***
Однажды ночью он заходит на кухню. Мама печет блины: она разбудила его грохотом посуды и немецкой колыбельной. — Мама? — спрашивает он, сонно протирая глаза. — О, вот ты где, mein leibschen, — ему не нравится, когда она улыбается так. Широко раскрытые глаза, будто она смотрит сквозь него, и растрепавшийся пучок волос. Пряди вьются вокруг ее головы, как голодные змеи. Мама похожа на злую ведьму из сказок. Освальд останавливается в дверях. — Что ты делаешь? — тихо спрашивает он. Мама разбивает яйца в миску — на её тонких запястьях звенят браслеты. — Ты такой тощий, мой маленький Кобблпот. Такой тощий, тебе надо что-нибудь съесть. Освальд не знает, что делать и просто садится за стол. Болтает ногами, потому что он слишком низкий, и те не касаются пола. На кухне очень холодно. Ему хотелось бы надеть халат, тёплый и слишком большой, но мама говорит, что в нём он похож на короля в робе. — Мам, я не голодный, — говорит он. Она не перестает разбивать яйца. Три. Четыре. Напевая, она подходит к холодильнику, она достает молоко и наливает его в миску. Освальд всегда знал, что она другая. Она отличается от других мам. Но это неважно — она любит его, а он её. Они есть друг у друга, и Освальд никогда не признается, что иногда боится. Иногда, когда её глаза стекленеют, когда она готовит ему слишком много еды и не позволяет ему встать из-за стола, пока он не съест всё, или, когда она злится, потому что он слишком долго возвращался домой со школы, и говорит, что думала, что его забрали плохие люди. Освальд всегда настороже — плохие люди хотят забрать его, потому что он особенный. — Иди сюда, — говорит мама. На сковородке слишком много теста. Она кладет блин на тарелку и Освальд поднимает взгляд. — Мам, я устал, — это правда: глаза слипаются, а мысли путаются. — Мне завтра в школу. — О, нет. Завтра не будет школы, — мама садится рядом с ним. Она отрезает кусочек и протягивает ему на вилке, будто он маленький ребенок, хотя ему уже восемь и он считает себя очень взрослым. — Никакой школы. Ты останешься здесь, где хулиганы тебя не тронут. Освальд открывает рот — позволить кормить себя гораздо легче, чем спорить — и мама улыбается. Блеск в её глазах тускнеет, она смотрит с такой любовью, что он чувствует себя виноватым. Она любит его. Он плохой сын. Он совсем не против пропустить ненавистную школу. А если он останется дома, они с мамой будут играть, читать, смотреть телевизор и готовить еду. Будет весело. — Ладно, мам, — говорит он невнятно, всё еще жуя. — Я останусь с тобой.***
В школе его называют «педиком» и «голубым». Раньше он не знал, что это значит, но сейчас это стало почти привычным. Иногда он задается вопросом, а вдруг это правда? Он не чувствовал ничего такого ни парням, ни к девушкам. Кто же он тогда? Не может же он просто быть… ничем? Это возможно? Нормально ли, если ему никто не нравится, или это делает его ещё более странным, чем все думают? Переодеваясь перед уроком в спортзале, он старается со всех сил не встретиться ни с кем взглядом, чтобы никому не показалось, что он думает о чем-то неприличном. Он очень осторожен и пытается не прикасаться к парням, когда они занимаются, или когда они проходят мимо него, на случай, если они вдруг подумают, что он хочет прикоснуться. У остальных были и девушки, и первые поцелуи, но Освальду никогда не хотелось чего-то подобного. Ему было неприятно даже думать о таком. Впрочем, если он был геем, как его называли, почему ему не нравились парни? Возможно, он так ни к кому ничего и не почувствует. Так и останется «ничем».***
Освальд восхищался доном Фальконе, сколько себя помнил. Конечно, каждый ребенок в Готэме знал, кто такой Кармайн Фальконе. Все слышали истории о том, что случается с несчастными, которым не повезло перейти ему дорогу. Некоторые из одноклассников Освальда хвастаются, что их братья или сестры работают на него. Некоторые из них лгут, некоторые — нет. Всё, о чем говорят в школе — это новости о преступной группировке Фальконе. Полиция Готэма никого не арестовывает, хотя все знают, что творится. Освальд вскоре понимает — полицейские недобросовестные. Система правосудия прогнила насквозь. Преступность — источник жизненной силы Готэма. Освальд мечтает, как однажды станет работать на Фальконе. Когда очередной идиот толкает его в коридоре или называет по имени, Освальд представляет, как расстреливает его из пулемета. Бах, бах, бах. Если бы он был преступником, если бы работал на Фальконе, он бы никому не позволил оскорблять себя. Он покажет им, над кем они издевались. И, когда он чувствует, что ярость кипит, когда он уже готов ввязаться в драку, он подавляет гнев и представляет, что он — Король Готэма, лидер собственной банды с людьми, подчиняющимися его приказам. Думать об этом приятно. Некоторые парни хвастаются, что последуют в бизнес за своими братьями и сестрами, но Освальд знает, что они лгут. Знает наверняка. Ни у кого из них не хватит смелости, так что всё это лишь пустые разговоры. По правде говоря, только у него есть всё, что нужно. Только он готов смотреть, выжидать, начать с низов, прокладывая себе путь к вершине. У него нет никаких заблуждений. Он знает, как всё устроено. И знает — чтобы достичь вершины, нужно терпение.***
Это особый день. В этот день мама всегда грустит. Освальду понадобилось несколько лет, чтобы заметить, и, пускай он уже и достаточно взрослый, он совсем не знает, что делать. Она сидит на стуле, похожем на маленький трон, и смотрит на фотографию человека, которого Освальд не узнает. Но он знает — это его отец. Он ничего не знает о своем отце, кроме того, что тот умер, когда Освальд был маленьким. Мама очень редко говорит о нем. Освальд даже не знает его имени. Он не знает, как её успокоить, и потому просто замирает в дверях гостиной. Он ненавидит, когда она такая. Она не плачет, но её глаза влажные, а губы сжаты в тонкую линию. На ней нет косметики, она выглядит исхудавшей. Она выглядит старше. — Освальд, — она всхлипывает, поднимает тонкую руку и жестом просит подойти. Он делает шаг к ней и позволяет усадить себя на колени. Мама гладит стекло рамки и тихо вздыхает. — Жизнь дает нам лишь одну истинную любовь, мой маленький Кобблпот, — говорит она. Освальд знает, что это важно и он должен слушать, поэтому выпрямляется и хмурится, пытаясь сосредоточиться. — Только одну? — спрашивает Освальд, — Но это не очень справедливо. — Нет, — говорит мама, заглядывая ему в глаза. Он всегда чувствует себя смешно, когда мама смотрит на него так, будто может видеть насквозь. Как будто он — это все, что она может видеть. Но он думает, что это хорошее чувство. — Это несправедливо. Поэтому, если встретишь её, беги навстречу. — А как я узнаю, что это истинная любовь? — тихо спрашивает он. Это похоже на давление. Освальду никогда не хотелось кого-нибудь ни поцеловать, но сделать еще что-нибудь, что могло означать, что он влюблен. Ему даже никто не нравился. Мама улыбается и берет его лицо в руки, касается нежно и успокаивающе. — Ты просто узнаешь, Освальд. Он хмурится и хочет спросить снова, но вместо этого просто говорит: — О, хорошо. Она притягивает его к себе и обнимает. Так сильно, что он едва может дышать. Он обнимает её за плечи, потому что знает: она нуждается в нем. Он спрашивает себя, полюбит ли кто-нибудь его так сильно, как мама. Безоговорочно, навеки вечные, несмотря ни на что. Он не задает другой вопрос. Что, если его истинная любовь не будет чувствовать к нему то же самое? Что, если любовь будет истинной только для него?