственной девушке, что смогла пробудить в нем настолько сильные чувства, а в итоге оказался в одной постели с ней и ее мужем. Вольфганг правда пытается вспомнить, в какой момент вся серьезность его намерений по отношению к ней вдруг испарилась по щелчку пальцев, в какой момент все стало просто очередным веселым сексуальным приключением. Выходит хреново; он знает, что нихрена вообще не выходит из этого расклада. Они все втроем просто боятся что-то решать. Они вдвоем. Она. Уилл лезет ему в голову, что-то настойчиво начинает говорить, но Вольфганг просто отгораживается от него. Ему сейчас не хватало только советов от сладкой парочки; почему-то уверенность железобетонная, что без Райли не обойдется. А там подключится Номи, следом Лито, Кафеус, Сун. Устроить собрание в своей голове по поводу личной жизни — это не входило в план. (Спать с Калой и Раджаном тоже не входило в план. По крайней мере вот так.) У него где-то там война. В самом мозгу. Проще было бы, наверное, если бы мозги расплавились под электродами или он бы сам их себе вынес. У него там где-то война, и эта война разносит все на своем пути, пока он самого себя убеждает, сам себе напоминает, что Кала — особенная. Так просто, оказывается, обесценить все одним идиотским поступком. Теперь она не появится — будто его совесть — у него в голове напоминанием о том, что он не такой человек. И самым простым решением кажется просто взять билет на ближайший рейс до Берлина. Тут всего-то ничего из этого гребанного Парижа. Гребанного Парижа, который должен был стать только для них двоих. На кухне и так два голоса, говорящие на незнакомом ему языке. И его — предсказуемо — нет среди этих голосов. Теперь хинди звучит совсем чужим, а он ведь столько раз почти-что-слышал его. А теперь просто не вписывается. И говорить об этом нет никакого желания.///
Вольфганг приходит к ней неосознанно, когда на него одиночество давит, когда тишина оглушает, когда ему кажется, что у него никогда и никого не было, если просто в это вдуматься. Кала не кидается на шею, не пытается зализать его раны языком и губами, как делают все эти дешевые девки в барах. Кала садится рядом с ним на крыше, оставляя метра два между. Молчит и просто вперед смотрит; он слышит, как она делает тяжелый вздох. — Я тоже иногда сбегаю от всех, — признается. И улыбается едва заметно, взгляд опуская куда-то себе под ноги, которыми болтает в воздухе. — Так меня никто не может осуждать прямо в лицо. Он смотрит на нее так, будто она зеркалом его является, не больше и не меньше. И думает о том, как вообще работает эта связь, знает ли она все, что творится у него в голове, читает ли мысли. Да только они оба знают, что все это не так работает. Ему не нужно, чтобы она читала его мысли. Ему не нужно, чтобы она его жалела. Достаточно просто того, что вот она здесь — сидит рядом, вглядывается в ночной Берлин и кажется такой близкой, несмотря на то, насколько далека. И взглядом его не сверлит, и к совести не взывает. Пускай и осуждает где-то, но тихо, слишком тихо. Вольфганг руку протягивает, чтобы сжать ее пальцы, которые никогда и не сжимал на самом деле. Это как воспоминание, которого никогда не было. — У тебя кожа теплая, — говорит он, все же взгляд на нее переводит. — Конечно, у вас же там все еще лето. — А ты совсем замерзнешь здесь, Вольфганг. Никто никогда не произносит его имя вот так. Раньше была мать — и он понятия не имеет, почему вспоминает о ней. Но когда Кала называет его по имени, неизменно полному, ему становится так же совестно, как бывало перед матерью, когда он, будучи мальчишкой, подводил ее. И ему бы сбежать, ему бы спрятаться, просто напиться, убедить себя, что его невозможно любить, что он — выродок монстра, а значит, и сам монстр. Но вместо этого он просто слушает ее. Просто поднимается и делает несколько шагов в сторону выхода с крыши. Жаль только, что теплые пальцы куда-то испаряются, а сама Кала снова кажется дурацким наваждением, бредом сумасшедшего. Пару месяцев назад он бы снова начал сомневаться, не придумал ли он ее себе. Но теперь он уже давно знает, что все это реально. Все эти люди, что приходят в самые нужные моменты — они все реальны. Она реальна. И это, пожалуй, самое важное.///
Вольфганг приходит к ней неосознанно, когда счастлив. Он сам не помнит толком причину своей радости, но просто подхватывает ее, руками обнимая вокруг живота, и орет, как сумасшедший что-то совсем неразборчивое, что просто оглушает ее. И Кала смеется, заражаясь его бьющими через край эмоциями, не вопит, чтобы поставил ее на землю, не говорит, что она вообще-то работала, что они все ее пробирки и реактивы разольют. У нее глаза почти черные, но в них так много искрящегося счастья. И Вольфганг впервые не задумывается, что они делят один эмоциональный фон на всех. Она не просто рефлексирует его эту возбужденную радость, она сама рада. За него. Да, кажется, за него. И это что-то такое новое и незнакомое, что он просто целует ее несколько раз в губы поспешно и смеется, смеется в голос. Кала руками за плечи цепляется и вместе с ним кричит что-то неразборчивое, что больше похоже на победный клич, чем на связную речь. Они все же сносят часть ее пробирок, но все это неважно. Как и то, что ему соседи долбят в стенку, потому что вообще-то уже вечер и пора бы угомониться. А ее коллеги сбегаются на звук разбитой тары. Он ждет, что она спросит, что за повод. — Подай мне перчатки, — всего лишь просит Кала, когда он все же ее отпускает. И добавляет: — Эти реактивы голыми руками лучше не трогать. И они теперь точно пойдут в утиль. Протягивая ей перчатки, Вольфганг ждет те самые интонации в ее голосе, этот звук собственного имени, что всегда на надрыв просто. Тот самый, что заставляет его напоминать себе, что он чудовище. Кала улыбается, перчатками бьет его в плечо прежде, чем надеть их. — У тебя красивая улыбка. И это говорит он, но в голове раздается ее голос, вторящий те же самые слова. Телепатия — полная херня по сравнению с тем, что есть между ними. (Не всеми восьмью, совсем нет. Между ними двумя укладывается целая отдельная вселенная.)///
Вольфганг приходит к ней неосознанно, когда злится. Когда половину магазина разряжает в стену, когда сносит вещи со стола и почти разбивает руками кухонную столешницу. Кала ладонью по плечу бережно ведет, стоя за спиной, и он понятия не имеет, почему вдруг останавливается и замирает. Внутри все кипит, его разрывает буквально от злобы, а она так просто другой ладонью по руке его вниз ведет и кулак сжатый накрывает своими пальцами. — Не надо, Вольфганг. И он, блядь, как последний идиот, как собака безвольная просто ей подчиняется. Отец был прав, вместо настоящего мужчины вырос размазня. Тряпка, баба. Пидорас, как любил повторять отец. Это злит еще больше, его заставляет кровь кипеть внутри, выкипать и сворачиваться. А Кала прижимает к себе осторожно, в глаза бешеные заглядывает совсем бесстрашно — откуда в тебе столько храбрости? — и смотрит без капли жалости или разочарования. Вольфганг предпочел бы хоть раз увидеть там разочарование. В нем, не в том, что он делает. Лишь дальше кипит, злится, раздражается. Оттолкнуть ее и закрыть от нее свое сознание не может. Пускай иногда где-то совсем далеко-далеко и слышит, как Райли проговаривает тихо: — Вольфганг снова злой. Если кто и пойдет выяснять, в чем дело, то только Кала. Терпеть не может, когда его обсуждают за спиной. Когда не могут просто, блядь, в лицо ему все это высказать. Спустить на нее всех собак не получается. Кала снова не встает в один ряд со всеми теми дешевками, которых так легко найти в Берлине на одну ночь. Не спрашивает у него, что случилось. Не спрашивает, почему он такой злой. Прижимает его к себе и расслабляется, кажется, лишь тогда, когда он просто разжимает кулаки. Разжимает кулаки и обнимает ее, лбом уткнувшись в плечо. Его несуществующе-существующая девушка, живущая так далеко от него и так близко к нему, не трясущимися руками забирает пистолет со стола, вытаскивает магазин и по частям убирает его в старый, уже давно начинающий ржаветь сейф.///
Вольфганг приходит к ней неосознанно, когда очередная девица в туалете какого-то бара вылизывает ему шею, а стояк в штанах уже мешается. Кала нос морщит и в грудь, в плечо его пытается отодвинуть от себя, глаза не открывая даже. — Четыре утра, Вольфганг. Можешь устраивать свою сексуальную жизнь без меня? А его просто тянет; и кудрявые темные волосы наощупь совсем не такие, как зализанно-гладко-блондинистые в том самом баре. Кала на другой бок поворачивается, за шею обнимает и сонным голосом снова просит: — Уходи. Не хочу снова проспать работу. — Может, ты заболела? — предлагает он варианты, ближе прижимаясь. — Скажем… у тебя лихорадка. Кала смеется над ним, почти даже игнорируя руки на своих бедрах, плечах, почти-уже-груди. Подушку из-под головы вытаскивает и лицо ему закрывает ей. И он, наверное, все ждет, что она будет злиться или что там еще положено делать, когда тот, кого ты любишь, где-то там с другим. (С поправкой на то, что им, кажется, никогда не встретиться.) Только Кала за запястье пальцами его сжимает, руку от себя убирает и совершенно беззлобно, даже заботливо как-то говорит: — Развлекайся, Вольфганг. Парадоксально, но в голову не приходят никакие отговорки, когда девчонка, чьего имени он даже не спрашивал, вдруг замечает, что у него слишком довольное выражение лица, и спрашивает, что именно такого она сделала. Не она. И, похоже, Вольфганг все же произносит это вслух. Но какая вообще разница?///
Кала врывается в его голову вполне осознанно, когда он умудряется вылезти из окна съемного дома, спрыгнуть со второго этажа и пройти несколько десятков метров уже. — Вот и все? — спрашивает она. И в голосе у нее столько этой чертовой боли, что он чувствует себя псиной побитой, даже без звуков собственного имени из ее рта. — Сбегаешь прямо на утро? Он остановиться только может. Замереть посреди чертовой улицы и стоять. Смотреть на нее — в пустоту улицы — и пытаться собственный язык от неба отодрать. Искать в ее взгляде разочарование, искать то, что можно было бы назвать концом. (Там никакого конца, они все связаны до последнего вздоха, все восемь человек, так просто ничего не разорвать, все вообще не рвется.) Вольфганг смотрит на то, как Кала руки на груди складывает, подбирая лишь справа подол длинного халата. И полным идиотом себя ощущает; не видеть очевидного ведь только такой мог. И приравнивать то, что никогда не приравнивал, мог только совсем конченный. Она взгляд в сторону не отводит, просто разобраться в нем пытается. И он почти слышит это, даже мысленно не произнесенное «кто ты?»; разворачивается слишком быстро и направляется решительно по улице. — Что ты делаешь? — Кала кричит вслед. Стоит посреди улицы и кричит вслед, но все бесполезно. Вольфганг не отвечает. К дому возвращается и в дверь долбит кулаками, не звонит в звонок, который буквально перед ним. Просто долбит в дверь. Пока она — настоящая, а не та из его головы — не открывает дверь, все с тем же выражением лица. Совершенно ничего не понимающая. — Возвращаюсь к тебе, — говорит он, стоит ей только открыть рот, чтобы снова тот самый вопрос, заданный в голове в пустоту, повторить. По взгляду ее видит, что еще больше путает ее. И не дает возможности задать еще один из подобных вопросов, ладонями лица касается и к себе тянет, чтобы губами к губам и наверняка. Не теми фантомно-ненастоящими ощущениями, к которым они оба так давно привыкли, без которых чего-то не хватало, без которых все было не тем. В конце концов, его всегда так или иначе сносит к ней. Просто в этот раз, кажется, все получилось чуть более по-настоящему.