Зе майндс оф Федя Букер

Пой же мне, пой, моё грустное счастье©

У Феди в голове не хватало стульев. Ребята переругивались вяло, сохраняя основной запал на Федю, конечно, а Федя только крепче подогнул под себя ноги: этот пиздец следовало просто переждать. Ребята, они поймут же, ну, должны же, да?.. Наконец Мирон плюнул на Фаллена, уцепившегося в деревянное сиденье («под хохлому», еба-а-ть ты отсталый, Федь) пиявкой, и остался стоять — бритой горгульей с укоризной на лице. Слава не преминул призывно похлопать по своим голым коленям (Слава вышел на «ребят, общий, блядь, сбор» в трусах, по-домашнему, Слава периодически очень недовольно и широко зевал, полуночник, что с него взять). Ванечка Фаллен громко и коротко заржал, но Мирон смерил его взглядом, полным не презрения даже, а так — брезгливого недоумения и опять остался стоять, а на Славу Мирон не посмотрел совсем, никак не посмотрел, и Слава расстроился. Не, ну вообще Слава тогда сказал на Федю: — Приплыли, нахуй, пидор ты ебаный, — но это он расстроился. Это он сказал чересчур… обидно. Неиронично. Неправильно, что ли, и Федя уже открыл рот, но тут в беседу соизволили вступить Мирон Янович и Федя рот послушно закрыл. — Именно так, — Мирон был рассержен, не притворялся строгим, не-а, не как, когда Федя, отчаявшись в достаточной степени, сваливал с последней алгебры и курил быстро, взатяг, спортивным быстрым шагом удаляясь от школы. Или не как, когда Федя поутру не собирался идти в эту школу вообще — одиннадцатый класс, алё, можно же и попуститься иногда. — Ты совсем страх потерял, мэн, а? Да как тебе в голову в принципе ебанина эта пришла, Федь, мы, конечно, все здесь осведомлены о крайне низком уровне твоей рефлексии… Хотя, если подумать, три воображаемых мысленных проекции, удерживаемое расщепление личности, но это всё только я понимаю, вон, Славочка слюну пустил, а ты и подавно, куда тебе, Федь… — Куда нам всем до самого Мирошки-картошки, — хмыкнул весело Ванька, и Федя сначала повернулся к нему, с плохо скрываемой надеждой повернулся, Ваня всегда был за любую поебень, и он тоже ненавидел логарифмы и производные «сильнее, чем Холокост и варенье из крыжовника», например, но это Федя понадеялся зря. Ваня тут же сделался серьезным, как будто у него разом запрорезывались все зубы мудрости: — Но без базара, Федос, ты пиздец как проебался, ты же в курсе? — Да чё он, совсем по-вашему тугой, — Слава сильно качнулся на своем стуле, встряхивая челкой и отворачиваясь от Мирона, — зачем бы мы все тогда тут, как по тревоге, в шестом часу утра нарисовались? Моё мнение такое, Федь: надо сваливать. И поживее, пока этот не проснулся. Начистить бы ему ебало, конечно, но ты ж хуй справишься… — «Обезглавить, обоссать и сжечь», ага. — Закройся, Фаллен! — у Мирона лоб прорезала некрасивая резкая складка, и носогубные обозначились тоже — так явно, что Федя в который раз удивился, насколько же он, походу, старше. Лет на десять, что ли. — Конечно, пусть сбегает! А потом пускай идет на ближайшую заброшку и повесится там. Или вскроется. Че уж теперь — раз крыша совсем отъехала, пишите письма… Федя аж задохнулся. Ну это же Мирон не всерьёз! Федя по малолетке думал, чего уж, но это ведь все так думают, типа, что я умру, а вы ещё поплачете, суки, но… Но Федя так не думает давно, ну понятно же, что всем сукам так-то похуй, жив он или откинулся, и мамку с бабушкой жалко и вообще: есть пиво, игрули зачетные, алгебра кончится вместе с одиннадцатым классом, а теперь… — Надо проверить, не нащелкала ли эта гнида компромата, — сказал Мирон тем временем и потер переносицу двумя пальцами. — И сыграть на опережение, если что, пригрозить слить фотки, давай, Федь, не тупи — ты же по телевизору видел, в детстве, да-вай: в телефоне у него покопайся, пока он спит, я пароль увидел вчера, запомнил, по хате прошвырнись… —… обнеси этого пидора нахуй, будет знать, — кивнул Слава важно, и Ваня прыснул в кулак, а Мирон взорвался. Всё-таки взорвался: — Охуеть как смешно, Карелин! Ему почки отобьют за школой, ебало порежут или вообще убьют в азарте, а ты с Фалленом уссыкаешься тут… Федя робко поднял руку. Ну, может и не отобьют, не сразу, пацаны у них норм, шутки понимают, и за это… — А ты, блядь, — Мирон подлетел к нему коршуном и от души ебнул по поднятой руке, — ты нам лучше скажи, как тебя угораздило, в принципе, Федь, а? К Феде поближе наклонился Слава. Даже Ванька перестал давить лыбу и озабоченно чесал подбородок, разглядывая Федю пристально и серьезно. Федя вдруг почувствовал неожиданный приступ отваги. В конце-то концов, следовало прояснить, даже для себя, для себя-себя, себя-Феди Букера, а не себя-Мирона, себя-Славы или Ванечки Фаллена… Объяснение не формулировалось долго, зато когда было поймано за липкий и скользкий хвост, ошеломило даже Федю. Ну, Федю-Федю прям: — Он сказал, что я умный, — сказал Федя и сам офигел. С того, что выговорил это вслух. С того, что это правда, ебаная правда. С того, что он, кажется, дал в жопу за «ты же умный, Федь». Мирон сбледнул с лица, Слава подавился зевком, Ванечка тихо крякнул, а Федя повторил. Уверенней уже повторил и сам от себя подобного идиотства не ожидая улыбнулся вдруг, потому что… — Ты же умный, Федь, — на прошлой неделе сказал ему Витя, сказал горячо как-то, громко и уверенно, и даже пальцем отчеркнул то самое место в Фединой тетрадке, где Федя сумел блеснуть умом и сообрази… способностями к глубокому анализу авторского замысла. Вообще, Федя так сначала не думал. Про глубокий анализ. Просто ему очень понравилась эта книга. Только ему одному и понравилась. «"Мастер и Маргарита"… Нихуя не избито», — свысока припечатал Мирон и ушел. Слава от души посмеялся над историей про поэта-шизофреника, но на древних главах заерзал, раскритиковал «мракобесные душеизлияния» — и тоже свалил. Ванечка вообще пропускал всё, где было «не про заебатого кота». Поэтому читал Федя, по большей части, один. И слушал Витю на уроке тоже, приоткрыв мысленно рот, слушал, потому что студент-практикант Виктор Витальевич рассказывал по-другому. Их русичка, Ирина Сергеевна, всегда вот кричала. Не потому, что злилась, а так — от переизбытка чувств. Она призывала «полюбить» героя, автора, эпоху, литературные приемы, сюжет, эпиграф, сочинение и вообще нехило так давила на психику. Поэтому Федя привычно пропускал её выкрики мимо ушей и на литературе присутствовал только физически, телом, а вот Виктор Витальевич не орал, никого полюбить не призывал, но Федя всё равно, почему-то нашел в бабушкином шкафу серую книжку — толстую, на желтой бумаге, открыл и… «жесткий пятый прокуратор иудеи всадник понтий пилат» загуглил Федя уже под утро. Фединого энтузиазма никто из ребят не поддержал, поэтому сочинение свое Федя писал один. Без умных комментариев Мирона, Ванечкиной ебаназии или Славиных советов «зарифмовать и ебануть читочку, фаст-флоу, ну, а хули нам, граймарям…». Писать про «Мастера и Маргариту» ему понравилось очень, но он и не рассчитывал на что-нибудь большее, чем трояк, как обычно, а Виктор Ви… Витя, вообще, оказался мировым чуваком, это Федя понял много раньше прошлой недели, как только он — Витя — к ним в школу на практику привалил. Он сходу признался, что школу и школьников в рот ебал («преподавать не планирую»), просто в Литературный не прошел, а так он поэт-творец, канеш, но в Хартстоун задротит дай боже, а ещё он рассказывает так… Ну, про этих, про давно мертвых поэтов и творцов, типа, которые «классики» — так, будто они живые. Нормальные ребята, бухали, бабы им тоже не давали, сверху когда щемили, бабла нифига не было — кто скурвился, кто закусил удила и его на нары… Они живые, на нас чем-то очень похожие, а в то же время — другие. «Жареный петух их в темечко клюнул», — говорил Витя. И сразу их истории, стихи, рассказы менялись, подсвечивались этим отблеском их такой обыкновенной, похожей на Федину, Фединых родителей, бабушки и дедушки, жизни, и Федя озадаченно чесал в затылке — и слушал, слушал, а Витя… Витя даже курил как самый обыкновенный человек — сразу за школьной оградой, за гаражом дяди Сережи. В первый раз Федя просто заставил себя не сбежать, че он, ссыкуха малолетняя, не сбежать, а докурить, Витя ему приветливо кивнул и стоял потом молча, и Федя степенно ушёл (Слава в это время складывался пополам от ржача). А на другой день Витя у него чего-то спросил, то ли про классуху, то ли про карту «Злая курица», и дальше разговор потек сам собой. С Витей оказалось интересно пиздеть. Не так, как с пацанами из класса или со двора. И даже не так как с ребятами, с Мироном даже. Мирона Федя всё-таки немного стремался, тот был неисправимо авторитетнее, а ещё мог разозлиться из-за какой-нибудь полной хуеты (если Слава забывал на их общем «месте сбора» свои штаны, например) и в любой момент свалить куда-то совсем в глубь Фединой башки и не показываться обратно неделями. Слава же и Ванька Витей не сильно вдохновились в принципе и предпочитали в это время заниматься своими делами. И ещё, они, ну, все трое — и Мирон, и Слава, и Ванечка — были не… Настоящие-то да, но только у Феди в голове. Внутри. Не снаружи. Федя это твердо знал. Всегда, с самого детства, с когда Федя болел долго-долго, грипп у него осложнился нейро… нейроин… «Ней-ро-ин-фек-ци-ей», — помогал по началу Мирон, и Слава тогда же появился, и Ваня, сразу, но они всегда были воображаемые. Пусть и настоящие. Про это они иногда с Мироном говорили. Когда Федя вырос. Ну, про то, что возможно Федя не совсем нормальный. Мало того, что дурачок, но и «шизофрения, скорее всего, или множественная личность, но тут залупа: ты нас знаешь, мы друг друга все знаем, не канон, — пожимал Мирон плечами, а потом научил его про них молчать. — Но оно тебе сдалось? Живи пока живется, на таблетках вряд ли веселее будет. А мы тебе всегда поможем. Прикроем, если чё, подумаешь, поехавший ты, Федь, а не странен кто ж?». «Поможем» говорили. «Прикроем». А теперь? А теперь смотрели на Федю как на врага народа, все, все трое смотрели, а чего случилось такого, страшного, ну, Витя же… Витя был нормальный пацан, всегда. Очень даже хороший. Он разговаривал с Федей, как будто ему тоже — интересно. Он угощал Федю сижками. Смешно трепал за волосы, Витя был чуть-чуть ниже, чуть-чуть похожим на круглого пыхтящего ежа, но всё равно пиздатым. А потом он сказал, что Федя умный. Всерьез сказал, при всех. А потом, вечером уже, Витя позвал его в гости, позадротить в игрухи, и в холодильнике у Вити была холодная Балтика, и он так смешно смотрел на неё честными несчастными глазами, что Федя решил ему помочь. Федя достал из кармана паспорт и помахал им у Вити прямо перед носом. «Мне девятнадцать через три месяца, не ссыте, товарищ педагог, я в восемь только учиться пошел», — сказал Федя, и Витя громко хлопнул дверцей холодильника. Громко и радостно. От Балтики Федю не развезло, чего уж, привычный он, а развезло от тепла Витиной круглой ляхи. Витя сидел совсем рядом, пах пивом, проигрывал и матерился смешно, проглатывая буквы и окончания слов. Федя тогда свалил, конечно. Застремался, заторопился, засобирался. Витя смотрел недоуменно, обиженно чуть-чуть, но на следующий день он всё понял. За гаражом дяди Сережи, после — вместо — ненавистной алгебры Федя курил и ковырял носком кроссовка заплеванную землю, а Витя подошел неслышно, незаметно, подошел близко — и понял, наверное, сразу, и тогда… — Чего, блядь?! — Слава отмер первым, он даже вскочил со стула, вскочил и завыл вдруг, реально — завыл, по-собачьи. — Ууу, сука, Федя, ты… —… шалава, которая отдалась в жопу не за бухло, не за бабки, даже не за еду, — подхватил его скулеж Фаллен, — а за одно-единственное «умничка» в свой адрес. Мне стыдно, что я воображаемый друг такого еблана, Федь, а я ведь знаком с Мироном Яновичем. Мирон пока молчал, но было видно, что и он еле сдерживается, чтобы не начать его хуесосить во все щели, еле-еле, на виске у Мирона бился пульс, и Феде так обидно вдруг стало. И Мирон туда же. И Слава, и Ванька, «шалава», «в жопу»… Всё ведь было не так. Ну, Витя его даже за коленку стремался трогать. Сначала. Не, не за гаражами уже, у Вити дома — дома у Вити им стало неловко, страшнее даже как-то. Вите, походу, ещё страшнее, чем ему. Витя его только поцеловал. По-настоящему, в губы, охуенно. И язык свой не пихал никуда, не то что телочки, с которыми Федя раньше лизался. Витя поцеловал его в губы крепко, немножко мокро, но Витины слюни вот ни капельки не противные, и Федя весь потянулся за продолжением, хотелось ещё. И, может, даже не только в губы, хотелось, чтобы Витя прошелся щетиной по шее, например, или куснул за мочку уха, несильно, но прямо зубами, ага. Федя вообще че-то дохуя осмелел и стал шарить руками по всему Вите, до которого мог дотянуться. А Витя вдруг сказал: — Давай притормозим, а? — и так трудно дышал, с усилием, и не отпускал Федю, и ещё у него стояло, Федя не сомневался, что это нифига не пистолет в кармане. Витя сказал: «Давай притормозим» неправильно. Растерянно, тихо, не так, как сказал, что Федя умный, например. И поэтому Федя ему не поверил. И не притормозил. А начал раздеваться, и Витя издал тоненький смешной звук, но смотрел так, что Федя забыл о том, что раздеваться перед другим мужиком с подобным намерением стыдно. Феде было немножко стыдно потом за то, что у него не получилось не смотреть на Витину руку. Всё-таки Витя ему хоть и дрочил, но всё время заглядывал в лицо. Как будто ждал, что Федя сейчас попросит его прекратить. Или вообще уйдет. Федя кончил, а Витя нет, поэтому Федя сначала ушел в ванную. Пальцами проверил — вроде норм. Ничего… лишнего. Поэтому после душа Федя завернулся в чужое полотенце — большое, серое и вернулся обратно. В комнату. И сел на Витин диван, аккуратно сложив руки на голых коленях. Поднял на замершего соляным столбом Витю ебало и сказал, что, вообще, можно, наверное, чё… Если Витя хочет, конечно. Только с гондоном. И смазать чем-нибудь. И не одним махом до желудка. И развел колени. Но совсем чуть-чуть развел, нифига он не «шалава», ребята это зря… И Витя про это понял. Ну, про то, что раньше Федя в жопу не ебался. Он его по спине долго гладил. И по ногам, и там — внутри, прямо пальцами, не застремался нифига. И начал двигаться медленно, Федя заскулил про себя, без звука, но Витя как будто услышал. Остановился и прямо губами — в шею, в ухо, затылок, плечи, быстро-быстро, легко, охуенно… И потом — охуенно тоже. Витя кончил, а Федя нет, поэтому Витя его обнял. Со спины, он был мокрый, но непротивно мокрый, жаркий, а потом Витя просунул ладонь ему под живот, потрогал член, потрогал, нажал, провел кулаком вверх-вниз — и всё. Всё было не так, ребят. Не мерзко, не стыдно, не плохо. Не так, как вы говорили, а сейчас Витя спал. Витя спал, а Федя сидел на краю чужого — Витиного — дивана, крепко поджав замерзшие ноги под себя, сидел и думал: зачем он созвал этот общий сбор. Если они только хуже сейчас сделали, все трое, каждый, а Федя и так не знал, как дальше… С Витей — дальше, ну, чаю пойти поискать, в горле сушняк, или реально свалить, пока можно, незамеченным, и не с Витей, а с собой — таким, теперь, собой — что делать тоже, а ребята… Федя их любил. Всех, он скучал за Мироном, когда тот сваливал, бесоебил вместе с Ванечкой, упоенно спорил со Славой. А они всегда прикрывали Феде жопу, хоть и ругали иногда, но помогали, смешили, защищали, рассказывали, как лучше и как веселее, а теперь вот они смотрели злыми обиженными глазами. И говорили злые обидные вещи. И предполагали, что Витя может… Витя может его слить. Витя, пиздатый и жаркий Витя, «ты же умный, Федь» Витя может это. «Компромат», «фотки»… Федя краешком сознания вынырнул на поверхность, потому что ощутил движение рядом. Рядом Витя завозился сонно, сонно, но уже просыпаясь. Надо было решать и решать быстро, а Федя теперь умный. Ну хоть немного — умный, да, поэтому Федя хлопает в ладоши. Не снаружи, а внутри головы хлопает, и говорит ребятам, всем троим: — Ладно, чё уж… Сорян, что разбудил, — и не слушает ответов. Пока — не слушает. А снаружи Федя ложится обратно на чужой диван. На Витин — диван, и рядом — с Витей, и даже забирает обратно свой кусок одеяла у сопящего Вити. В конце концов, шестой час только, а сегодня воскресенье, а это значит: никакой алгебры как минимум двадцать четыре часа, бабушке он позвонит попозже, чтобы не волновались с мамкой, а Мирон со Славой и Ванькой, они поймут, тоже, чё, всегда же понимали, а Витя, Витя, он…