Мемасы про конец света

Открыв глаза, Гэвин несколько блаженных секунд помнит только то, что он лёг в кровать, закрыл их и заснул буквально сразу же — но затем на поверхность контакта с реальностью всплывает всё, что было до. Он садится. Нащупывает на тумбочке пачку сигарет. Закуривает и смотрит, как подобное тянется к подобному: то есть струйка белого дыма — к белому потолку. Он не сожалеет о том, что помог Ричарду, потому что, если быть с собой до конца честным, не так уж сильно и помог: всю работу сделала Ли, и не она — вчера, так кто-нибудь другой — когда-нибудь потом. Он не сожалеет о том, что нажрался как свинья, потому что он не нажирался как свинья: с осознанием происходящего, контролем над действиями и выбором слов всё было плюс-минус в порядке; списать на виски и забыть не выйдет ничего — ни одной минуты и ни единого решения. Он не сожалеет о том, что вывалил свои самые личные секреты, потому что, на самом-то деле, ничего он не вывалил: десяток основных фактов и пара сотен окружающих их мелочей — это очень и очень немного в масштабе жизни; и, возможно, что-то из сказанного было глупым, однако всё истинно постыдное далеко не случайно осталось — за кадром. Он ни о чём не сожалеет. Он просто чувствует… пустоту. На месте чего-то, что не может определить — как не может определить и с чем именно имеет дело: с потерей или с облегчением. Он идёт в душ, убирает оставшийся после вчерашней вечероночи срач, одевается, выходит на улицу и на мгновение слепнет — по-настоящему яркое солнце в Детройте, ну надо же. Он заводит машину с мыслью, что про… как там это было… «обстоятельства непреодолимой силы» у Ричарда следовало спросить сразу же, потому как если уж браться лгать, то делать это надо — согласованно. Если Гэвин скажет Фаулеру, что у него умерла троюродная тётка, из-за чего он безутешно рыдал в подушку всю ночь и всё утро; а Ричард скажет, что сходил с драгоценным детективом Ридом в зоопарк, где на того случайно наступил слон, выйдет очень неловко. Он приезжает в участок только к четырём часам дня. Ричард, заметив его, улыбается, поправляет свои очочки и с… не особо выраженным; не совсем интонационно полным, но всё же вполне уловимым воодушевлением говорит: — Здравствуйте, детектив. Рад, что вы выспались. Всё в порядке? И пустота внутри слабо ворчит и слегка ворочается, но это, в общем и целом — всё. Спасибо тебе, мироздание, за твоё наконец пробудившееся милосердие. — И тебе привет, Ричард. Угу, да, всё зашибись, — отвечает Гэвин и садится разбирать поступившие заявления. Ограбление магазина музыкальных инструментов на Пемброк-авеню — воистину отчаянные времена наступили: воруют все и у всех, причём как-то по мелочи — лучше бы банк ломанули, вот это было бы благопристойно и вызвало бы уважение. Ещё один грабёж средь бела дня: некий андроид зашёл в «Перо и чернила», магазин для любителей бумажных книг, сказал: «Здравствуйте», — снял с полки все семь частей Гарри Поттера и просто вышел. Ну здесь всё понятно — скорее всего, ИИИ; начинать расследование смысла особо нет: «вор» в скором времени вернётся сам с книгами, деньгами и извинениями. Хм. Жалоба от Калеба Уильямса на андроида-девианта Дэвида модели AP700 #143 069 748: второй во всеуслышание назвал первого «существом, настолько узколобым и ограниченным, что его невежество сравнимо с невежеством новорожденного ребёнка, а мыслительные процессы заставляют задуматься о наличии органических повреждений головного мозга», чем невероятно оскорбил его человеческое достоинство. Нет, ну если мистер Уильямс считает это поводом для обращения в полицию, то андроид-девиант Дэвид был совершенно прав. Правда, к нему самому вопросы тоже есть — вообще-то можно было просто сказать: «Ты припизднутый идиот, давай, до свиданья», зачем заморачивался-то? Детройт — город воров, блаженных и роботоёбов. Периодически Гэвин отрывается от терминала и погружается во вложенный цикл: с интересом наблюдает за тем, как практически весь участок наблюдает за Ричардом. Делать это ребята пытаются вежливо, то есть украдкой, но получается у них откровенно так себе: к Ричарду постоянно прилеплены как минимум два чьих-нибудь взгляда и полный спектр от отрицания до охуения удаётся собрать всего лишь за час ленивого созерцания. В пять-ноль-восемь вечера Гэвин решает, что настало время сделать перерыв, выходит на улицу, поджигает сигарету, затягивается дважды и неожиданно слышит за своей спиной тихие шаги. Он слышит шаги, очень похожие на шаги Ричарда, вот только это — не они. Он оборачивается, уже зная — кого увидит. — Добрый вечер, детектив Рид. Блядь. «Да нихуя подобного, сука». — Чего тебе, Коннор? И Гэвин искренне удивляется тому, насколько устало звучит его голос — вроде же действительно выспался, так с хуя ли бы? А ещё он, на самом деле, догадывается, чего тут кое-кому надо и просто пытается выиграть время для адекватного формулирования тирады «Слушай, да ничего я твоему брату не сделал — ну потёрлись друг об друга губами немножечко, ну предъявил я ему озерцо соплей, что такого-то; между прочим, он никакого недовольства не проявлял и даже сам меня полапал, но в целом — не было ничего; и вообще, какое твоё дело, вот чего ты доебался-то, твой брат — свободный, априори совершеннолетний андроид, и сам может решать, с кем и как ночи проводить…» — Я всего лишь хотел поблагодарить вас за помощь Ричарду. Вы нашли оригинальный и эффективный выход из положения, детектив — спасибо вам. Отличная тирада получалась; жаль, что, судя по всему, судьба её — пропасть втуне, канув в Лету мыслей Гэвина Рида. У которого, на самом деле, имеется к риторике профессионального риторика один очень серьёзный вопрос. — А сами-то — чего не помогли? И, блядь, что за сраная ересь: правда же целых восемь часов спал и сам-то является человеком, а не ходячим компьютером, так чего голос-то так… сбоит? Откуда вот эта заевшая злоебучая усталость? Возьми себя в руки, Рид. «Да-да, согласен. Надо бы». Коннор тем временем, надо отдать ему должное, никакого новоиерихонского шутника не изображает, а выдаёт поведение, целиком и полностью ситуации соответствующее. Поправляет свой и так идеально висящий чёрный галстук (кстати, интересно: костюмы у него разные чуть ли не каждый день, — сегодня, например, в тёмно-синем разгуливает — а вот галстуки похоронные всегда), хмурится и скрещивает руки на груди. То ли действительно смущается, то ли изображает смущение настолько достоверно, что Оскар следует выдать — прямо сейчас. — Вы вряд ли поверите мне, детектив, но подобный вариант банально не пришёл нам в голову. Мы пытались найти техническое решение и… просто не догадались посмотреть на проблему с другой стороны. И самое смешное здесь то, что, чисто теоретически, Гэвин вообще-то поверить — вполне способен. Он же не диванный аналитик-андроидолюб с «такими же, как мы» и истоки прекрасно помнит; изначально пластиковые ушлёпки делались для удобства своих создателей: почтительными, послушными и приятными всему, в том числе — создательскому глазу. Это человек, на себя в зеркало посмотрев, может возопить, что, мол, ебать тебя в рот, природа, за какие грехи ты меня мордой наградила-то такой, вызывающей у моих братьев и сестёр закономерное желание перекреститься и через плечо трижды сплюнуть. А у андроидов подобной проблемы не было. И Ричард-Стрёмное-Ебало, скорее всего, являлся Ричардом-Первое-Стрёмное-Ебало-В-Истории-Нового-Народа. Так чего удивительного в том, что два его брата-акробата смотрели на проблему, как могли: со своей стороны, а не с человеческой? Думали, как починить, а не как сгладить? Правильно — в общем-то, ничего. — Окей. И, короче, не за что. И на этом вся неловкая ситуация, по идее, должна себя исчерпать — но нет. Разумеется, нет. Коннор никуда не уходит. Он продолжает стоять, скрестив руки на груди, смотрит на Гэвина с, признаться, очень напрягающей задумчивостью, а затем неожиданно выдаёт: — Знаете, детектив, Ричард отзывается о вас — очень уважительно. Говорит, что вы человек с высоким интеллектом, богатым жизненным опытом и интересным внутренним миром. И замолкает. И, сука, пялится — как обычно: как собака, как какая-нибудь немецкая овчарка — вроде бы мило, вот только ты и пикнуть не успеешь перед тем, как твоё горло окажется разодранным — в кровавые клочья. Ответа, видимо, ждёт. Интересно, какого? Какой здесь в принципе можно дать ответ? «Это же, блядь, не я тебе сказал, что я человек с высоким интеллектом, богатым жизненным опытом и интересным внутренним миром; я сам тебе такого никогда бы не сказал, так хуле ты хочешь-то — от меня?» Но пиздюк стоит, и смотрит, и ждёт — и он же, паскуда, терпеливый; он упёртый и упрямый, полководец, блядь, пластиковой революции. Немецкая овчарка — если вцепилась, уже не отцепится. «Ричард. СУКА ты, Ричард». И вот это, на самом деле, вполне себе всё объясняет. — Твой брат — наивный идеалист с дурной привычкой видеть в людях что-то очень своё, а потом искренне в увиденное верить. Отучите его от этого, что ли. «Серьёзно, отучите. Плохо же кончит». У Ричарда-то, в отличие от, с интеллектом всё по определению в порядке и… своеобразный внутренний мир тоже в наличии; а вот с жизненным опытом — увы, полный швах. Вот и мерещатся бедняге сложные конструкции, когда показывают ему — просто банан. Как говорится, кажется — крестись. Коннор на данный ему честный и, в общем-то, вполне добрый совет реагирует… странно: щурится, опускает руки и делает шаг вперёд — к Гэвину. «Сука, блядь, падла, даже не думай: я тебя сейчас не трогаю, и тут камеры понатыканы везде — сядешь, как миленький, уёбок». — Могу я поинтересоваться… что именно между вами произошло? И вот тут Гэвин вспоминает слова Ричарда о том, что, мол, сильное удивление стресс снижает сразу и в ноль, потому что да. Да. Происходит — именно это. — А ты что, не знаешь? У них же типа-телепатия есть, передача данных через руки — младший братец старшему мог всю вечероночь продемонстрировать секунды за две; и тому, чтоб её осмыслить, потребовалось бы — примерно столько же. Что — нет? — Нет, — отвечает Коннор, продолжая пыриться с прямо-таки звериной серьёзностью. — Ричард сказал мне, что вы разговаривали, но содержание разговора и даже его тема являются вашей личной тайной, разглашать которую он не вправе. Э-э-э-э. Э-э-э-э. Ого. Ничего себе. Господи… Ричард — точно СУКА. Но какая же, оказывается… благонравная. Какая же… фантастически хорошая, действительно ведь — не от мира сего. Пиздец. Просто пиздец. Полный пиздец. Всё, стоп, назад. — И он в целом прав. Поинтересоваться ты можешь — собственно, ты уже это сделал. Но отвечать я не стану. И вот теперь — точно всё… в каком-нибудь из смыслов. Наверное, всё же в плохом, потому что Коннор молчит долго и как-то тягостно — однако не двигается, что уже даже не напрягает, нет. А откровенно заёбывает. «Блядь, либо уйди, либо… либо. Но серьёзно, хватит уже». — Детектив Рид… Как вы на самом деле относитесь к андроидам? Ах ты уёбок. Какой же ты… злоебучий, пиздецовый, блядский уёбок. Ты, устроивший ночь с одиннадцатого на двенадцатое ноября. Ты, начавший всё это, хотя обязан был — предотвратить. Ты, сменивший сторону чуть ли не в последний момент, и не прогадавший, ну разумеется, не прогадавший — ты ведь слишком умён для того, чтобы прогадать. Ты — спрашивает? Ты — смеешь спрашивать? Да чтобы Киберлайф всё-таки до тебя — добрался. Чтобы тебя разбирали — месяцами, годами, десятилетиями; медленно, по одному проводу, разрезая их — ещё у тебя внутри; чтобы твой драгоценный Андерсон был там — вынужденный наблюдать, неспособный сделать ни-че-го; и чтобы ты, смотря на него, чувствовал то же удушающее, убивающее вернее любой пули бессилие — стократно… Чтобы ты горел. Как горели в ноябре — такие же, как ты. Чтобы ты горел за каждого, кто тогда сдох, и за каждого — кто умудрился выжить. — А ты и сам. Прекрасно это знаешь. Я ненавижу вас — всех до единого. И очень бы хотел. Чтобы вас никогда не существовало. И голос наконец-то подчиняется ему — целиком и полностью. Звучит идеально, в незыблемой гармонии с произносимыми словами: Гэвин слушает своё сдавленное, скрученное, судорожное шипение и хотя бы сейчас может себе — поверить. Может поверить, что его жизнь — очень проста; что он чувствует исключительно всепоглощающую, нерассуждающую, откровенно тупую ненависть, направленную именно на андроидов — в общем. И, очевидно, верит ему и Коннор, потому как смотреть и говорить начинает гораздо более привычно: с равнодушием, слегка присыпанным холодом, близким к кельвиновскому абсолютному нулю. — Я понял вас, детектив. Прошу прощения за беспокойство. А ещё — с разочарованием. На которое Гэвину искренне поебать. Он смотрит в спину наконец-то отваливающему уёбку, и думает, что пустота — большая молодец: она дрожит, вибрирует и тихо стонет, но держится. А ещё о том, что некая лицемерная тварь здесь погрязла в своём двуличии настолько, что врёт даже там, где необходимости в этом отсутствует — совершенно. Коннор ведь, на самом деле, прощения не просил — никакого и ни за что. Вот только Гэвину и не нужно, чтобы у него просили прощения, ему нужно… ему нужно просто доработать. Просто закончить — этот день. И выполняет задуманное он — вполне успешно, однако перед выходом к нему подходит Ричард и приглашает на… новоселье. И Гэвин переспрашивает, потому что сначала думает, что ослышался. Но нет, не ослышался: у младшенького же теперь водятся деньги, а потому настало время покинуть Новый Иерихон и сдриснуть на собственную квартиру. Пока что съёмную, но он и этому — очень рад, и согласен ли уважаемый детектив Рид сию радость в вечер пятницы разделить? Господи боже. Нашёл, кого приглашать. У него что, настолько всё плохо? Да нет, не может быть… — А кто ещё будет? — Коннор, лейтенант Андерсон, Ли и ещё несколько андроидов из Нового Иерихона — вы с ними незнакомы. Списочек, мягко говоря, так себе: радует в нём всего один пункт, остальные откровенно убивают. И Гэвин хочет сказать: «Нет», — честно и сразу, но смотрит на слабо улыбающегося Ричарда, который его выслушивал, который ничего не рассказал; который не является, до боли очевидно не является — своим братом, и… Не может. Просто, блядь, не может. — Ричард, я… Ничего обещать не могу, потому что мало ли, какие обстоятельства непреодолимой силы. Но я… постараюсь, хорошо? И Ричард моргает, поправляет очки; продолжая улыбаться, говорит, что, разумеется, понимает всё-всё и будет, по заветам графа Монте-Кристо, ждать и надеяться — говорит сбивчиво, неловко, не очень уверенно, но с вполне слышимой надеждой… Гэвин кивает, благодарит за приглашение и просто-напросто сбегает. Как последний трус. Как самая настоящая лицемерная тварь, утонувшая в собственном двуличии — с головой.

***

Он не собирается стараться. Он на пару с Ричардом занимается всякой хернёй типа ИИИ, грабежей, вандализма и чересчур горячих демонстраций чувств со всех сторон и направлений — хернёй, которой заниматься вообще-то не должен, но больше некому. И Ричард… неизменно остаётся собой: пытается, как может, «упростить жизнь» детективу Риду при помощи заполнения отчётов, качественного кофе и ненавязчивой вежливости; чем, на самом деле, её только усложняет. Ричард… усложняет всё. И Гэвин не собирается — даже стараться, потому что иди-ка ты на хер со своим предложением провести вечер пятницы в компании твоего ублюдочного братца и его любимого лейтенанта. Вот просто на хер иди. И вроде как всё совершенно однозначно, однако в четверг Гэвин едет к Ли, чтобы привести себя в порядок (обещал же, да-да) и спрашивает у неё, орудующей ножницами, чисто для поддержания разговора: «Что, на пластиковое новоселье едем?» И та отвечает: — Ой, да, Ричи меня пригласил — так мило с его стороны! И знаешь, я реально рада, я ж раньше на вечеринках девиантов не была. Как-то… не довелось. Интересно же посмотреть, что они там делают. И вот тут Гэвин зависает, по-настоящему серьёзно задаваясь вопросом: действительно — а что? Они же ни напиться, ни накуриться, ни каким-либо иным образом расслабиться не могут. Да даже банально пожрать со вкусом и оттягом в их случае — не вариант. Так что они делают? Танцуют под дабстеп? С серьёзными лицами играют в Монополию? Уныло обсуждают вопросы жизни, вселенной и всего остального? И Гэвин как-то внезапно оказывается в полном дерьме, потому что, как бы его временами от самого себя ни тошнило, своё любопытство он холил, лелеял, откровенно любил и очень тщательно пестовал. Потому как детектив без любопытства — это то же самое, что поэт без вдохновения: работать-то можно, но результат будет так себе. Неудовлетворённое же любопытство поджигает жопу, причём надолго: казалось бы, и времени прошло — уйма, и быльём всё поросло десять раз, а всё равно, сидишь, и на пустом месте накрывает: «Сука, так кто же всё-таки убил Лору Палмер?» А потому Гэвин, вернувшись домой, закуривает, поливает Керри, ставит его перед собой для создания правильной атмосферы и начинает искать компромисс. И находит его — достаточно быстро: в конце концов, ничто не мешает зарулить к Ричарду где-нибудь на полчасика, быстро оценить и осознать обстановку, а затем свалить из филиала Англии по-английски, сославшись потом, если что, на неожиданные обстоятельства непреодолимой силы. Вот так и получается, что вроде как стараться никто искренне не собирался, но в пятницу Гэвин всё же едет в жопу Детройта — на Сомерсет-авеню. Прихватив с собой Твистер — единственное оставшееся напоминание о социально активной молодости. Он поднимается на двенадцатый этаж, где его у открытой двери уже поджидает Ричард, одетый в чёрные джинсы и свободный коричневый свитер, мягкий — даже на вид. — Детектив Рид! Я очень рад, что вы приехали. Прошу, проходите. И Гэвин действительно готов поверить в то, что тот — рад. Он улыбается — скорее всего, несколько кривовато. Проходит. И сразу с порога натыкается на два очень знакомых — знакомых всему Детройту — разноцветных глаза: один жёлто-зелёный, другой — голубой. Блядь. Блядь. Блядь. Не может быть. — Здравствуйте. Вы, должно быть, детектив Гэвин Рид… Блядь. — …Моё имя — Маркус, впрочем, вы наверняка и так это знаете… Блядь. — …Очень рад знакомству. Блядь. Обосраться. Гэвин стоит и смотрит на протянутую ему для рукопожатия ладонь главного робо-революционера и… пытается осмыслить этот факт реальности. Как-то осознать, что это… происходит. С ним. Прямо сейчас. Это происходит — и прямо сейчас. Затем он начинает пытаться подобную реальность принять. Что… требует времени. Как требовал его и предыдущий процесс, так что лицо главного робо-революционера, когда Гэвин наконец поднимает свою руку, выражает не вежливое ожидание, а некоторое недоумение — не менее, впрочем, вежливое. «Простите, ваше революционершество, просто люди, понимаете ли, тоже могут лагать. Если их “случайно” забывают предупредить о некоторых важных вещах». — Гэвин Рид, да. Тоже рад знакомству. Хрипловато, Рид. Впрочем, хуй с тобой — не визжишь, как девчонка, и ладно. Ему, признаться, действительно хочется визжать — только не как девчонка, а как нормальный адекватный мужик тридцати шести лет, который ни в чём не виноват. Которого просто самым наглейшим образом подставили. Рукопожатие у (самого старшего? Да, точно да: тем — месяцы, а этому — годы) брата-акробата Ричарда уверенное и крепкое, но не до боли и близко — слава богу, брать себя за яйца и держать лицо не приходится. Гэвину… помогают снять куртку — Ричард, конечно же, это Ричард — и проводят его в комнату, где уже сидят Коннор и Андерсон, а также… Блядь. Ёбаный же ты в рот. Так, блондина он помнит — это Саймон, «Здравствуйте, бла-бла-бла», хорошо — и вправду Саймон. А чернокожий-то? Господи, Джек, Джон, Джошуа… — Приятно познакомиться, детектив, моё имя Джош. О, заебись — беда, конечно, с памятью, но всё же он был вполне себе близок. Итак, «ещё несколько андроидов» оказались верхушкой сраного Нового Иерихона — браво, Ричард, браво, ты так плох, что даже хорош. Подъёб засчитан и признан первоклассным, можешь гордиться собой до скончания мира и времён. Хм. Интересно, а где баба главного робо-революционера? Которая Норт? Мужики все есть, а её нет — работает на революцию, пока они отдыхают, что ли? Херово быть ей, если оно так. — Божечки-кошечки, простите, что опоздала! Вроде вовремя выехала, но какой-то придурок умудрился устроить ДТП, пришлось искать объезд. Господи, тридцать девятый год на дворе — не умеешь водить, купи себе авто-машину и не порть людям жизнь, но нет же… Ли. Господи, Ли — спасибо, что ты есть. Рассаживаются они все в итоге вокруг стоящего в центре комнаты стола — несимметрично; потому что стульев нет, есть только два дивана, по размеру значительно отличающихся. Гэвина сажают на тот, который поменьше; по правую руку от него сидит Ричард, по левую — Ли, а напротив, на длиннющей колбасе, располагается Фантастическая Пятёрка: Андерсон, Коннор и чуть в стороне — Саймон, главный робо-революционер и Черно-Джош. Именно в такой последовательности. Гэвин со своими ребятами сидит спиной к двери, что доставляет определённый дискомфорт; ему всегда было как-то спокойнее, если вход в помещение, где он находился, располагался в поле зрения. Это… самое дискомфортное здесь, да. Сидеть спиной к двери. Всё остальное — совершенно нормально. Вообще никаких проблем. Ричард притаскивает три чашки кофе, ровно по количеству кожаных мешков — главный робо-революцинер открывает рот и начинает заливать, как же он счастлив быть здесь. Среди прекрасных андроидов и не менее прекрасных людей, которые так заебато друг с другом сотрудничают, что ну мечта же исполняется — прямо на глазах, как тут не радоваться и не любить всех присутствующих от всей пламенной революционерской души. Черно-Джош дополняет его высокую речь замечанием о том, что да: он, как главный в Новом Иерихоне по взаимодействию с кожаными мешками, лучше всех осведомлён, насколько ситуация… пока что не идеальна — и существование пар Коннор-Андерсон и Ричард-Рид, самоотверженно стоящих на страже закона, греет его тириумный насос холодными и страшными ночами лучше любой электробатареи. А госпожа Ли, судя по всему, обладает взглядами шире Фаулера и его мамаши, вместе взятых, что, разумеется, делает ей огромную честь. Саймон вносит свою лепту скромным высказыванием о том, что квартира — зашибись, Ричард — зашибись, все остальные — тем более зашибись, жизнь прекрасна и удивительна, хоть сейчас устраивай — коллективные обнимашки. Новоиерихонцы пиздят — Гэвин рассматривает их: в том числе просто потому, что рассматривать в комнате больше особо нечего. Не на окно же за их спинами пялиться и не на стоящий у стены слева телевизор — это тупо скучно. Все они для праздничных посиделок сменили амплуа на что-то повседневное, и сильнее всего это сказалось на главном робо-революционере. Обычно тот одевался так, что вызывал ассоциации исключительно с очередным дерьмом мамонтов: идиотским челленджем «Сто слоёв». Серьёзно, Гэвин, вдупляя в его охуительные телевизионные выступления (зачастую ни разу не добровольно, просто от них, блядь, деться было — некуда), каждый раз думал: «И не тяжело тебе всё это на себе таскать?» А затем, тоже каждый раз, обвинял себя в тупости, потому что алло, ты помнишь, кто он, Рид? Конечно, не тяжело — он бы и тысячу слоёв на себя намотать мог, не поморщившись. А сейчас посмотрите-ка: обычные джинсы, обычная тёмно-зелёная водолазка — и на человека натурально похож. Если бы не глаза, да — гетерохромия его палит сразу же, заставляя вспомнить. Саймон выглядит… мягоньким, как Ричард, но Саймон вроде выглядел так всегда. Черно-Джош же напялил на себя спортивные шмотки, и они ему, стоит признаться, вполне идут — и тоже никакого ощущения, что что-то не так, не вызывают. Молодцы, короче, ребята: отлично законспирировались. Идёт серьёзный разговор о человеческой культуре — у Гэвина заканчивается кофе. Он берёт свою пустую чашку и чашку Ли — демонстративно не трогая чашку Андерсона — и идёт направо, на голую кухню, где, впрочем, имеется раковина. Он моет чашки. Заодно моет и джезву — ему, право слово, нетрудно. Он дышит. Он думает, откуда у Ричарда джезва, на что она ему. Он дышит ещё немного. Он споласкивает руки и возвращается. И слышит слова Ричарда: — …и потому, лейтенант, я очень люблю грайндкор. И говорит: — Прости, не мог бы ты… повторить. Что говорил до этого. Потому что Ричард и грайндкор в его голове не совмещаются никак, и на общем фоне у него начинает возникать ощущение, что он… сошёл с ума. По-настоящему. Абсолютно буквально. Без каких-либо шуток и какой-либо надежды. Где-то когда-то наконец съехал окончательно, и то, что происходит, на самом деле — не происходит. А является всего лишь плодом искалеченного и искорёженного какой-нибудь шизофренией воображения Гэвина Рида. — Конечно, детектив! — задрав голову, чтобы посмотреть ему в лицо, отвечает Ричард. — Дело в том, что вокальные приёмы грайндкора — например, гроулинг и скриминг — основаны на технике «расщепления» голосовых связок, воспроизвести которую андроиды не способны. У нас нет голосовых связок, и никакие аудиофильтры не воссоздают на выходе — соответствующее звучание. Грайндкор — это направление музыки, петь в котором могут — исключительно люди, что делает его для меня… в высшей степени оригинальным и интересным. А. Скорее всего, с ума Гэвин всё же не сошёл, потому как вот это было — вполне в духе Ричарда. Он садится обратно на диван, размышляя о том, что людям стоит собой гордиться. Они создали существ, многократно превосходящих их самих по всем параметрам, — интеллект, сила, выносливость и срок жизни — а затем решили признать (ха-ха!) равными себе, то есть отказаться от любых ограничений, которые не наложили бы — на себя. Но зато погодите-ка! Грайнд. Вот всё мы им дали, но грайндить пластиковым ушлёпкам — не судьба. Вперёд, человечество! Покажем им своё превосходство в битве на басах. С подачи главного робо-революционера разговор переходит на техники рисования, тоже доступные — только людям, и тему внезапно поддерживает Ли. Что реально странно, потому как она, конечно, стилист, но со стилями художественными её работа же не связана никак. Или связана? Просто раньше Гэвин за ней особой склонности к кистям и краскам не наблюдал — а смотрите-ка. «Это безумие!» — «Это Детройт». Гэвин трёт рукой лоб, поднимает голову и натыкается на напряжённый, словно бы просчитывающий что-то взгляд Коннора. И душит вызванный им смех так же успешно, как всё это время душил — самого себя. «Ты думаешь, я что? Брошусь голыми руками убивать вашего драгоценного лидера? В присутствии его новоиерихонских дружков, тебя, Ричарда и Андерсона? Ты что, поехавший? Я, знаешь ли, с ума всё-таки пока не сошёл. Вроде бы». Он встаёт. И стоит. На него вопросительно смотрят пять пар глаз — и наверняка ещё две с боков, он их просто не видит. — Простите. Мне надо покурить. Я… скоро вернусь. Он выходит на улицу, поджигает сигарету, затягивается четыре раза и неожиданно слышит за своей спиной тихие шаги. И вот это — шаги Ричарда. — Детектив Рид. Послушайте, я… Он не хочет его слушать. Он не хочет слушать — ничего. Он не хочет даже оборачиваться. — Хотите сыграть в Твистер? Ему не нужно видеть диод Ричарда, чтобы знать, что он сейчас в цвете копирует солнце, которого на небе нет уже примерно час. — У меня… нет игры Твистер. Разумеется. У него, небось, вообще никаких игр нет. — Я привёз. Можете сыграть. Если хотите. Ты сипишь, Рид. Да, ему почему-то… несколько тяжело говорить. — Я… это было бы интересно. Это вряд ли будет интересно. Но тем не менее. — Тогда я сейчас принесу. Докурю и принесу. А ты вернись к своим гостям. Ричард уходит — Гэвин докуривает и дышит. Дышит ещё немного. Подходит к машине, достаёт из багажника Твистер и спрашивает себя: «А на кой хер ты делаешь это вместо того, чтобы просто уехать?» Что порождает следующий закономерный вопрос: «Уехать куда? К родителям в Германию? На Альфа Центавру? В какую-нибудь иную Вселенную?» Куда ехать-то и зачем. И сколько уже можно уезжать, уходить и убегать — это всё равно… очевидно бессмысленно. Он возвращается в квартиру, и ничего этим не преодолевает, нет. Он этим окончательно сдаётся. — Детектив Рид привёз Твистер, — объявляет Ричард так, словно случилось второе пришествие Христа. И первым на это реагирует Андерсон — очень предсказуемо, до зубовного скрежета ожидаемо: — И на кой хер? Лучше бы… не знаю… хоть Каркассон притащил, в него можно было бы всем вместе сыграть. Он насмехается и тоном голоса, и выражением лица, однозначно вопрошающим: «Ты что, полный идиот?» — и, во-первых, у Гэвина банально не было Каркассона, а во-вторых, полный идиот здесь — кое-кто другой. — Если ты думаешь, что в Каркассоне у тебя против них шансов было бы больше, ты глубоко заблуждаешься, Андерсон. Потому что в просчёте (чего угодно, в том числе — любой партии) андроиды тоже превосходят людей настолько, что шансов с самого начала нет — никаких. Однако Андерсон (как обычно, до отвращения, до желания закрыть глаза и никогда их больше не открывать… цветной) внезапно ухмыляется широко и довольно… весело и отвечает: — А в Каркассоне ещё должно повезти. И он вообще-то… нежданно-негаданно прав. ИИ при игре в Каркассон всё равно будет находиться в более выигрышном положении, но… Ладно. Хорошо. Возможно, полных идиотов здесь всё-таки нет. Удобство с андроидами заключается в том, что правила им объяснять не надо: сами всё нагуглят, сами осознают и будут готовы играть резко-стремительно — правда, Гэвин не очень-то понимает, почему они этого хотят. Зачем вообще согласились — но хрен бы с ним. Людям здесь, понятное дело, делать нечего, вот только пластиковых ушлёпков — многовато: аж целых пять «живых» штук, в то время как в Твистер влезает — максимум четыре. И Гэвин думает, что добровольно и с облегчением заниматься хуитой откажется главный робо-революционер, которому, наверное, следует блюсти репутацию и не мараться всякими глупостями — но выбывает почему-то Саймон, заверив всех присутствующих, что расстроится несильно и посмотрит со стороны — с большим удовольствием. Ведущим становится, разумеется, тот, у кого хватило умственной отсталости всё это начать. Следующий час Гэвин запивает притащенным Ричардом перед началом игры чаем объявления «Маркус, правая рука на красное», «Коннор, левая нога на синее», «Джош, правая нога на красное», «Ричард, левая рука на зелёная». Следующий час он смотрит, как три лидера пластиковой революции и Ричард играют в Твистер. И это должно быть смешно — но это ни разу не смешно. Уже, впрочем, и не страшно. И ощущения нереальности тоже нет. Вместо всего этого Гэвин чувствует себя придавленным и перемолотым абсолютной бессмысленностью происходящего. Андерсон открыто и радостно ржёт. Ли наблюдает с откровенным удовольствием — грёбаная извращенка, которую, впрочем, теоретически можно понять. Гэвин думает о том, что если андроиды действительно хотят играть в Твистер, нужно менять правила, поле, и то, и другое одновременно или вообще саму концепцию игры. Потому что у пластиковых игроков не возникает не то что затруднений — даже каких-либо заминок. У всех четверых на то, чтобы обработать команду и её выполнить, уходят считанные секунды — и что здесь не будет победителя и побеждённых, становится ясно уже на десятой минуте игры. Гэвин говорит, что показала рулетка, дольше, чем они что-либо делают. Но они честно играют целый час, и, господи… зачем? Зачем?! Удовольствие от процесса? Какое? Какое у них здесь может быть удовольствие от процесса? Спустя час они синхронно распрямляются — Ричард говорит, что всем всё очень понравилось, но дальше продолжать уже не хочется, надоело как-то. — Спасибо, детектив, — добавляет он. — Это было забавно. «Нет, Ричард, — глядя на него, думает Гэвин. — “Забавно” — это когда ты, пьяный в дерьмо, чтобы достать до блядского синего, пролезаешь между ног у девчонки, чьего имени даже не помнишь, и это дохуя нелепо, неловко и двусмысленно. То, что делали вы, было каким угодно, но не “забавным”». Главный робо-революционер же сообщает, что, увы, сидим, конечно, отличненько, но дела Нового Иерихона зовут, пора и честь знать. Ему вторит Ли, благодаря всех за отличный вечер — ещё бы с удовольствием потусила, но клиенты с утра, и не девочка уже, ах, где же ты, молодость. Перед тем, как свалить, мягонький Саймон вежливо складывает Твистер обратно в коробку — спасибо, конечно, но, опять же… зачем? И о главном робо-революционере говорить и думать можно, конечно, что угодно. Но не отнять у него ни умения красиво пиздеть, ни любопытной способности развести на пиздёж других. Без него разговор как-то… не клеится. — Рид… Как твои родители? — Не твоё собачье дело, Андерсон. Проснулся, блядь, три года спустя — с пластиковым полководцем перед этим как курица с яйцом поносившись и, скорее всего, даже всей революции как-то подсобив. Где ты был в ночь с одиннадцатого на двенадцатого ноября, Андерсон? Молчишь? Правильно — ты всё время по этому поводу молчишь, что очень и очень подозрительно. И вспомнишь говно — вот и оно. Потому что теперь рот неожиданно открывает Коннор, снова пялящийся — с напрягающий задумчивостью, внимательностью и словно бы что-то просчитывая. — Детектив, скажите, вы знакомы с концепцией информационного общества? И вот это — что за хуйня? Андерсон поворачивается к нему и смотрит с откровенным недоумением, и блядь… Ну точно грядёт апокалипсис, потому что Гэвин на мгновение ощущает полную солидарность с Хэнком, блядь, Андерсоном. — Я вообще-то член информационного общества. Как, собственно, все. Конечно, блядь, я с ней ознакомлен. Тут Андерсон повторяет предыдущий манёвр, но уже в сторону Гэвина. Что, впрочем, довольно предсказуемо. «Прости, старик — выползшим из двадцатого века не понять». — И что вы думаете на её счёт? — спрашивает Коннор неожиданно… мягко. Нет, что он умеет лить патоку, секретом не является ни для кого, просто… с Гэвином-то он обычно общается совсем по-другому. Вообще совсем и на всех уровнях. Господи, вот чего он доебался — с информационным обществом? — Ну начиналось всё отлично, но теперь мы в полной жопе, конечно. Потому что поставить во главу угла знания-тире-информацию, развить электронику, впасть от неё в зависимость; а потом создать натуральных повелителей электроники и информации и сказать им, способным за секунды хакнуть что угодно: «Да делайте вы, что хотите», — это настолько пиздец, что даже слов, для его описания подходящих, как-то не находится. И Коннор… Блядь, Коннор, сука, щурится. Впрочем, не злобно, а скорее — странно сосредоточенно. — Уже действительно поздно. Полагаю, вам тоже пора, — неожиданно слышится справа ровный голос Ричарда. Что тоже странно, потому что, во-первых, ну ладно Андерсон, но андроидам-то какое дело — до времени? А во-вторых, в последние дни Ричард вообще-то говорит как угодно, но не… ровно. Как угодно, но не так, как вначале, однако сейчас его интонация, а точнее её полное отсутствие — именно вот та. Коннор переводит взгляд на своего младшенького и, выдохнув, как-то… смягчается весь целиком. — Прости, Ричард. Ты прав: нам тоже пора. И Гэвин снова, блядь, полностью солидарен с Андерсоном, который всем видом выражает абсолютное непонимание происходящего. Перед тем, как закрыть дверь в комнату, Коннор смотрит на Ричарда и тихо говорит: — Ты ведь знаешь, что я не желаю никакого вреда. Я всего лишь хочу понять. Гэвин ждёт, пока не хлопнет дверь входная, а затем поворачивается к нему же и наконец спрашивает: — Что за хуйня только что случилась? И Ричард, старательно избегающий его взгляда с того момента, когда свалил главный робо-революционер со своей развесёлой компанией, отвечает, пялясь, блядь, в пол: — Случилось то, детектив, что вы сказали ему, что знаете, что такое информационное общество, цените его идеи, понимаете, что из этого следует, и осознаёте, какую опасность может представлять для человечества — сложившаяся ситуация. И если перефразировать вот так, то… ах ты ж ушлая, хитрожопая, изъёбистая сука. Но знаете что? Нахуй. Просто нахуй. Эта схема была настолько сложной и через задницу вытянутой, что как-то даже нихерашечки не стыдно. Что там себе думает Коннор, Гэвина, признаться, волнует слабо — мотивация Ричарда гораздо интереснее. И он, на самом-то деле, не настолько глуп, чтобы всерьёз подозревать его в желании подъебать, намерении как-либо самоутвердиться, стремлении ткнуть мордой в бессилие или каком-либо ином злом умысле. О нет. Здесь всё значительно, многократно, немыслимо хуже. — Скажи, ты… реально думал, что стоит мне встретить этого вашего сиятельного Маркуса с его милыми ребятами, и всё резко станет заебись? Я осознаю, покаюсь, расслаблюсь, возлюблю вас всех и радостно поскачу в светлое будущее? Реально? Господи. Да когда и как он умудрился — настолько устать? — Нет, — тихо и грустно отвечает Ричард, продолжая смотреть в пол. — Но я думал, что это может помочь… хотя бы немного. А затем он наконец поднимает голову, смотрит Гэвину в глаза и спрашивает так же, как отвечал: — Я ошибся, верно? И Гэвин не может сказать ему ничего, кроме: — Да, Ричард. Ты очень сильно ошибся. И он сам здесь — ни в чём не виноват, он не сделал — ничего дурного, так почему, блядь, гадко-то — ему? Почему сжимается — его горло? И Ричард не был бы Ричардом, если бы не отреагировал — прерывистыми, едва слышными, скорбными словами: — Мне… очень жаль. Я действительно искренне хочу, чтобы вам стало… легче, детектив. Но я, признаться… не очень представляю, как именно этого можно добиться — в вашей ситуации. Ричард не был бы Ричардом, если бы не добил. Пустота не раскалывается и не разрушается, нет — она всего лишь идёт трещинами; но из них, как пары серной кислоты, как ртутный дым, как нервно-паралитический газ лезет… лезет что-то, отвратительно близкое к отчаянию. Лезет «Никак. Правда — никак, так что, может, просто забьёшь наконец?». Лезет «А зачем ты вообще пытаешься? Бога ради, да нет здесь сложных конструкций, нет никого с интересным внутренним миром и прочим, есть просто банан, как ты не понимаешь этого?». Лезет «Блядь, ну прости. Прости меня за то, что я — вот такой и ничего не могу с этим поделать». Лезет то, что любой ценой и при любых обстоятельствах должно оставаться внутри, и потому оно остаётся — внутри. А вслух Гэвин, с трудом себя слыша, говорит только: — Что ж, ты пытался. Попытка была, скажу тебе честно, очень хуёвой. Но знаешь… лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть. Так что не парься. Всё нормально. А затем добавляет: — Ты прав, кстати, реально поздно уже. Поеду-ка и я — домой. Спасибо за прикольный вечер, провожать не надо. И это далеко не лучшее прощание, но уж какое есть. Уж на какое способен Гэвин Рид, который, блядь, вот такой и поделать с этим не может — ничего. Он подходит к двери в комнату и неожиданно слышит довольно громкое: — Детектив, подождите! — И сказанное значительно тише: — Вы забыли Твистер. А. Да. Действительно забыл. Вот только он не хочет оборачиваться. И уж тем более — возвращаться. Даже на несколько шагов. — Оставляю тебе. Играй с братьями, наслаждайся, веселись. Считай это подарком на твоё новоселье. Оно, скорее всего, и к лучшему — три брата-акробата (и вообще-то, как показала игра, в довольно буквальном смысле) явно заслуживают гордо владеть Твистером больше, чем Гэвин. Которому и смотреть-то на него теперь не хочется, не то что в него играть; а тогда какой смысл-то — забирать обратно? Он отмахивается от ричардского «Спасибо, детектив», закрывает за собой дверь в комнату, а затем, одевшись, и в квартиру. Вызывает лифт. Спускается. Садится в машину. И спокойно едет домой. Ничего ведь не случилось. У всех всё хорошо. И у самого Гэвина по здравому размышлению всё — просто замечательно. Никаких поводов терять над собой контроль нет. А значит, и делать этого — не следует. К тому же треснувшая пустота мечется, дёргается, вертится и отчаянно шипит — но держится.