Знаю, встретишь незнакомца,
Сердце дрогнет и замрет.
В новой клетке будет солнце,
Но никто от боли не спасет.
Горько становится от этих мыслей так некстати. Дурацкие ассоциации! Таня губу закусывает посильнее, чтоб болью, как поганой метлой, прогнать всë тяжелое и давящее прочь из головы. Не хочется сейчас думать ни о чем, на время забыть и насладиться моментами близости с любимым отчаянно, вопреки, на полную катушку, так чтоб уши закладывало как на американских горках, и вопить от восторга. Как тогда, в Крыму. От воспоминаний сердце радостью заходится. И грустью от того, что тех дней уже не вернуть. — Ладно, допустим, я обиделась. Ты прав. Вот только не надо читать мои мысли. Это не очень-то приятно, когда ты заставляешь меня говорить то, что мне… Ну, не хочется, понимаешь? Да, я дулась на тебя, но сейчас уже все прошло, правда-правда! Знаешь, мне так хорошо, когда ты обнимаешь меня… — мечтательно мурчит Таня, сладко-сладко, намеренно стараясь перевести тему разговора в другую сторону, отвязаться поскорее от неприятных расспросов, задурить Валерию голову, собой увлечь. И для этого точно кошка ласковая мажет щекой по его носу, когда его подбородок удобно опускается на ее плечо, попутно всей спиной ощущая, как буквально вплавляется, точно в теплое масло, в его широкую грудь. — За наушники? — игнорирует ее последнюю фразу Валерий и едва заметным давлением в голосе дает понять, что разговор еще не закончен. По-прежнему не отрывается от Тани, наслаждаясь мягкостью ее кожи и чуть прищурив от удовольствия глаза. Приятно. Чертовски. Но самолеты первым делом, и запудрить себе мозг ласками он ей точно не позволит. — И за них тоже. Ты порой бываешь таким беспардонным, ты знаешь об этом?! Но все же больше за то, какой вредной какашкой ты был в ванной. — Вот, значит, каких эпитетов я достоин? Ну спасибо тебе, язва! — Кипелов явно вспылил, и Таня тут же резко вжимает голову в плечи, будто ожидая удара, и он тут же громко усмехается. Слишком раскатисто, нарочито, чтобы та точно поняла, что он шутит. — Ладно, прости. Мне не следовало… — Кипелов вдруг контрастно становится серьезнее. Теперь слова даются труднее, Валерий буквально выталкивает их из горла как застрявшую еду, от которой начисто перекрывает дыхание, рвано, резко, точно выкашливая и стремясь поскорее от них избавиться. — Но меня жутко раздражает, когда ты пытаешься учить меня, что и как делать! Последняя фраза буквально выливается бурным потоком, будто через слова извинений дамбу прорывает, голос звучит в полном согласии со смыслом слов — с искренним, открытым негодованием и гневом. И тут же Валерий на всякий случай покрепче перехватывает Таню за талию, чтобы даже не пыталась вырваться и куда-нибудь убежать с девчачьей дури. — Я просто очень переживаю за тебя, — покаянно произносит Таня почти шепотом, понурив голову и инстинктивно вцепившись пальцами в его предплечье, точно боясь потерять контакт с ним. — Я понимаю, — спокойно, ровно произносит Кипелов, вопреки ожиданиям Тани даже не собираясь отпускать ее из своих объятий, — но иногда надо вовремя прикрыть свой сексуальный ротик, — он тихонько шлепает пальцами свободной руки по Таниным приоткрытым губам и мягко соединяет их вместе будто прищепкой, — и придержать язычок за зубами. Девушка ахает от неожиданного жеста Валерия и его откровенных слов, внутри все переворачивается, а в груди вспыхивает от неловкости. Но теперь совсем не обидно, ведь она совершенно отчетливо понимает — он прав. «Несдержанная, глупая, совсем не думаю, прежде чем что-то сказать, — ругает она себя мысленно и едва по лбу не шлепает, еле сдержавшись. — Мама ведь всегда говорила, что с мужчинами надо уметь держать себя и не лезть под горячую руку, быть мудрой и покорной. Она с папой именно такая, он ругается на нее, а она просто молчит. А у меня так совсем не получается. Опять все не так сделала, опять накосячила…» — Я сам знаю, что и как мне делать, и советы мне не нужны, Таня. Понимаешь? — вкрадчиво произносит Валерий так, будто мягко вкладывал в ее несмышленую голову правильные и удобные для себя мысли, осторожно, чтобы не спугнуть близко подошедшую к силкам птаху. — Кстати, ты большая молодец, что все-таки замолчала и сразу ушла из ванной, не стала продолжать компостировать мне мозг и дала время подумать в тишине. Таня моментально шалеет от неожиданной похвалы, даже толком в смысл слов не вдумываясь, быстро разворачивается в руках Валерия, привстает на цыпочки и, положив ладошки на его плечи и проникновенно взглянув ему в глаза, произносит на одном дыхании: — А я знала, знала, что ты не будешь долго злиться на меня! И быстро простишь, придешь и обнимешь, будто ничего и не было. А еще ты такой сексуальный, когда злючка, когда вот так хмуришь брови! — скороговоркой тарабанит Таня. Кипелов не сильно отмахивает от лица шустрые, как бабочки, девичьи пальцы, которыми она уже успела осторожно потереть его переносицу, но широкая, простодушная, почти детская девичья улыбка обезоруживает начисто. Любуется ею. Ну как на такую злиться? Однако упустить возможность в очередной раз пожурить ее нет никакого желания. — Да что ты говоришь! А по тому, как ты нервничала, и не скажешь. — Неправда! Я не нервничала, — пищит Таня и упирается ладонями Валерию в грудь. — М-м-м, как интересно, я чего тогда губы дула и тряслась как заяц, а? — хихикает задорно Кипелов, ни секунды не раздумывая и попутно внимательно наблюдая за реакцией девушки. — Ну вот опять же дуешь! — Ну хватит уже-е! — не на шутку сердится Таня и начинает довольно ощутимо шлепать ладошками Валерию по груди, но не в силах вырваться из кольца его рук на пояснице. — Какой же ты вредный! — Ложь и профанация, я очень полезный! Прям как кефир! Таня едва пополам не складывается в приступе смеха от услышанного и упирается лбом Валерию в грудь, так что ему все же приходится выпустить ее из объятий и вовремя схватиться за спасительный костыль. От этого звонкого несдержанного девичьего смеха он и сам негромко посмеивается, гордый тем, что сумел рассмешить свою молоденькую любовницу, так что так, как рыба на берегу, хватал ртом воздух, пытаясь сквозь безудержный хохот что-то сказать, когда наконец получается разогнуться и кое-как вновь выпрямиться перед ним. — Кипелов… Блин, кефир! Опять! А-ха-ха! Я не могу… — рвано бормочет Таня сквозь все еще продолжающиеся время от времени накаты смеха, попутно вытирая запястьями слезы и так ослепительно улыбаясь в лучах зимнего яркого солнышка, задорно струящегося из окна кухни, что у Валерия в груди растекается тепло уютно и мягко, будто печку растопили в деревенской избе. «Хорошенькая, милая, смешная — а с ней, — думается ему, — мне просто хорошо. Без условий, правил и норм. Даже не смотря на то, как часто она творит всякую дурь и глупости. С ней просто приятно рядом быть и смешить, чтобы хохотала до колик, вот как сейчас». — Таня, я серьезно — позавчера четыре пакета купил, да все с этими поездками руки не доходят выпить, — на полном, казалось бы, серьезе принимается увещевать Кипелов все еще отходящей от приступа смеха Тане, попутно нарочито дотошно заправляя ей за ухо растрепавшиеся прядки волос, а после и вовсе снисходительно гладит ее по макушке. — Так что мы с тобой сегодня напьемся на всю катушку, а что не выпьем — в блины ка-ак жахнем! Да со сметанкой навернем! Ее я, кстати, тоже купил, да-а… — Кипелов, ну хватит, я больше не могу-у-у, — жалобно ноет девушка, держась за живот и пытаясь отдышаться. — И не буду я кефир, терпеть его не могу! — выдыхает она разом всю фразу и трогательно морщит нос. Кипелов очарован этим и уже не может остановиться. — Будешь-будешь, солнышко мое хохочущее, а то придется тебя к стулу привязать и принудить, — елейным голосом продолжает начатый курс на провокации и подтрунивания Кипелов и снова подходит к девушке неприлично близко, плотно прижимаясь грудью и животом к ее телу. — Ой! — вскрикивает Таня, не ожидавшая этого, но тут же вытягивает Кипелову навстречу шею и рефлекторно облизывает губы. — Так пить кефир я согласна! — Крепко привяжу, а будешь брыкаться — накажу, — горячо, быстро шепчет Кипелов совсем близко, почти уже губы в губы, и Таня вспыхивает точно спичка от его дыхания на своей коже, щурится от предвкушения и обещанного удовольствия, на цыпочки привстает. Еще чуть-чуть, еще ближе, вот уже… — Так, а чего это ты тут кулинаришь, а? Таня не понимает, что случилось, почему он сейчас так сильно прижимает ее задницей к шкафчику, наваливается всем телом грубовато, нагло, и где его губы на ее губах, где поцелуй обещанный, где ласка в конце концов? Что вообще происходит? Глаза распахнуты, головой трясет, чтоб прогнать морок, а Валерий уже протолкнулся мимо нее к столешнице, аккуратно отпихнул от себя рукой и с картинным интересом смотрит на миску с уже взбитыми венчиком яйцами, бегло оглядывает другие продукты, хаотично расставленные вокруг. Так, будто буквально пару мгновений назад не было ровным счетом ничего, никакой химии между ним и Таней, никакой близости, будто вот только что пришел на кухню. Да еще так беспардонно занял Танино рабочее место, что она и слова против сказать не успела. Стоит теперь растерянная, слова в горле застряли сухим комком, только глазами глупо хлопает, наблюдая за тем, как он уже вовсю по-хозяйски перебирает приготовленные на столе продукты и проверяет консистенцию яичной мешанины. — Кексики… — с трудом выдавливает из себя тихим голоском Таня, переминаясь с ноги на ноги и поглядывая ему за плечо. Так не кстати ловит себя на мысли, что готова уступить ему всю работу, лишь бы просто стоять вот так рядом и, давя в себе предательское томление в животе, наблюдать за тем, как он готовит. — Так тебе все-таки мало было утром кексика, да? Еще захотела? Валерий резко разворачивается к ней лицом, и девушка ахает от того, с каким соблазнительным прищуром он смотрит ей прямо в глаза, даже не пытаясь быть хоть капельку более деликатным. Тут же инстинктивно отступает на шаг назад, но тот вновь сокращает расстояние между ними, ни секунды не мешкая. У Тани в висках стучит отчаянно, потому что нравится этот его напор, и невозможно не признаться себе в этом. Так давно вместе, а реагировать спокойно на такую откровенную близость, так что по телу с волной тепла текут шустрые мурашки, так и не научилась. Слишком интимно, слишком волнительно, слишком желанно, а внутри, в груди, возмущение кипит, надрывается как чайник со свистком на сильном огне, что, мол, почему он так ведет себя, так напирает, так смущает все время, а особенно сегодня, все утро! «Что это с ним такое?!» — стучит точно в натянутый барабан в голове Тани один единственный вопрос, заглушаемый гулкими ударами сердца, закладывающими уши, но так и остается без ответа. Она и правда не понимает, что с ним происходит. — Фу, пошляк! — мышкой пищит Таня, лишившись в мгновение ока всякой уверенности, и буквально коже ощущает его тяжелый, вязкий взгляд на своей коже. — Чего это я сразу? Не ты ли вся исстоналась и извертелась в ванной у меня в руках, м? Так и упрашивала: «Валера, кексиков, хочу еще кексиков!» — смешливо пародирует ее Кипелов. — Все, не мешай мне! — набрав побольше воздуха в легкие и сдерживая дрожь в коленках, тигрицей бросается к своей стряпне Таня, всеми силами стараясь вклиниться между шкафчиком и Кипеловым и старательно пряча лицо под волосами. — Отдай венчик! — Хреновенько взболтала, Тань, — деловито оценивает Танины старания Валерий, явно не хотя, но все же уступая ей место и отдавая в руки настырно требуемую вещь, — давай-ка пободрее еще разок. Иди ко мне, покажу как надо. Когда его рука уютно, правильно, так чертовски приятно ложится поверх Таниной и крепко обхватывает ее пальцы вместе с венчиком, девушка дергается моментально взвивается как уж и несильно, но явно ощутимо пихает его локтем в живот, на что тут же слышит громкое и смешливое «ох ты ж черт тебя задери, драчунья!» — Я сама, — бурчит Таня коротко, слишком тихо, не так уверенно, как хотела, и послушно начинает со всей силы сильнее взбивать яйца. Еще сильнее, почти с остервенением, со злостью, будто это они виноваты в том, что она так глупо теряется от прикосновений Валерия. Еще вот в таком духе продолжит, и вовсе каплей свечного воска стечет к его ногам и будет валяться там куклой безвольной с глупой улыбочкой на одурманенном лицо. «Нет уж, дудки! Не дождется, гад!» — мысленно вспыхивает Таня, а хотелось бы громко, во весь голос, вот только духу не хватает. Потому что чуть ли дыхание не перехватывало от того, как сильно хочется, чтобы он снова прижался к ней и грубовато вдавил в шкаф. С ним так уютно, в его объятия тепло и спокойно, как возле разогретого камина морозной зимней ночью. А потом поцеловал бы в затылок. Немножко ниже. И еще ниже. А потом нежно между лопаток горячими губами… Жарко становится, душно так, и сердце часто-часто тук-тук-тук в груди. — А духовку-то и не включила! Прогреть же надо. Заранее. — Вместо желанного тепла у Тани холодок по спине пробегает, губу с досады закусывает — греза разбилась как хрупкий челн о скалы в шторм. — Эх, Таня-Таня, всему тебя учить надо. И снова осознает — ей не обидно ничуть, даже приятно, что научить всему готов, что такой умелый, уверенный рядом — это так… привлекательно! И это даже хорошо, думается ей, что сейчас не трогает и не проверяет тем самым ее велю на прочность. И от готовки не отвлекает. Стоит поодаль, кнопкой розжига на передней панели плиты щелкает, открыв дверцу и внимательно заглядывая внутрь, ручку поворачивает, силу огня регулирует педантично. Таня удержаться не может, смотрит на него во все глаза, любуется, взглядом жадным с головы до ног облизывает, отвлекшись от яиц в миске и зависнув в бездействии. Будто в трансе. Кипелов, конечно же, замечает прекратившийся звук ударов венчика по миске, поворачивается так резко, что Таня теряется, поймав его острый, заинтересованный взгляд, а после суетливо отворачивается и снова скрывает лицо за густо свисающими над столешницей мокрыми прядями волос. — Ты чего, родная, опять покраснела что ли? Ох ты батюшки, да что ж такое, не заболела ли? Ну-ка посмотри на меня! — тарабанит Кипелов тоном контролера на заводе, заметившего оплошность работника за станком, и в два хромых шага с легкостью преодолевает расстояние между ними. Руку протягивает к лицу Тани, уже почти отодвигает пару мешающих прядок ей за ухо, как она тут же головой дергает, как лань непокорная, и острое плечико вверх приподнимает, будто демонстрируя Валерию, что не хочет сейчас прикосновений и готова обороняться от его наглости. Он голову на бок наклоняет, продолжает смотреть пристально, с удовольствием, чем только еще сильнее бесит Таню. — Не мешай, я же просила! Иди в жо… — резким движением прикрывает рот ладошкой, вовремя опомнившись и оборвав себя на полуслове. Такое они сегодня уже проходили в ванной — она помнит слишком отчетливо. По спине мурашки пробегают и задерживаются на ягодицах вместе с фантомными прикосновениями к ним Кипеловских пальцев из недавних, свежих воспоминаний. — Ну, ну, договаривай давай, чего замолчала? — А вот теперь уже совсем не фантомные, а самые настоящие прикосновения его пальцев под футболкой, вниз соскальзывают, мягко пробегают по тонкой ткани трусиков, прикрывающих промежность, и Таня ртом воздух ловит. «Нахал! — возмущению Таниному нет предела, а внутри борьба с внутренним голосом, что противненько так шепчет следом: — Продолжай, не останавливайся, да…» — На фиг! — слишком жалобно вскрикивает Таня и руку его почти нехотя отпихивает от себя. — Отстань уже, чего приклеился как банный лист к зад… — …нице, — заканчивает за нее оборванную фразу Кипелов и на самом деле совершенно невозмутимо убирает руку прочь. Вот только почему-то снова подходит сзади, отставляет костыль к шкафчику, пристраивается поплотнее, не трогает почему-то, не касается руками, просто продолжает говорить: — Как же мне нравится, когда ты смущается и бесишься. — В голосе ни капли сарказма, ни единого намека, только спокойным ровным тоном размеренные уверенные слова струятся, и Таня глаза прикрывает, чувствуя, как Кипелов носом зарывается ей в волосы на затылке, шумно вдыхает, а после пальцами ныряет во влажную копну. — Такая милая и смешная, ну просто сказка. — Что ты делаешь? — говорит растерянно, непонимающе. — Это чтобы ты волос своих в тесто не насыпала, — все такой же ровный, абсолютно уверенный тон, ни в чем не пасует, не отступает. Таня хочет сказать, что волосы еще не просохли, а так, в пучке, они еще дольше мокрыми останутся, но слова на языке умирают, а сама она на атомы рассыпается от его уверенной, деловитой заботы. Не давит совсем, но настаивает, и ведь прав! Тысячу раз прав — Таня это знает, а потому поддается без сопротивления. Да и какое к черту может быть сопротивление? Нет, ей просто чертовски приятно от его манипуляций, от того, как в волосах ее копается, мягко оттягивает, приглаживает, затягивает невесть откуда взявшейся резинкой… Ах, да, он же как браслет ее все время на запястье оставляет, когда снимает со своих волос, вспоминает она и улыбается во весь рот, морщась немножко, когда прядку дергает неосторожно и слегка болезненно. По голове мурашки вышагивают как по Арбату, по спине стекают. То ли от всей этой ситуации в целом, которая почему-то кажется намного более интимной, чем даже первый их секс в гримерке, то ли от его теплых ласковых и таких уверенных рук. Так хочется откинуть голову ему на плечо, мурлыкая от щекотливого удовольствия, повиснуть на нем, обмякнуть совсем и раствориться. Млеет, послушной становится, как гитара в уверенных, умных руках музыканта. Руки... Они у него нежные-нежные, заботливые, педантичные, и все увиты венами будто узором фантазийным — Таня помнит каждую в мельчайших подробностях и представляет сейчас перед глазами. Не понимает, как могут такие сильные руки быть такими нежными. — Никогда в жизни столько не трахался. Звук вырывает Таню из грез как хлопушка прямо возле самого уха, бах — и по всему телу жар волной быстро-быстро разбегается, в самый низ живота тяжело ухает. «Почему он так спокойно говорит о таких интимных вещах, как о чем-то само собой разумеющемся?» — Вот чтобы так от души и до отлета башки!Выше! Выше! Здесь у многих сносит крышу.
Отходит в сторону, закончив с волосами, возле плиты встает и невозмутимо начинает закатывать рукава черной хлопковой рубашки, расстегнутой почти до середины груди. Черная… Та самая… Таня млела от нее еще когда интервью с ним смотрела, отчего-то ей всегда казалось, что он в ней особенно соблазнительный, мужественный, статный, а теперь вот прямо взаправду стоит такой красивый перед нею, да еще эти его жилистые крепкие предплечья теперь видно — у девушки сердце в груди мечется загнанно, выпрыгнуть ему прямо в руки хочет. Она сглатывает, глаз отвести не может никак. — Даже в медовый месяц? — почему-то брякает не подумав Таня, подчиняясь какому-то неясному чувству, какой-то неоформившейся мысли, что гудит где-то в затылке… — Даже в медовый месяц, — в точности повторяет ее слова Валерий утвердительно, не глядя на нее, и подцепляет костылем нижний ящик под духовкой. — Надо же, я думал, форм для кексов здесь не окажется. А ну, Танюш, достань-ка, а то я по состоянию здоровья не раскорячусь за ними нагибаться. Таня слушается беспрекословно, на корточки садится, достает нужное, зачем-то снизу вверх бросает любопытный взгляд на Кипелова и ловит его довольную ухмылку. Подскакивает как ошпаренная, бросает формочки на столешницу и в спасительный телефон поскорее утыкается. — Сахар сыпь давай. И соли щепотку. — От командирских ноток в бархате голоса у Тани между лопаток печет приятно, зудяще. — По рецепту без соли, — растерянно отвечает, скорее под нос бубнит неуверенно, а сама тает под его взглядом цепким. — Хреновый рецепт, — отрезает жестко. — Сыпь. — Почему в медовый месяц ты с… женой не занимался сексом так… Ну… — запинается Таня от собственного глупого и, наверное, совсем неуместного, слишком личного вопроса, но любопытство и что-то еще настойчиво требует ответа. Зачем? Ответа нет, но чувство странное в груди свербит нестерпимо. А сама попутно уже делает все в точности так, как сказал Валерий, и плевать на дурацкую гордость и упрямство — выполнять все его указания намного приятнее, послушной быть и ловить его лучистую одобрительную улыбку. Да и потом, он ведь так вкусно готовит, не испортит ничего точно — она уверена в этом. И ждет, ждет напряженно ответа на свой нелепый вопрос, вся превратившись в слух. — Мы жили после свадьбы с родителями в одной квартире, не похулиганишь особо, когда за стенкой мать с отцом спят. Да и скромные были — образцовая советская молодежь, — Кипелов усмехается задумчиво и выглядит так, будто сейчас не здесь совсем, а где-то далеко-далеко, где хорошо и уютно. — К тому же как-то и не знали, как оно иначе может быть, думали, что вот так гомозиться ночью под одеялом и тихонько хихикать, кусая губы, чтобы звуков лишних не издавать — это и есть супер-пупер развратный секс. Нам тогда хватало с головой. А потом армия, не успел дембельнуться — дочка родилась, дальше гастроли полетели, не продохнуть. Да и Галька у меня спокойная в этом плане была… — То есть это ты со мной так испортился? — глаза у Тани блестят живым азартным огоньком, Валерий замечает это сразу и улыбается хитрым лисом. — Ну-у… Почти, — аккуратно обходит он скользкую тему, попутно специально открывая кран на всю и заглушая тем самым все звуки шумом воды, и принимается быстро-быстро намывать формы для кексов. — В смысле?! — В смысле муку сыть, нечего ворон считать. — Закончив с мытьем, подходит к Тане ближе, хватает с петли пушистое кухонное полотенце и принимается вытирать формы, пока та сердито молчит, нахмурив брови. «Смотри-ка, поняла, что я не намерен продолжать эту тему, и замолчала, умница какая!» — думает про себя Валерий, довольно, одобрительно улыбается и покровительственно гладит девушку по макушке, любуясь ею от души как своим творением. Послушная. — А ты говорил, что на одном сексе далеко не уедешь, — с нескрываемой обидой в голосе бурчит Таня, старательно размешивая в миске муку и избегая смотреть на Валерия, — и что только им одним отношения не склеишь… — Вредина ты малорослая! — хохочет тот в ответ беззлобно и, присвистнув, легонько, но звонко шлепает Таню по заднице. — Ну, трудно, знаешь ли, отказать себе в удовольствии, когда такая свеженькая дынька рядом ходит. Это… бодрит! Что естественно, то не противоестественно. Таня в ответ лишь молчит, скрывая смущение за имитацией бурной кулинарной деятельности. Как обычно. Попросту не знает, как на все это реагировать, чтобы совсем не расклеиться как дурочка. Но долго выдерживать тишину не получается — на сердце кошки скребут нестерпимо, чувством острым и противным, тревожным. — А с ней вас не только секс связывает. Ее ты любишь, — бормочет тихо, замогильным, совсем потухшим голосом, и поджимает губы. — А чего это ты там все в телефоне делаешь, м? — перекинувшись через Танино плечо и прищурившись, резко переводит тему Валерий, и лишь легкая нервозность в голосе выдает его напряжение. Таня замечает. Но не говорит ни слова. Да и зачем? Он ведь не хочет отвечать — это ясно ей как белый день. — Там рецепт кексов. На ютубе. — Таня зачем-то нервозно отодвигает от себя и от Кипелова телефон. — Сайт такой, типа видио-хостинг… Там много всякого полезного. — Но больше херни всякой, — парирует Кипелов, настырно пододвигая мобильник обратно, поближе, и быстрыми, весьма уверенными к Таниному удивлению движениями указательного пальца отматывает на начало ролика, туда, где были прописаны все ингредиенты. — Э-эй! — недовольно выкрикивает Таня, в очередной раз возмущаясь от его бестактности, и пытается забрать телефон, но Кипелов грубовато отпихивает ее руку в сторону. — Блин, мне потом заново искать, где остановилась! — Не такой уж я и дремучий, Таня, умею пользоваться этой шайтан-машиной. Нормальный рецепт, пользуйся, одобряю. Хотя знаешь… Муки лучше побольше. Дай-ка я тебе помогу. — Нет, я сама! — опомнившись, резко обрубает его попытки заграбастать пакет с мукой Таня, звонко шлепнув ладонью по его предплечью. — Все равно помогу, — развязно, хрипловато посмеивается Валерий и, пока Таня непонимающе хлопает ресницами, осторожно пристраивается к ней сзади, вдавливает ее таз в шкаф и принимается задорно имитировать половой акт, насколько позволяет травмированная нога. Легкое, не особенно серьезное возмущение, вспыхнувшее так не кстати в животе возбуждение, точно искра электрическая, тяжесть зудящая и требовательная, смех неудержимый от пацанской наглости и беспардонности Кипелова — все смешалось в Тане и рвется наружу бурным потоком. А тот тем временем еще и быстро-быстро пересчитывает пальцами ее ребра. — Да что сегодня с тобой тако-ое?! — ахает и одновременно смеется Таня, дергается и егозит от легкой щекотки, укусить Кипелова пытается, но все без толку. — Отцепись ты от меня-а-а! — Тебе же нравится, — оживленно подтрунивает он над девушкой, попутно пытаясь ухватить ее за запястья. — Не-ет! — верещит во все горло Таня, уже чуть не плача от того, как уже сложно терпеть щекотку и глупые, по ее мнению, игры Кипелова, а тот только сильнее стискивает ее в объятиях и губами к загривку прижимается, не обращая ровным счетом никакого внимания на Танино слабенькое сопротивление. — По-моему, кексики у нас с тобой получаются просто отлично! Как считаешь, м? — игривым котом тихонько говорит он Тане в самое ухо — влажно, жарко, целует ласково, мягким языком скользит по мочке. Та со стоном ухо к плечу прижимает, трет быстро-быстро, а он попутно еще пару раз для эффекта вдолбливает ее тазом в шкафчик. — Пошля-як! — воет на одной ноте девушка, пытаясь увернуться от уже притеревшегося мокрыми губами к ее шее с другой стороны Кипелова. — Щекотно же, хватит, ну! — Так, а завтракать мы чем в итоге будем? — резко отстранившись, будто опомнившись, и дав Тане пространство, чуть задумчиво спрашивает Кипелов. Так, будто ее здесь нет вовсе, и рассуждает он сам с собой, планы рутинные на день выстраивает да и только. — Кексиками… — мышкой пищит в ответ Таня, почти хныкая от осознания того, насколько комично это сейчас звучит, и нервно одергивает вниз развратно задравшуюся от их жарких бурных тисканий футболку. — Кексиками мы уже позавтракали, — лениво хохмит Кипелов, параллельно нежно и по-отечески поглаживая девушку по плечу так рассеянно, будто задумался о чем-то. И это до мурашек на Таниной коже контрастирует с его недавней неугомонно-развязной тактильностью. — Шутка, повторенная дважды — уже не шутка, — давясь глупым и неуместным прямо сейчас смехом (ей и правда смешно от этого глупого пошлого каламбура!), пытается строго отчитывать любовника Таня, но получается так себе. — Да брось, ты ж хихикаешь и поди опять краснеешь, я прав, да? Помидорка моя спелая, солнышком пригретая, — отходит в сторону на шаг, наклоняется, к лицу Таниному присматривается, но та тут же ладошкой по щеке его шлепает и разворачивает лицо в сторону: — Ты невыносим! — Кексы — это десерт к чаю, а не еда, родная, — Кипелов быстро сменяет шутливый тон на строгий учительский и отходит от Тани к окну, задумывается, замолкает на пару мгновений, а после решительно добавляет таким тоном, что Таня понимает — спорить бесполезно: — Пожалуй, разведу нам с тобой творога. С вареньем. — Кефир, чай с чабрецом, творог — как предсказуемо! — ворчит под нос Таня, надеясь, что его ответ не окажется еще более колким, чем ее подтоунивания. Но в ответ лишь шаги в тишине, звук открывающейся дверцы холодильника, шуршание активное, деловитое. «Ну вот и все, шутки кончились, занялся делом», — думается Тане, и эта мысль отзывается неоднозначными чувствами — вроде и облегчением, что прекратил подшучивать и тискать, а вроде дурацкой досадой, потому что чувствует она себя уже практически наркоманкой, которой одной дозы заигрываний и ласк катастрофически мало, они теперь нужны постоянно, одна за другой, без перерыва на обед. И в тоже время эта мысль ей нравится. Не меньше, чем все его приставания вплоть до этого момента. Ведь она знает, как он красив и дьявольски соблазнителен, когда готовит. Таня не может отказать себе в искушении искоса поглядывать на Валерия время от времени. Хоть и гордость не позволяет глупо пялиться во все глаза, но немножко, совсем капельку можно, ведь так хочется, что аж в желудке шебуршит нетерпение непоседливым хомячком в клетке. Вот он, судя по звуку, раскладывает продукты у нее за спиной на стол, после к мойке подходит медленно. Вот Таня видит, как он рукава своей черной рубашки закатывает еще выше, чем прежде — педантично, чтобы не намочить. С серьезным, сосредоточенным видом, со сведенными к переносицы бровями спокойно, медленно споласкивает водой банку варенья, тарелки достает из шкафчика над мойкой, а после снова шагает, хромая, к столу. Вот он рядом, совсем близко, гремит ложкой по тарелке у Тани за спиной, так что кажется ей, будто тепло его кожей чувствует, неужели мерещится? Ей хочется не коротко оборачиваться зверьком пугливым, а полностью развернуться к нему лицом и смотреть на его спину широкую, статную во все глаза, неотрывно, не смея глазами хоть на секунду моргнуть, подойти… ближе, почти вплотную. А еще лучше — обнять со спины крепко-крепко, как он ее совсем недавно, щекой прижаться, чувствовать, как лопатки его под плотной черной рубашкой ходуном ходят, зажмуриться от удовольствия и улыбнуться широко и удовлетворенно. И не отпускать, пока сам не отпихнет надоедливую, проворчав при этом что-нибудь строгое, от чего удовольствие ее только еще острее станет. «Ворча-алка мой. Люби-и-имый», — нежно растягивает, смакует мысль Таня, чувствуя, как тепло в груди сиропом дынным растекается, и совсем забывает тесто размешивать. Лень. Не лень только в мареве этом плавать и плавать, теряя счет времени. В голове воспоминания из ванной переливаются, искрятся в брызгах воды из душа, переплетаясь с ласково-напористыми прикосновениями Валерия, его пальцами, губами, дыханием повсюду, так что голова от наслаждения кружится. А после дурацкой кляксой, некрасивой и ломающей все, вспоминается так не к стати нога Валерия, давно под гипсом томившаяся. Сухая, худая, неестественно бледная… Сердце щемит больно, противно, Таня морщится, но прогнать воспоминание никак не может. Вина кусает, скребет по сердцу, противно, гаденько, склизко.