never be with you

      Кухонные часы на стене монотонно отщёлкивают три часа, когда Куроо стягивает наушники и одним комком запихивает в карман куртки. Огромная жёлтая луна — кровожадная и словно живая, как в Пожирателях — скалится на него серыми кратерами, и он ёжится, отворачиваясь от окна.       Куроо искренне благодарен старику-тренеру, который спокойно сложил всю ответственность за лагерь на него и Яку; благодарен своей команде, спокойно досыпающей последнюю ночь в кампусе; благодарен всем, кто не мешает ему этой последней ночью.       Песня вертится в голове как заговорённая, и Куроо мало, Куроо хочет слушать ещё, хочет петь, хочет, Господи, хочет кричать эту песню. Чтобы слышал каждый.       И никто. Он покусывает губы, нарочито медленно, бесцельно (ни за какую цену он не собирается возвращаться в общую комнату этой ночью) бредёт по холодному коридору, задевая плечом стену, — шагает в ритм песни. И с оглушительно-громким выдохом трясёт головой.       К сожалению — или счастью? Куроо уже слишком запутавшийся в мыслях, чтобы понять хотя бы это, — песня из головы никуда не исчезает.       У порога стоит гитара Торы. И Куроо считает это знаком судьбы — или дьявольским искушением?       Ему без разницы. Он присаживается на корточки, глухо звенят струны: раз, второй, и Куроо кивает, и выходит из кампуса с гитарой в руках.       Закрыв собой всю луну, тяжёлая темнота ослепляет его, но саму веранду ярко освещают почему-то никем непогашенные лампы — куда только смотрел Яку? — и для начала Куроо этого достаточно, он садится на крыльцо — на самом верху, — пряча гитару в собственной тени. Он смотрит во двор: и не видит ничего.       Он скидывает куртку и с мрачным удовольствием сжимает зубы, когда нервы дрожат и каменеют одновременно от безветренного промозглого холода, его почти отрезвляет; Куроо проигрывает раз за разом вступление и щурится, пока повторяет беззвучно, вспоминает правдивые и выдуманные слова. Кажется, ещё минуту и привыкшие глаза выхватят из темноты хоть что-то, хоть деревья, хоть тропинку — от их, крайнего, корпуса, прямо к лесу. Но ничего.       Куроо вздыхает, пережимает струны — и с первой же нотой расслабленно опускает плечи, отпуская с ними вместе свой глупый страх. Здесь, самому себе, он знает, что рассказать, он наконец может себе это признать.       — Ты прекрасен, ты лучше всех.       И когда Куроо начинает — уже не останавливается.       Яку лениво потягивает сок, на придвинутом низком кресле свалены пустые упаковки и одна полная где-то среди них: завтра их команда возвращается в город, и сейчас он может себе позволить маленькую слабость. Даже две, если считать бессонную ночь. Особенно, если считать бессонную ночь; Яку щурится, глаза колет песком, и он жмурится. В голове вымученно-пусто, и, сидя на широких перилах в самом углу веранды, Яку, кажется, падает в забывчивую дрёму: он дёргается и с хрустом вскидывает шею, только когда слышит шаги уже у самой двери. Вокруг до сих пор оглушительно темно, а сока — Яку медленно потягивает через трубочку — почти не уменьшилось.       Он сонно моргает, сухожилия тянет ноющей болью, когда Яку неловко выгибает шею, чтобы лампы не били прямо в глаза — и почему он только их не выключил? — и он мог видеть выход из кампуса. Лениво вытягивает ногу на перилах, покачивая в воздухе второй, и посмеивается, представляя как. И замирает на полуглотке. Не узнать Куроо невозможно: Яку сквозь взлетевший чуть ли не к самому нёбу ком еле сглатывает сок и не дышит, с ещё большим трудом не кашляя на весь лес вокруг. В голове вспыхивают и перекрикивают друг друга мысли — от «какого чёрта, Куроо, тут занято» до «какого чёрта, Куроо, я же, вроде, не сплю» — одна другой нелепей. И Яку молчит. Ему очень и очень несмешно.       Ещё несмешнее становится, когда неуверенно бренчит и потихоньку разгоняется гитара. Готовый буквально за мгновение до этого обнаружить себя перед Куроо — какой идиот небрежно отшвыривает свою спортивную куртку себе за спину, словно на улице августовский полдень, — Яку осекается и хмурится. Потому что игра на гитаре в середине ночи — это личное, это совершенно личное, и Яку — не знает, что Куроо умеет играть, — вместо комментариев недолго сидит молча, вздыхает и пытается осторожно слезть с перил.       И замирает.       — Ты прекрасен, ты лучше всех.       Яку не сразу понимает, что он слышит, а когда понимает, чувствует, как кровь буквально поджаривает его изнутри. И: выдыхает. Дрогнувшей рукой вцепляется в шершавую перекладину, приваливается неудобно плечом к стене, выравнивает равновесие и до тихого треска сжимает в правой руке коробочку сока. Хуже, если Куроо обнаружит его сейчас? Или потом? Яку вздрагивает, прикусывая зубами язык.       Куроо поёт неожиданно уверенно, пугающе громко для ночи — пугающе красиво: завораживающе. Яку не знает, что Куроо умеет петь. Он смотрит на сгорбленную спину, на вскинутую прямо голову, на растрёпанные сильнее обычного волосы, на кривую тень на шее, когда Куроо качается в такт своей игре. Он смотрит на Куроо — и сглатывает, отводя взгляд в сторону чёрного ничего за верандой. И смотрит назад.       — Мы играем с тобой третий год, но теперь я не знаю как жить.       Яку откидывается на стену всей спиной, прислушивается к музыке и беззвучно прыскает от смеха, сжимая губами соломинку, и уже не отворачивается. Господи, неужели это правда переделанный Джеймс Блант? Над смыслом слов он старается не думать, не вслушиваться, чтобы не вникать, не — сердце неловко сбивается — понимать.       И он, как нарочно, начинает понимать.       Куроо, переписывающий и поющий в честь. Куроо и третий год. Куроо и — от мельтешения воспоминаний Яку сдавливает лёгкие — Кай?       — Потому что, — на мгновение музыка обрывается, — больше вместе нам не быть?       Куроо спрашивает, спрашивает несколько раз, и с лица Яку сползает окончательно улыбка.       Потому что это слишком личное, потому что совершенно своё, потому что особенное — лично для Куроо. И для него.       Он спасительно тянется к соку, глоток за глотком. И это почти помогает выровнять дыхание.       Возможно, ему стоит спрыгнуть с веранды во двор — Куроо и не заметит — и остаться там, пока тот не уйдёт. Прямо сейчас. Яку облизывает губы, мнёт окончательно и всмятку коробочку.       И остаётся.       Яку не знает, сколько времени, но вокруг почти совсем-светло, и он продрог в обеих своих кофтах окончательно. Сока в пачке — давно ни капли. А Куроо поёт.       Яку кажется, эта Блантовская переделка вырезана теперь у него на подкорке.       Яку на каждом припеве прикусывает то губы, то соломинку и мешает в голове «не петь» со словами песни.       Яку критикует этот текст и повторяет наизусть.       Яку улыбается на особо хорошем, последнем, куплете и осторожно потряхивает измятую коробку, слезая с перил за последним соком.       И предательские доски оглушительно скрипят под неловкой затёкшей ногой. Яку хватается рукой за перила, когда понимает. Когда не знает, куда ему, когда Куроо —       Куроо оборачивается.       Куроо смотрит снизу вверх, и Яку: с пересохшим горлом, с громом пульса в ушах и паническим огнём в руках и на лице, Яку одним взглядом пытается сказать, что он, он не знает, что сказать.       Яку каменеет, когда видит:       Спокойствие, смирение, счастье.       И сожаление, громкое настолько, что в горле горчит.       И осознание, перекрывающее всё это удивлением.       И страхом.       Страхом?       У Яку слабеют пальцы, когда он наконец видит, когда очевидное становится для него очевидным.       — Настало время окончательно признать.       Яку забывает, дышит ли он или ему не надо, под этой смесью в глазах Куроо.       Притихший Куроо качает головой, не обрывая, болезненно-остро заканчивая.       — Что с тобою мне уже не быть.       И Куроо опускает руки. ***       Впервые за ночь здесь действительно тихо — и это, оказывается, очень неприятно.       Неприятно молчание Куроо? Яку отпускает перила и не думает об этом. От напряжения хочется бежать — и, похоже-Куроо-только-посмей, не ему одному, — но Яку шагает вперёд.       — Хреновая песня.       Выходит хрипло, словно он курил здесь всю ночь. Куроо морщится, и не поймёшь от чего.       — Офигенная песня, — выдыхает Яку. Куроо щурится из-под чёлки, наклоняет голову, пряча взгляд, но Яку знает, видит неуверенность, удивление.       И шагает вперёд.