Полосой ветра

Колин чувствует странную злобу, которой обычно овладевает человек, запертый в безысходности, и мнимой парестезией неблагоприятного исхода, рвущего на части изначально сконструированный театр абсурда, не имеющее коренного фундамента, безымянное, аморфное ощущение без скелетной структуры, одержимое и бессмертное – какофония ярких изображений, искаженных во временном пространстве, собственное биение сердца, исполняющее невообразимые кульбиты где-то меж рёбрами, адреналиновый выброс в кровяную жидкость и чужое имя, что упирается в горло желчной противоречивостью – всё скручивается трёхмерной спиралью, которая вызывает лихорадочное головокружение, смешивается ядреным коктейлем из яростных эмоций и дикой фантазии, образует пролапс, чтобы потом лопнуть – он, стиснув зубы, жмет на педаль газа, вопреки здравому смыслу пропускает пит-стоп, игнорируя опустошительные порицания своего тренера о смене колёс в боксах. - На каком я месте? - рычит Фаррелл в микрофон машинного радио, когда рядом с ним мелькает яркое блестящее пятно - красный вытянутый болид, плавающий в накалённом искривлённом мираже шоссейной дороги, разрезающий голубой горизонт с животной яростью хищника - еще немного, и он точно его обойдёт. Впереди ожидает согнутая пополам лента серпантина - гладкий, раскинутый выпуклыми кривыми в разные стороны длинный червь, устремлённый в горную сизую даль, ярко-зеленая сочная зелень стекает разводами по сложному рельефу внутрь перевала, среди массивных минеральных пластин парят дымкой пепельные облака, потом возникает горло тоннеля, а машина, что идёт с ним наравне, стремительно проезжает мимо, - Сука, сука, сука! Да, ему определенно не хватает цилиндров. Его болид - самосборный, старый, прошедший через многие гонки, сотни оборотов стремительных километров, его много раз перелопачивали, пытаясь угнаться за новизной регламента, но все же ему не хватает, совсем не хватает - уже не бушуя так, как пробудившийся кратер вулкана где-то на позабытых островах, жаркой страстью мотора постепенно угасающего, выдыхая жизнь, машина всё равно преданно продолжает слушаться его, словно ручной зверь, Колин стиснуто шипит сквозь зубы, чувствуя насколько сильно у него горят ступни, "давай, давай, давай!"- в мёртвой тишине искусственной пустоты его выбрасывает подземным толчком к свету, чистый, сладкий, словно водопадная струя, воздух резко хлещет ему в лицо, провинция Больцано разворачивается красочным холстом расширенного глубокого градиента небосвода, словно купол, опоясывающий своей синевой, мезорельеф скалистых гор, обернутых в толстые полотна травянистой молодой растительности, горизонтальные ряды виноградных насаждений, маленькие разноцветные прямоугольники крыш домов, ореолы пасек с желтыми кубиками ульев, весь этот мир, умиротворенный и недосягаемый, которому нет дела ни до гонок, ни до человека, Колин неожиданно ощущает внутри себя стремительно горячую, циркулирующую кровь, кожей осязает раскалённый металл болида, машина отзывается угрожающим рычанием мотора, вырываясь вперёд, он чувствует, что парит над землей, сливаясь в машиной в одно единое целое, и не думает ни о чём, кроме неё. Держась внешнего края шоссе, там, где пятнистые тени экзотических листьев на дороге и проникающие между них блаженные золотистые лучи солнечного света, замедляя ход, он видит идущую впереди машину, растворившуюся в плотной пыльной пелене - выйдя из виража, он сближается к нему настолько близко, что может заглянуть гонщику в лицо - на секунду они пересекаются друг с другом взглядом, он открывает правое крыло, чтобы атаковать, а потом крутым движением притесняет его в бок, резко срезая поворот и намеренно мешая обойти блокировку. Резина почти стирается уже до корда, наверное, следовало ставить летнюю вместо промежуточной, поэтому болид заносит на повороте, теряя скорость – Колин понимает, что если позволит себе эту минутную слабость и даст времени ускользнуть, словно песок утекает сквозь пальцы, ему снова грозит липкая неуверенность в смелом шутовстве – и чувство – то чувство, что именуется опасностью, теперь на уже на вкус ничего не значит, ее не чувствуешь даже при самых крайних условиях, потому что вырабатывается годами, кажется, любое, даже самое худшее из всех существующих вещей, испытанных человеком, удачное или неудачное, стыкующееся или нет, забытьё или сон – сейчас между ними особой разницы принципиально нет. Он преодолеет эту гоночную дистанцию, во что бы то ни стало. Город редеет, вдалеке, через пять километров заметен молочный призрак виднеющихся трибун. Красочный июльский день раскидывается трогательным пейзажем насыщенных красок, раскрываясь стеклянно-чистым василькового цвета небом, глубоко вогнутым по сферическим бокам, кое-где застывшие в пространстве перья облаков, как будто рассеянные на ветру обрывки сахарной ваты, сочной зеленью листвы и тёплыми солнечными языками, облизывающими тонкую кожу рук и голых лодыжек. Одинокая фигура в сочетании синих и красных цветов, обрамленная полуденным свечением, так гармонично контрастирует на фоне гибкого фрагмента природы, воздуха вокруг, что плавится от разгоряченного асфальта – соломенные волосы отливают первосортной породой золота, словно лето, хихикая, шкодливо прячется между глянцевых прядей, переливаясь радугой или последствием от лопнувшего мыльного пузыря, на теле кристаллическими крупицами собирается соль, мир, сжимающийся до шороха автомобильных шин, шороха спортивной одежды, пения птиц на крыше стадиона, счастливых возгласов людей, чужие, такие еще называют «музыкальные» красивые пальцы, обхватывающие покрытую испариной блестящую банку энергетического напитка. Приходится выжидать несколько томительных минут репродукции удивительной схожести Тома Харди и Чарли Ханнэма - эту родственность внешности сложно определить и найти очерченную границу, она имеет размытый характер близорукого человека, но чёткое и умеренное значение - Том прокручивает колёсико зажигалки, подносит маленькую искру жизни к кончику сигареты, знойный ветер шаловливо перебирает хвостик каштанового оттенка волос, аккуратно собранных на идеальной форме затылке, выдыхает млечный дым через нос, поправляет очки, сползшие на нос, говорит что-то на беззвучном языке, что невозможно разобрать по губам, а потом одобрительно хлопает своего ученика по плечу и уходит, оставляя Ханнэма одного растворяться среди наступающего вечера, накинутого в смугло озарённый плащ. Это безумно – особенно безумно, сладко, головокружительно и несколько стыдно так предательски смотретьсмотретьсмотреть на него и только на него, будто он и есть тот самый центр вселенной, и даже непроницаемые чёрные солнечные очки не могут скрыть этот взгляд. Колин мысленно выдыхает, в тысячный раз, упрекая себя за необдуманные поступки, подходит к Чарли с л и ш к о м близко - Ханнэм даже ни разу не смотрит в его сторону, полностью сосредоточившись на чем-то своем, о чем Колину не положено знать, он не достоин этого знать – почему-то всякий раз в присутствии этого человека его грёбаное сердце вкачивает в себя все произошедшее, ставит мир с ног на голову и отпускает обратно бесконечные мысли, беспочвенные терзания, и еще много что, что дико душит, в форме своевольного и глупого вывода: «Да, блять, он тебе нравится – твой соперник тебе нравится» - с вероятностью помутнения рассудка на сто процентов. Как же нечестно. Нечестно – влюбиться и ненавидеть. Любить – потому что идеалы обычно врываются в чужую жизнь сумасшедшим вихрем. Ненавидеть – потому что недоступность с огромную пропасть, которую не перепрыгнуть и не шагнуть. Да, сейчас существование Чарли в его мозгу определенно хочется стереть. Они встречаются на вечеринке по празднованию победы Чарли - на трассе в дождливом Будапеште промежуточная резина предательски сносит болид Колина к кордам, что позволяет Ханнэму первым пересечь финишную черту - тогда кто-то неизвестный протягивает конвертик сухих салфеток, чтобы промокнуть со лба выступивший во время гонок бисеринки пота, кто-то задает навязчивые вопросы – на фоне дисгармонии множимых звуков, чужой рот, кажется, принадлежит немому, толпа из людей, наполненных эйфорией до краев, нападает на него, словно волна цунами, вобравшая в себя рыб, кораллы, водоросли, морскую пену и солёную воду, и с яростью необузданной женщины разбивающейся о жжённый под солнцем песок в морские пузыри. Фаррелл вежливо уклоняется от расспросов, мол, я устал, не нужно, спасибо, отшучивается о втором месте и пропускает комментарии о победе Чарли. В клубе тесно и шумно, густой, душный воздух клубнями поднимающийся вдоль вертикальной поверхности стены и рассеивающийся у бордового потолка, тягуче, будто мёд, тянется гитарное соло Muse, приходят люди, о которых знаешь и нет, Колин приходит тоже, прячется от чужих глаз между крупными выпуклыми пуфиками, кислотно-яркими шотами с алкоголем и бездушными телами, дающими выход своему возбуждению. Мэттью легко толкает его в плечо, достает из маленького квадратика кармана на груди полиэтиленовый пакет, содержимое которого внутри перекатывается кристаллами белой химической суспензии, банковскую карту, и просит официантку принести что-нибудь еще, правда, по-крепче. Ровная морская гладь с Солнцем посередине, отточенные, но слишком несуразные движения, ломанная геометрия лица - Мэттью пахнет ответственностью в стыке с безалаберностью, скованностью с распущенностью, хлёсткой прямолинейностью и молниями внутри себя, "Мерседес" приняли его как своего родного, когда узнали, что его контракт с "Феррари" окончательно расторгнут, - Мефедрон, - зачем-то поясняет он, хотя Фаррелл и без этого знает. Порошок, именующийся счастьем - всего лишь каких-то пару минут, чтобы с неба упасть и навзничь разбиться об асфальт. Мужчина прикрывает веки, худые белые пальцы, словно снег, судорожно дрожат, и рисует на белых крупицах наркоты круг, - Круг - символ замкнутых путей и бесконечности. Интересно, сколько нужно нарисовать кругов, чтобы быть обладателем бессмертия? - Все, что связано с человеком, никогда не станет бессмертным, - Колин подхватывает с плавающего в воздухе подноса граненный стакан с рефракцией сапфировых софитов через плотную поверхность кричащей жидкости внутри, и пытается заглушить утомленную душу, ищущую выхода, незаживающая рана возле второго и пятого ребра, сразу несколькими обжигающими горло глотками, - Наконец спустя некоторое время команде "Феррари" улыбается удача. Чарли, словно обладая мистическими способностями чувствовать, слепо поворачивается в их сторону, у Колина возникает несколько томительных секунд сердечного замирания, чтобы заставить себя жить снова - он отворачивается в сторону, выставляя на обозрение идеальный изгиб позвоночника, прочно обтянутый прозрачной кожей. Безусловно, притворяться с каждым днём становится сложнее, словно повседневную маску безразличного человека размывает дождевыми каплями - с каждым ударом об асфальт не выдерживает и надламывается. - Да, этот парень просто находка для красных, - констатирует Макконахи, поднимает стакан вверх, Колин отвечает зеркальным движением, раздаётся звон ударившегося друг о друга стекла, - Выпьем за марку спагетти? Его соперник быстр, невероятно быстр – с ним лучшая команда, новейший болид и заработанный годами опыт. Колину хочется также, но у него лишь долбаный самовоз, убогая инженерная тактика, скандально-богатое прошлое в "Формуле-1" и второе место в общей турнирной таблице. - Ты рассуждаешь о понятии победы неверным мышлением; тебе важнее цветная упаковка, чем ее внутреннее содержимое, потому что какая-то медаль на шее не оставит в твоей душе ничего, кроме внутреннего удовлетворения собственного «я», которое со временем улетучится, и не заставит твоё сердце биться быстрее о диафрагму, потому что это всего лишь оболочка, а оболочка далеко не та истина, какую истину ты ищешь, - произносит Чарли непринужденным и будничным тоном, какой бывает, когда спрашиваешь о делах ранним утром, когда Колин решительно подходит к нему несколько минут назад, выдавливая фальшиво-трезвое приветствие, глупо съеденное на двух последних гласных, присаживаясь на мягкий пурпурный (практически фосфоресцирующий в темноте) пуфик этой очаровательной VIP-кабинки – примерно такой, образ которой будто заимствован с фильмов про наркотики, дешёвых шлюх и всё такое. Голос у Чарли бархатный, низкий, словно излюбленное капучино из излюбленной пекарни в доме напротив или гладкая шерсть дикого животного, переливающаяся глянцем на томительном солнце Саванны, который хочется благовейно слушать снова и снова, впитывая в себя, запечатывая под корой мозга и сохраняя где-то в сердце – мужчина следит за игрой софитов в бокале, периодически кладя в рот кубики молочного шоколада и пережёвывая - он патологически замкнут, убийственно спокоен, но стоит вывести его из себя - вспыхнет, словно спичка, потом - пожар, от которого никуда не спастись и никуда не деться - он строго держит прямую осанку, невыносимо тихо ходит, словно шагает по воздуху, перекатываясь с пятки на красивые ступни - на несколько минут Колину кажется, что он ошибся в человеке дважды. Хотя, может, и не ошибся ни разу - всё предложенное раньше имеет место, только под настроение, а настроение у мужчины стабильно, как погода в марте, - Зачем ты пришел? Ты наблюдаешь за мной уже достаточно долгое время. - Поговорить, - отвечает Фаррелл, борясь с недовольством – алкоголь берёт вверх над разумом, устремляясь далеко не потому маршруту, по которому стоило бы. От душного запаха воротит, но ещё хуже – его воротит от самого себя. Их разговоры всегда обрываются в одной и той же точке – когда они уже поговорят нормально? Он делает резкий глоток, пищевод мгновенно обжигает спиртным, - Я детей тренирую из неблагополучных семей, они выросли на улице, в тайне периодически курят траву и крадут мелочь из чужих карманов, мой контракт с "Ред буллом" истекает через пару лет, а они видят во мне второго Михаэля Шумахера. Чарли улыбается странной улыбкой, должно быть, уловил в словах парня нечто забавное, поворачивается к Колину - меж бесчисленных червей сегодняшнего общества, ползающим туда и обратно с сумасшедшими улыбками пьяных людей, он кажется каким-то выделяющимся контрастом на фоне людского сумасшествия - Я рад, что познакомился с тобой, Колин. Его соперник - это навязчивая мысль, которая въедается токсином под кожу еще их первой встречи. Фаррелл старше него на несколько лет - Чарли выше него на несколько сантиметров, крупнее и шире в костях. Колин любит наблюдать за ним из зрительских трибун просыпающимся прохладным утром, жуя сэндвич с курицей и запивая свежемолотым кофе из бумажного стаканчика, топит себя в двойственном чувстве, когда желается раскрыть человека, как колоду карт, попробовать сладкую начинку близости, потом - познать и его вторую сторону - горестное поражение. Сейчас чужое лицо напротив близко, даже слишком близко, так, что можно лицезреть всю его фактурность обрисованных тонких штрихов карандаша на бумаге, расплывчато-блюровое свечение цвета абрикосового щербета полупрозрачной кожи, сапфировые блики софитов, падающие треугольными тенями пушистых ресниц на щеки - таких совершенных людей не существует вовсе, разве что нечто неземное, с другого измерения, планеты, и кажется, что его эфемерное присутствие здесь, в этом баре, в углу, рядом с Колином, острые косточки колен, бесстыдно соприкасающиеся с чужими, опаляющее дыхание, пахнущее алкоголем и дорогими сигаретами - всего лишь сон. - У тебя глаза цвета вердигри, - отстранено произносит Колин и старается не думать о том, насколько глупым и абсурдным сейчас кажется его сиплый на некоторых гласных голос, звуковыми колебаниями резко падающий вниз, пересекая интонационную асимптоту, его свихнувшееся сердце, разламывающее сейчас грудную клетку с жутким грохотом, напоминающим столкновение свинцовых туч друг с другом или взрывом сброшенных на землю ядерных бомб, как он тычется Чарли в шею, словно бездомная собака, надеясь, что он не услышит его неправильные чувства, уничтожающие сильнее чумы, - Если бы оттенки обладали какими-либо конкретными запахами, это была бы замёрзшая таёжная зелень, ну такая, знаешь, с крошками нерастаявшего льда где-то между. Vert-de-gris. Ханнэм только пьяно и заливисто смеется, искренне, с хрипотцой, так, как никто не умеет, а потом целует горячо целует Колина в губы, сцепляя в замок руки на его шее. Он отсасывает ему прямо здесь - в душной комнате публичного массового садизма, собственного счастья, образовавшего форму чего-то хрупкого, лишь для них двоих, влажно причмокивает, размазывая вязкую слюну по всей длине, смотрит из-под небрежно упавших пшеничных волос своим абсолютно чёрным туманным взором, затопившим возбуждением по всей сферической оболочке радужки глаза, словно под трипом лсд, и берёт за щеку, гортанно выстанывая экстазом самой грязной шлюхи, так возбужденно и сладко, что даже в порно, кажется, так не стонут - Колину хочется кричать, надрывая связки, надрывая барабанные перепонки, надрывая собственное сердце по швам, лишь бы сердце Чарли услышало его - собственные пальцы, не слушаясь, зарываются в чужие волосы, требовательно давят на затылок- мужчина выпускает член изо рта с пошлым звуком, придерживает изящной рукой у основания, ритмично надрачивая снизу-вверх, обводит пальцем блестящую головку и смотрит катастрофически и внимательно, как будто чего-то ожидая, опухшие губы цвета цветущего мака, блестящие, будто вымазанные маслом, спрашивают "волосы... убрать?", а Колин лишь беспомощно отрицательно мотает хмельной головой и в бесчисленный раз понимает, насколько безнадежно он влюбился. - Это неправильно, - шепчет Фаррелл, но сердце, руки и низ живота почему-то его не слушаются, потому что Чарли, прижатый спиной к стене сейчас невозможно раскрытый перед ним, будто колода карт, обмякший и горячий, словно маленькое солнце, плавящееся между пальцев. Ханнэм целуется мягко, кусает за нижнюю губу - пушистые темные ресницы трогательно дрожат, как у маленькой девчонки; сжимает в руках ткань чужой футболки, удушенные лизуны ярких брызг принта - губы цвета фуксии блестят, в уголках рта переливается тонкая ниточка слюны; Колину хочется его задушить, это податливое тело, тонкая млечно-голубая кожа шеи, беспомощная линия подбородка, чтобы больше никогда и ничего не чувствовать - он на секунды задумывается над тем, что будет дальше, если он убьет его - настигнет ли его апатичное состояние вместо мучительного ощущения нескольких пуль прямо в сердце? Колин проводит языком по пульсирующей артерии, болезненно выпирающую на шейном изгибе. Что-то там звучно лопается. Кажется, это была выдержка, что трещит по швам. Пуля выстреливает из механизма и устремляется прямо в висок. Тектонические плиты надламываются, поднимаясь острыми осколками вверх. Взрыв ядерной бомбы. - Неправильно? - переспрашивает Чарли, усмехаясь, роняет голову на чужое плечо, и Колин ладонью давит на мужскую поясницу, заставляя выгнуться в позвоночнике, ложится корпусом на влажную от пота спину - он толкается вперёд как можно глубже и не сдерживает мучительного стона. Ему кажется, будто он влился в какую-то маленькую радугу, именно для него одного, солнечную, цветную, тёплую — такую, которой могут радоваться только дети. Время словно застревает меж измерениями, оставаясь в одной точке - оно переступает мистическую грань, искажается в замершем вокруг воздухе, принимает форму возникновения зыбкой разновидностью счастья, оно выхватывает из реальности, жонглирует, как хочет, подкидывая вверх, заставляя задыхаться от переизбытка кислорода в лёгких. Иногда хочется, чтобы ночь являлась бесконечностью, потому что с приходом утра воздух снова становится пропитан болью. Невозможно определить реальность это или сон - мир за ночь таинственной способностью приобретает краски, словно художник израсходовал на него всю палитру – утреннее небо окрашено в цвет не созревшего яблока, приглушённый шум мотора автомобилей застывает среди молекул кислорода, и только зеркальные дыры в потрескавшемся асфальте являются последствием грозовой ночи, в стеклянном воздухе плавают трогательные плавники рыб, отбрасывающие радужную пестроту и позволяющие к себе прикоснуться, витает свежий запах морской соли и приглушенный звук морского прибоя, примерно такой, если приложить к уху рельефную раковину, найденную прямиком из древних глубин - такому нельзя дать какое-либо толкование - Колин просыпается один в собственной квартире, чувствуя лихорадочное тепло чужого тела, призрачным фантомом отпечатанное на постельном белье, холодные внутренности одеяла и мягкое ощущение присутствия вещей, о которых лучше не говорить. Колин не обнаруживает возле себя Чарли уже в несчитанный раз, прямо как тогда, когда всё у них обоих заканчивается именно этим, там и болезненно обрываясь. Грандиозная удача – это утро и есть тем самым, которое отличается из тысячи прошедших, еще с одним неприятным наречием «неудивительно», расковыренной ногтями раной на сердце и зияющей, всепоглощающей пустотой, которая, видимо, скоро сожрёт Фаррелла окончательно. - Да плевать, - раздраженно говорит он самому себе, затягиваясь сигаретой, хотя обещал никогда больше не курить, как и пересекаться с Ханнэмом, в принципе. В дальнейшем можно уже не выдумывать различные варианты увидеть Чарли вообще, ибо вероятность крайне мала, все равно, что надежда на спасительный круг, находясь посреди Северно-Ледовитого океана - последняя гонка окончена, испачканная в промозглости осеннего дождя архитектура венгерского неоренессанса, закрепленное второе место в чемпионате и разбитый болид. Стабильность даёт ощущение уверенности, что завтра будет таким же, как вчера, а значит не надо ждать приятных сюрпризов - Колин пережил комплексы, смерть лучшего друга, кокаиновые ломки и зависимость от психостимуляторов – он может пережить поражение и звучание собственной фамилии на второй ступени пьедестала, но существование светлого образа под коркой головного мозга он вытеснить никак не может – страшная болезнь смертельной бактерией проникает внутрь уже давно, становится зародышем, эволюционирует в нечто ужасное и неотвратимо-жуткое; так бывает, когда понимаешь, что назад пути уже нет, и приходится лишь следовать знакам судьбы. Ничего уже не его. И Чарли - тоже. ... Словно последнему фаталисту, ему кажется, что если подобное и уготовано фатумом, то у него получилось перешагнуть - подняться ввысь огнём и пеплом рассыпаться в воздухе. Колин не встречается с Чарли ровно год и чувствует себя абсолютно здоровым - как ранее больной туберкулёзом человек после реабилитационного курса или робот с механизмом под рёбрами слева вместо сердца. В любом случае, и то и другое уже не имеет абсолютно никакого значения, потому что совместная жизнь, счастье, наверное, тоже - понятия, которые были, есть и будут существовать вне его бытия изолированно, и как бы обволакивая, как неуместные и интуитивно не созвучные между собой словосочетания, насквозь пропитанные абсурдом, как, например, "коричневое солнце", "холодный кипяток" и "бодрая усталость". Фаррелл чувствует себя сильным, одиноким и почему-то обманутым. На улице стоит поздний ноябрь, нависает тяжелыми монохромными облаками и пронизывает ледяным ветром, разрастается и увеличивается в кубах, заполняя город оголённым морозом, бесконечный поток людей, с разбитыми сентиментальными лицами, плывёт по улицам, соприкоснувшись с действительностью, холодом и покинутостью, стеклянная поверхность окна уже изрисована причудливой живописью природного вдохновения и где-то в спящей земле крошками покоится снег - как жаль, что нельзя подняться по пушистым перышкам в свинцовые облака в небе и, может быть, там согреться. В небольшой кофейне, располагающейся через квартал от дома, где по персиковым обоям расслабленно течёт музыка, всё уютно окрашено тёплыми горчичными и бардовыми цветами, присвоенными стилю кантри, пахнет зернами кофе и каждый доброжелательно относится друг к другу, его хватает за локоть чья-то тяжелая рука - Колин почти роняет подставку с четырьмя стаканчиками кофе и небольшой бумажный пакет с круассанами, чертыхается, но удерживает равновесие, недовольно разворачиваясь на сто с чем-то градусов, чтобы не молчать. Его соперник - в свитере кирпичного оттенка мелкой вязки с высоким горлом, некогда длинные волосы теперь чуть ниже линии подбородка, в этом нечётком освещении кофейни они кажутся тёмно-русыми, очки с круглой оправой на матовом лице неумело прячут азартное сияние насыщенного вердигри, всё также внимательно смотрящие и провокационно вызывающие - Чарли стоит напротив него, такой родной и неизменяющийся, с идеальной осанкой и жёсткими, рваными штрихами острого карандаша телесного силуэта, словно и не было того разрыва размером в год, Колин забывает как говорить, дышать, слышать и здраво мыслить - мир вокруг замирает, время замирает, звук замирает, люди замирают, разговоры замирают. Кажется, и он замирает тоже. - Я ушёл из автоспорта, - закусив нижнюю губу, говорит Ханнэм, протягивает ладонь с оттопыренным мизинцем, следит взглядом долго, как будто запоминая, - И очень нуждался в тебе. Мир? Колин отвечает движением, они сцепляют мизинцы, и есть в этом нечто магическое, странное, необыкновенное. Лопается что-то внутри, наверное - сердце, обливается кипятком, разгоняет застывшую кровь. - Мир.