Детонатор для мизантропа

Ты знаешь, что не надо на колени Ни падать, ни просить, ни заставлять. Ты знаешь, звезды с небом — дуновение, Его нам до удушья не обнять. Не подарить куску земли, что ночью светит Ни слов, ни жара, ни любви. Ты знаешь, эфемерность счастья претит, Вся пресность, вся прекрасность, всё — в пыли! Я равнодушен к пожеланиям глупым, Ты безразличен к ним ещё сильней. Я буду рядом, человеком — мягким, гнутым, Я буду нежностью и молнией твоей. Я представляю, как отличия сотрутся, Исчезнут, растворятся — нам решать! Я попрошу тебя всего-то лишь коснуться... И коснешься, чтоб меня взорвать. «Ах, метель такая, просто чёрт возьми. Забивают крышку белыми гвоздьми. Только мне не страшно, и в моей судьбе Непутевым сердцем я прибит к тебе.» (с) С. Есенин. Ненавидит. Он тоже меня ненавидит, и я понимаю. Как можно любить подобного? Я умыл мерзкую морду и, уставившись в зеркало, баловался тем, что извращался со своим зрением. Я в фокусе, я не в фокусе. Второй вариант по душе: не так тошно, будто меня и нет вовсе. Я улыбнулся и прикусил до боли язык. Отгрызть бы его, вырвать за такие слова. Моё желание исправиться благополучно задушено. Я опять жестокая тварь, и Том покинул меня, как и остальные. Я не виню его. Кто способен это выдержать? Видимо, в тридцать я женюсь сам на себе. Правая рука до сих помогает мне, так что с сексом проблем не предвидится. Выхода больше не существует, если даже полуиспанец сбежал. Зря я мечтал, что он другой. Убеждения Фея сработали — я влюбился в кошачьи глазищи, я потерялся в них на целую неделю и про*бал все возможности. Со злостью я провел по лицу, собирая оставшиеся капли. Мельком глянул на себя и, копя внутри тоску, взял сумку. Моя чаша переполнена. Сколько это ещё продлится? Я смерти хочу. Залечь на дно океана, словно камень, разбитая шхуна. А надо мной черная синева, красивая черная синева с переливающимися отблесками цивилизации. Она давит на грудь, не давая подняться, не давая вздохнуть, не давая дотянуться до солнца. Должно быть, оттуда небо кажется недостижимым. Когда тишина съедает твою душу, ты становишься мёртвым. Это незаметно поначалу, но затем смотришь — а от тебя уже ничего не осталось. Всё сожрали рыбки. Выборочно выели сердце, и лежишь ты в невесомости, без возможности заплакать, ибо глаза тоже давно перевариваются в их желудках. Я неоднократно задумывался: почему с возрастом люди теряют этот бешеный блеск? Душа пустеет, растрачивается, раздается, раздевается для других, а взамен — дно-могила. И оттого наше любимое занятие — это укутывать себя в саван, хорониться ото всех, погружаясь в страдания. Я такой же, как тысяча таких же, когда дело касается чувств. Я любил одного, а теперь считаю всё прошлое блажью. А теперь страдаю из-за другого. Не знаю, насколько серьезна наша ссора. Быть может, со стороны всё представляется пустяком? Он сглупил, я сорвался. Наверное, так? Вот только Том не в курсе, что я не дома, я, вообще, живу в другом измерении! Я замучился встречаться с давно прошедшими мимо лицами, зданиями. Я боюсь возвращаться домой, потому что там меня ждет мама, я боюсь остаться, потому что здесь я натворил чудес. Вся эта школа, Джейми, Том... Я резко выдохнул и толкнул дверь. Не очень-то приятно грустить в туалете. Пойду прямо, посчитаю плитку, которой выложили пол в вестибюле. Не вернусь на репетицию, пускай хоть изведутся там. В коридорах было пусто. Классы снова разошлись, только из актового зала доносился шум. На улице быстро стемнело. Пасмурная погода вкупе с зимними сумерками весьма подходящая атмосфера для стенаний. Я выполз на жуткий мороз и почувствовал облегчение. Мелкими шажками добрался до остановки, а потом сел в подошедший автобус. Свет в нём раздражал меня, хотелось темноты. Я медленно преодолевал свои два километра и думал, что совсем скоро упаду в первый сугроб и замерзну. Я не пойду домой. Я не могу домой... Закрывая веки, я видел Тома, и мне хотелось выцарапать себе глаза. Или просто очутиться в тёплой постели рядом с ним. Я остановился на середине пути и посмотрел в даль. Раздался знакомый звук: шёл поезд. Едва слышный гудок. Я встрепенулся и решительно ступил в первый сугроб. Почти до колена. Давно на этом поле не убирали снег. Я упорно передвигал ногами, надеясь успеть и, наконец-то, поглядеть на поезд вблизи. Раньше мне не удавалось это сделать. Добежать до полосы, когда протяжность поля равняется двум ста метрам... Уверенно утопая в снегу, я буквально несся, осознавая, что если не поспешу, то не доберусь вовремя. Это было странно. Вроде бы бесполезное действие, не привносящие что-то новое. Зачем? Всего лишь любопытство? Я не думал в тот момент, мне необходимо было идти вперед, падать и ползти, орать о своей ненависти к этому миру. Я добрался до полосы раскрасневшийся и с бухающим сердцем в глотке. Я не мог успокоиться. Ещё одно препятствие — насыпь! Вот ведь ирония! Жизнь меня нещадно стебет. Забраться казалось нереальным. Слишком высоко, гора даже выше меня настоящего. Я с яростью содрал с себя шапку и выкинул её. Прозвучал дополнительный гудок, и я решился: полез вверх, цепляясь за пожухлые растения. В этом «бою» я порезал себе ладони и захлебнулся снегом. И ощутил зиму всей своей кожей. На самом деле, она горячая и колючая. У меня получилось. Я одолел насыпь и, задыхаясь, сел по-турецки. Склонив голову, я косо смотрел на приближающийся поезд. - Охр*нительно, - невольно усмехнулся я над собой и вообще всей ситуацией. Я устало поднялся на ноги и, стирая со лба проступивший пот, собирался встретить эти двигающиеся огни. Здесь было так шумно! Гул, и земля трясется. Приятный холод проникал под одежду, я дышал свободнее и беспричинно таращился на приближающийся поезд. - Чёрт, - ещё шире улыбнулся я, оценивая свои израненные руки. - Чёрт, как трагично. Волосы развиваются. Романтика, что уж поделать. Драматизируй образ сильнее, Билл. Я погрузил закоченевшие пальцы в карманы и приготовился встречать пассажиров на станции «Мировая скорбь оленьих жизней». - Билл! - внезапно донеслось сзади, и я шокировано повернулся. Я взглянул на забирающего по насыпи Тома, и клапаны в моём сердце захлопнулись. Очутившийся рядом поезд, окатил потоком ледяного воздуха, и от испуга я нечаянно споткнулся. Я даже не успел сообразить что со мной творится. Снег, снег, снег, небо, снег, больно до ужаса, крики, маты, а потом опять снег. Просто изобилие кошмарности! - Какого ты тут делаешь?! - заорал я не своим голосом, когда понял, что не умер в данной борьбе за благополучный спуск. - Том, бл*дь, ты жив?! Я ткнул ботинком лежащее пластом тело, и оно зашевелилось. - Идиот! Идиот! - с яростью выплевывал я слова. - Из-за тебя я чуть ногу не сломал! Я незамедлительно предоставил доказательство его дурости: мою израненную коленку. Видимо, «по дороге» я задел ей камень и пропорол им, помимо штанины, собственную кожу. - П*здец! Что ты молчишь?! Урод! - распылялся я, пока парень приходил в себя. - На х*й ты полез сюда? - тихо спросил он, но мне было плевать. Я продолжал орать и обвинять полуиспанца во всех грехах. Неожиданно он подался вперед и со всего размаху врезал мне. Словно тряпичная кукла, я бухнулся в сугроб. - На х*й ты сюда полез?! - подняв меня за грудки, зверски зарычал король. Я ошалело смотрел на него и слушал грохот колес. - Зачем?! - встряхнул он меня. - Зачем? - Я... - я сглотнул, ощущая во рту кровь. - Я хотел на поезд глянуть. Парень злобно закатил глаза и выдохнул. - Ты что делаешь, гр*банный ублюдок? Я тебе не Анна Каренина! Дебил! Ты мне губу... - ещё один удар. Я был брошен на землю. Скуля от боли, я с раздражением осознал, что мои глаза наполнятся слезами. Обидно и больно. Для чего ты пришел? Я же так с тобой поступил! Ты ведь сам ТАК со мной поступил! - Чёрт, - нахмурившись приподнялся я. Не долго думая, полуиспанец вскочил на ноги и быстро зашагал прочь. Я смотрел ему вслед и, делая лихорадочные предположения, собирался разрыдаться. Он вернулся... Тебя только осенило, черника? Самому не смешно? Он вернулся. - Стой! Подожди! - отчаянно заорал я, пытаясь преодолеть расстояние между нами. - Том! Парень не останавливался, но я всё же нагнал его и, схватив за подол куртки, прохрипел: - Ну, подожди... Король парализовано возвышался надо мной. С тяжестью в конечностях я встал и судорожно обнял Тома. - Мне стыдно. Стыдно за себя! - попытался вырваться испанец, но я будто липучкой припечтался к нему. Проведя пострадавшей щекой по ткани, я прикрыл глаза и сказал: - Ты не обязан был мне доверять. Я столько твердил, что люблю Джея. Я дрожал, и Том это видел. Если честно, мне так совестно. Позорище просто... - Я избил тебя! - Ты испугался, что я Анна Каренина, - произнес я, еле сдерживаясь. Я весь скривился. - Ты ведь испугался?! - обессилев, добивался я ответа. - Но ты! - воскликнул он, сдаваясь. - Я не должен был... Я! Я... Том разбито опустил голову, и я заплакал. Заливал солеными реками его куртку и хныкал, как малыш. Я прекрасно понимал, что для слез особо и повода-то нет, но я ревел похлеще девчонки, хватался за пришибленного парня и выл на всю альтернативную Вселенную. Именно поэтому я не плачу, ибо если только начну, прекратить вряд ли удастся. Раздосадованный и пристыженный испанец затащил меня в машину. Я забился в угол и, как заведенный, повторял, что скоро успокоюсь. Сложив страдальчески брови, я в упор смотрел на него и порой старался спрятаться, краснея за своё поведение. - Билл, - парень не глядя прикоснулся к моей шее и мягко погладил ладонью щеку. Я затаил дыхание, и рука боязливо дрогнула, возвращаясь на руль. Я был вымотан. Любуясь профилем принца и его обеспокоенными взглядами, я молчал всю дорогу. Том не повез меня домой, и я лишний раз поразился этой инстинктивной сообразительности. Пришлось расположиться в обители котеек всея Канады. Поразительно то, что парень не просил меня прийти в себя, не взывал к здравому рассудку, он действовал терпеливо, и я буквально сходил с ума от его настойчивой и безмолвной заботы. Том завел меня к себе домой, вещая на ходу об отсутствии родителей, о том, что надо обработать мои раны, о всяких глупостях. - Я не хочу, - по-бараньи буркнул я, повисая на нем вновь. - Я не буду ничего обрабатывать. Парень улыбнулся и, осторожно подхватив меня под зад, потащил наверх. - Черника отказывается, - глухо заявил я, зарываясь носом в его волосы. - Сопротивление не в твою пользу, - тихо произнес он и неожиданно посадил меня. Я с недовольством оценил обстановку. Это была ванная комната. С её неизменными атрибутами: душик, мыльник, сральник. Я неловко мялся на унитазе и следил за каждым движением полуиспанца. Любого бы смутил этот пристальный взгляд, однако Том, хоть и тушевался, был выше моих глазищ. Порывшись в шкафчике, он стал аккуратно обрабатывать мне порез на ноге. Я не шипел, не фыркал и не возмущался. - Ты такой взрослый... - начал котейка, выливая мне на ранку полбутылки перекиси. - Ведешь себя... говоришь, даже целуешься отлично. Он хмыкнул и мельком зыркнул на меня. - Такой взрослый, и я часто забываю, что, на самом деле, ты ребенок... Прости. Я ощутил, что пылаю. Было невыносимо стыдно за себя и приятно. Том первым сделал шаг... А я ребенок. Надо расти. - Аууууч, - протянул я, улыбаясь. - Амиго... Взяв его лицо в свои руки, я наклонился и поцеловал пухлые губы. Гитарист уместил локти по бокам от меня и страстно ответил. Признаться, я не ожидал, подумал было, что он закрылся и охладел к такому, как я. - Больно, - сетуя на щеку, шепнул я. - У тебя тяжелая рука, оказывается... - Извини меня. - Судя по всему, я нуждался в начищении своей противной морды, - сказал я, всматриваясь в его темные глаза. - Я всё врал, Том. Я всё врал. - Весьма умело, - в сомнении отозвался парень. - У меня талант делать больно людям. Испанская роза вздохнула и отвернулась, убирая медикаменты в аптечку. - У меня тоже, - едва слышно произнес он. Сказанное отдалось эхом, и я опустился на колени, наваливаясь на него сзади. - Твоё сердечко не разбито? - всё-таки не удержался я от ласковой язвы. Я забрался руками под свитер и провел ладонью по теплой груди. - Ты же предупреждал, - расплылся он в дикой улыбке. - Я готовился. Я прикусил губу и захлопнул глаза. - Целуй олененка, а то зарыдает опять, - затараторил я. - Целуй быстрее, а то помрет, немедленно. Ну, же! Что ты мешкаешь, я... Меня заткнули сладким поцелуем, и я окончательно потерялся. О, Фей. Эта любовь замешана взрывах, сорокаградусных морозах и километрах мыслей.