Изуми закрывает глаза

      Длинные пальцы двигаются по клавишам рояля уверенно и грациозно. Ласкать и подчинять: в их симбиозе заключена гармония. Коджи давно это понял.       Для сегодняшнего вечера и настроения темп идеальный — adagio sostenuto*, но восьмушки-триоли бегут живо, торопясь рассказать самое сокровенное, и лишь басовые октавы медлят, горестно вздыхая: в их истории не будет счастливого финала. Здесь только траурная тональность**.       Коджи нравится эта соната, правда, только первая часть. А еще больше ему нравится исполнять ее для Изуми, сидящего сейчас напротив в кресле. Он мог бы играть вечность, лишь бы чувствовать неотрывно взгляд любимых глаз на себе. Но Изуми такая перспектива, конечно же, не устроит.       Именно поэтому Коджи почти счастлив и торопится уловить это не подвластное ему, вечно ускользающее чувство. И именно поэтому сердце его рвется от боли. Он говорит, нет, кричит об этом — безмолвно, бессловесно. Бетховен сейчас его голос и крик. Понимает ли Изуми? Коджи не знает. Он многое видит в любовнике из того, что Такуто не осознает сам. Но Коджи не всевластен, увы. Тем более, не всевластен над единственным смыслом своей жизни.       Он старается не думать об этом. Требовать взаимности — да кто он такой? Истязатель, совратитель, насильник… Одержимый безумец… Поэтому — только ласка и принуждение. Только гармония. И надежда, что Изуми однажды поймет все сам.       Кажется, Изуми все-таки слышит. И даже почти понимает. Он говорит, что музыка чудесная. А потом — что Коджи хорош во всем… Самому Коджи эти слова не нравятся. Они с размаху окунают его в недавнее прошлое, когда Изуми лежал с температурой, больной, ослабевший, голодный, а он хаотично метался, не в силах помочь.       Ничего он не может, бесполезный, пустой, как сломанная кукла. Смазливое лицо — почти полная копия беспутной нелюбящей матери — еще один повод ненавидеть себя. Тренированное сильное тело — заслуга деспотичного, безжалостного отца… До конца жизни не забыть изнуряющих, до потери сознания, тренировок. А ему было всего три года…       Коджи хотел бы играть в футбол, чтобы хоть так стать ближе к Изуми, разделить хоть одну общую страсть на двоих. Но и тут насмешка судьбы — близорукость, как приговор. Для него нет перспективы дальше нотного листа. Беспомощный, бездарный, ненужный… Ничтожество с громким именем. Навечно проклятый. Единственное чудо здесь — сам Изуми. Неужели это не очевидно?       Изуми разворачивает кресло и буднично сообщает, заставляя Коджи забыть о Бетховене, клавишах и извечном самокопании: — Я решил не ехать в Италию.       Он говорит о своей семье: Сэрике, Юго и их приемных родителях, оказавшихся на грани банкротства. Изуми не упоминает даже, но Коджи и без того помнит: это тоже его вина. Старший братец Хиросе знал, куда ударить больнее, а Коджи оказался не в состоянии никого защитить. Теперь эта проблема легла на Изуми, и тот твердо намерен ее решить. Заработать денег — как можно скорей, здесь, в Японии, пожертвовав шансом выйти на мировую арену. У него получится, он продаст себя задорого, выйдет в высшую футбольную лигу страны и спасет семью Хариучи от банкротства. Сэрике и Юго позволят остаться в семье опекунов. Все будут счастливы.       Вот только… Ох, Изуми! Как легко он жертвует собой! Его надо отговорить. Кто-то должен открыть ему глаза, сказать, что второго шанса может не быть. Кто, как не Коджи? Но разве он осмелится? Ведь решение Изуми — долгожданное счастье: с самого начала его предполагаемый отъезд висел над Коджи дамокловым мечом. Он не знал, что станет делать и как будет жить после этого… Да и будет ли вообще жить…       И вот теперь — решение подает на блюдце сам Изуми: на, Коджи, радуйся! Новая жертва — в твою честь! Везучий ублюдок…       Сердце опять стонет и болит… Кто сказал, что любовь дарит счастье? Все это ложь, вранье для восторженных девиц. С тех пор, как Коджи осознал в себе это больное чувство, он не был счастлив ни единой секунды. Каждый день своей жизни он горит в персональном аду… И пламя, что пожирает душу — одержимое вожделение и чувство вины — самый ядовитый из любовных коктейлей. Что ж, он это принял и даже смирился. Только не говорите ему о счастье! Слышать это слово для Коджи невыносимо. Хотя, может быть, и желанно до слез…       Позабытые клавиши покорно безмолвствуют. Без ласки и принуждения они — только мертвые костяшки… Восемьдесят восемь безвольных марионеток. Лишь умелые руки могут заставить их петь. Но Коджи уже нет до них никакого дела.       Все это слишком для него… Тихий, безмятежный вечер наедине с Изуми, любимая музыка и неожиданная счастливая весть — разве он, грязный, распутный нечестивец, разрываемый ежесекундно своей обреченной любовью в клочья, заслуживает этого? Вот и сейчас, стоит только взглянуть на расслабленного Изуми в небрежно распахнутой рубашке, коротких, легкомысленно задранных шортах, как все его существо пускается в дикий, неуправляемый танец животной страсти. Блудливый демон неумолим и издевательски выжигает на сердце несмываемое клеймо вины.       У Коджи нет больше сил бороться: он припадает к обнаженным ногам своего кумира. Скользит губами по бронзовой коже, топчет собственную гордость ради ускользающей иллюзии счастья…       Коджи готов ко всему: Изуми непостоянен, часто до истеричности. Он всегда отталкивает, сопротивляется, а уничижительные порывы и любовные признания доводят его до бешенства. И сейчас Коджи ждет, что его обзовут извращенцем, отвергнут… Но — новое чудо! — ничего из этого не происходит. Изуми даже не меняет позы. Так и сидит, лениво раскинув руки на спинке широкого кресла, закинув ногу на ногу, и даже будто не смотрит. Словно на протяжении всех его восемнадцати лет ему ежедневно целуют ноги, поклоняются, боготворят. Будто он король, с рождения привыкший к обожанию. Будто бы волшебная мелодия не смолкает, клавиши по-прежнему послушны опытным пальцам, а Изуми продолжает слушать. Будто бы гармония, некогда сочиненная гениальным маэстро, поселилась сегодня в их доме. В их сердцах. Будто бы…       Коджи не отвергают, а сам он не остановится ни за что… Есть ли большее счастье на свете? Есть ли оно вообще?       Запах Изуми, его нетипичная покорность сводят с ума. Коджи перестает анализировать. Демон одерживает верх — как и всегда, впрочем.       Изуми по-прежнему молчит. Он смотрит на Коджи другими глазами. Грациозность, красота, талант — все, что Коджи не принимает в себе, Такуто нравятся до головокружения. Он чувствует себя беспомощным перед ними. Даже не так — он сам не желает им сопротивляться. Коджи — безграничная вселенная красоты, мастерства и страсти. В нем есть все, чего Изуми боится. И потому каждое прикосновение Коджи — словно открытие или благословение, дыхание силы… и самой любви.       Когда-то Изуми страшился себя, всех своих желаний и возможностей, пытался смешаться с серостью, стараясь забыть трагедию своей семьи. Но Коджи, появившись в его жизни, совершил настоящую революцию, заставил поверить: не надо бояться и жить вполсилы, не надо стыдиться прошлого. И он смог. Растоптанное жестокостью злой судьбы самолюбие не просто поднято с земли — возвышено до не виданного прежде уровня. Парадоксально, Коджи сумел сделать его сильнее себя. Сделать самим собой. Изуми чувствует это всем своим существом. И наслаждается. Преклонение Коджи — не более, чем очередное подтверждение своей сверхценности. Его самолюбие высоко теперь ровно настолько, чтобы перестать наконец сомневаться. И прежние страхи забываются легче и быстрее синяков, оставленных на теле музыкальными пальцами…       Молчание Изуми и его покорность — самое громкое признание из всех, что возможно. Впервые он перестает быть жертвой. Не отталкивает, не проклинает. Впервые принимает одержимое поклонение, впитывает чрезмерное обожание в себя. Купается в них, леча тяжелобольную душу.       …Ласка и принуждение — две части единого целого. Истинные половины гармонии. И музыка, и тишина. И триолью с ними — сладостный стон. Первое озвученное признание, которое Коджи осознает чуть позже…        А сейчас Изуми закрывает глаза.