С любовью, Стивен

Встреча со своим соулмейтом – наверное, самое страшное событие в жизни. Самое долгожданное, волнующее, но прежде всего – страшное. Баки много думал об этом. Казалось бы, что сложного – пишешь банальное приветствие, узнаешь имя, назначаешь встречу, и дело с концом. Такой козырь дан судьбой! Отпадает необходимость всю жизнь гоняться за бесплодными отношениями, в надежде найти свою родственную душу – а она уже есть, где-то ждет тебя и ваших счастливых отношений. Однако, увы, не все так просто. Как только ты решаешься, понимая, что другого шанса не будет, вытягиваешь перед собой руку и открываешь ручку зубами, ее кончик замирает над кожей – и в этот момент ты пропал. Появляется срочная безотлагательная необходимость проверить, хорошо ли пишет ручка – чтобы первое впечатление не испортилось мазней. Затем ты задумываешься над тем, а хорошая ли идея просто написать "Привет"? Но все варианты, приходящие в голову дальше, оказываются один хуже другого. В конце концов, тебя начинает не устраивать твой собственный почерк – грубый, непонятный. А буква "т"? Кто вообще ее так пишет? И ты стыдливо откладываешь ручку, тихо ругаясь. А потом пробуешь снова. И никак не можешь разорвать этот чертов круг. Это было попросту страшно – не исключать возможности того, что твой соулмейт посчитает тебя идиотом. Примет это за смешную шутку, решит над тобой поиздеваться или еще что. Твоя родственная душа ведь может оказаться кем угодно – подростком или человеком лет так на десять старше; девушкой или парнем. А если ты не чертов гей? А если он не чертов гей? Такие и послать, и избить, и, бог знает, что еще могут сделать. Баки то мог за себя постоять, но набивать лицо своему соулмейту на первой встрече – не лучшая идея для свидания. А что может быть хуже всего перечисленного – так это не получить ответа. Это разочарование. Ладно если допускать возможность, что твоя родственная душа просто испугалась, застеснялась, не увидела, в конце концов, или у нее не было возможности ответить. А если у тебя ее просто нет? Или уже нет? Баки пришел к мнению, что о таком лучше не знать – по крайней мере, сейчас, – но попытки перебороть себя совершались все с той же регулярностью. Так продолжалось с подросткового возраста, когда эта тема была необычайно популярна и романтизирована, и вплоть до окончания школы. После поступления в университет стало полегче – то ли люди на курсе попались более адекватные, то ли уже спал весь этот ажиотаж, но практически никто особого значения поиску своих соулмейтов не придавал. То есть, конечно, врожденные связи – это просто нереально круто и все такое, но позиционировать свою родственную душу как единственно главную ценность в жизни никто и не стремился. Юноши и девушки могли спокойно встречаться друг с другом, даже если на их теле не проявлялось то, что должно было. Кто-то из его друзей однажды оговорился, что родственной души у него словно и нет вовсе – сколько бы ни писал, ни разрисовывал свои руки, ответа так и не дождался. Оговорился так легко и обыденно, словно это было в порядке вещей. Баки и хотел в тот момент посочувствовать – ведь для него это личное, таким сложно делиться – и очень удивился, когда услышал одобрительные возгласы и понимающее: "Да у меня так же!" Оказалось, что соулмейты находят друг друга в исключительно редких случаях – что парадоксально, но на это есть сотни разных причин. И Баки словно отпустило – он не один такой, это нормально, так смысл париться? Все было хорошо, пока по окончанию третьего курса на нем не появился первый рисунок. Проснувшись с цветком на ладони, он первым делом подумал, что в чем-то измазал руку. Затем, кажется, понял, но признавать не спешил – было страшно. Разочароваться из-за своей слепой веры было страшно. Он предположил, что его разыграли – откинув одеяло, как был, босиком, пошлепал по холодному полу отмывать руку. Теплой водой, мылом, даже мочалкой, тер до покраснения кожи – а рисунок даже не побледнел. Только тогда он позволил себе сухо всхлипнуть от облегчения, сжимая свою руку, прижимаясь лбом к расписанной ладони и шепотом благодаря Господа, или кого там за это нужно благодарить. Ну с этим он поспешил, конечно. Баки так и не ответил. Написать было по-прежнему нечего, а уж нарисовать – упаси Господи. Баки рисовал даже хуже, чем писал. Нет, серьезно. Эту розу он рассматривал долго – под разными углами, проводил теплыми пальцами по каждой грубой черточке, по каждому штриху черной ручкой и все гадал, что же заставило его художника заскетчить цветок прямо на своей руке? Решил попробовать сообщить о себе своему соулмейту, но, как и он, не смог подобрать слов, или это такой порыв вдохновения был, а листика под рукой не оказалось? Прямо под розой, спустя час, аккуратным каллиграфическим почерком было выведено: "С любовью, Стивен" – и в этот момент его мир, кажется, рухнул. Нет, смотреть на то, как фраза появляется на коже, буква за буквой, с легким щекотным ощущением, было забавно – Баки застал этот момент, наблюдая за невидимой ручкой, выводящей послание на его руке. Но… Стивен, черт возьми, серьезно? Он мог бы написать ему, что это красиво. Круто. Прикольно. Спросить, сложно ли было рисовать на коже. Сказать, что ему нравится, пусть продолжает. Он мог бы нарисовать что-нибудь забавное в ответ. Но в своем воображении прекрасно представлял, насколько нелепо, убого и глупо это будет выглядеть. Особенно в сравнении с этим чертовым произведением искусства. Особенно с полным пониманием того, что некий Стивен пытается флиртовать со своим соулмейтом, искренне считая, что он – он, Джеймс, черт его дери, Барнс – девушка. Ведь только к девушкам подкатывают с розами и сладковато-романтичными фразочками? Со временем роза исчезла, когда смылась с чужой руки, вместе с надписью, и Баки выдохнул с облегчением – но, вскоре на ее месте появилась яхта. Или парусник. Баки не разбирался. Затем – ниже, на запястье, зарисовка многоэтажек, совсем грубая и быстрая, но по-прежнему красивее каракулей Барнса раз так в сотню. И под каждым рисунком – неизменная подпись, тонким ровным почерком без лишних завитушек. С любовью, Стивен. В один момент Баки начал злиться на него, этого горе-художника, за то, что тот выпендривается, в то время как он сам даже не_кривую звездочку нарисовать не может, и из-за этого ему даже ответить стыдно. Баки злился на него, скрывая за этим злость на самого себя – за собственную нерешительность и беспомощность. Тем не менее, по этим зарисовкам Баки понял одну вещь, в которую долгое время боялся поверить – его родственная душа находилась здесь, в этом городе. С этого момента метания стали еще сильнее, внутренний конфликт разрывал на две части, потому что – а если он не живет здесь, а приехал на время? Рисунки особенно активно начали появляться в рамках этого месяца, что только подтверждало тревожные мысли. Август – время отпусков, лагерей, экскурсий. Мало ли, специально рисует на своей руке пейзажи чужого города, чтобы фотографировать и постить в свой блог на память? И через сколько он может уехать обратно? А если уже? А вдруг он сейчас потеряет свой единственный шанс? И он его потерял. Первое, что его насторожило – после того, как стерся последний рисунок, прошло больше недели. Джеймс, на самом деле, втайне даже от самого себя ждал каждый из них с нетерпением – даже не столько из-за рисунка, сколько из-за потребности вновь ощутить то странное щекочущее чувство, от которого тепло разливалось по телу. И обычно новые зарисовки появлялись в течение пары суток после исчезновения прошлых. Столь долгое отсутствие заставило Барнса забеспокоиться о состоянии своего соулмейта. Мало ли. Второе, что ему не понравилось, появилось вместе с новым рисунком. Мимолетное облегчение сменилось напряжением, когда Джеймс понял, что такого здания в своем городе не помнит. Он предполагал, сверялся, разочаровывался, присматривался, сравнивал, силился вспомнить запоминающиеся места в этом несчастном городке, вдруг что забыл, он же наверняка что-то где-то упустил – но его мир уже успел рухнуть во второй раз. Это достопримечательности совершенно другого города. Он его потерял. Он упустил свой шанс. Извечная подпись: "С любовью, Стивен" словно издевалась. Баки долго остервенело тер ее с мылом под горячей водой, зная, что это ничуть не поможет, но остановился, лишь когда стер кожу до боли. Он даже впервые действительно хотел написать что-то в ответ – терять то уже нечего – но смог лишь неосторожно поставить ручкой черную точку рядом с многочисленными тонкими штрихами. И отбросил ее в сторону – желание написать было, а вот что писать, он так и не придумал. Точке даже не придал значения. Наверняка даже не заметит.

***

Сегодня Баки сидел в кафе с самого утра – чертовски хотелось нормального кофе, потому что от той растворимой бурды, что он вливал в себя каждое утро, уже откровенно воротило. Утро выдалось прохладным, пришлось накинуть тонкую толстовку, кутаясь в нее и грея пальцы о керамические стенки чашки. Шли последние дни августа, жара сошла на нет, лучи опускающегося все ниже солнца ласково гладили щеки теплом уходящего лета. В воздухе уже витал запах сентября и прохлада осени. Баки это нравилось. Рука зачесалась – словно кто-то щекотал травинкой чуть ниже запястья. Баки замер и невольно едва заметно улыбнулся, не сразу переводя взгляд на нее – сделал глоток кофе, пару секунд посидел, в предвкушении нового шедевра, и слегка задрал рукав, как бы невзначай наблюдая за появляющимися на коже штрихами. Последний рисунок стерся с кожи четыре дня назад – Баки успел пережить это, преодолел короткую депрессию и убедил себя, что смирился. Разве что немного обиделся на этого горе-художника – хотя глупо, конечно, он же не виноват. Наверняка действительно приезжал на время каникул или отпуска, а он, Баки, проворонил свой шанс. Тем не менее, новых посланий он ждал не менее сильно. Пусть и пейзажи другого города, которых он в жизни не видел, не важно – он уже стал зависим от чужих зарисовок с неизменными нежными признаниями под ними. Теплое, слегка смешливо-щекотное ощущение на пару секунд пропало, а затем возобновилось с новыми линиями черной ручкой на чужой руке – и оттенок обиды растаял. Баки любил это ощущение. От него сердце каждый раз словно замирало на пару секунд, а на губы лезла глупая улыбка, которую совершенно невозможно было согнать с губ. Он чувствовал связь. Чувствовал себя нужным. Точно глупый влюбленный подросток. Сегодня он ощущал себя довольным ленивым котом, которого разморило на солнце, и – кажется – был даже готов нарисовать что-нибудь в ответ. Пусть смешное. Пусть нелепое. Пусть останется без ответа или наткнется на странную реакцию. Сегодня его направляло что-то позитивно-пофигистичное. Главное – не упустить момент. Сейчас, только дорисует – интересно же, что за шедевр он выдаст на этот раз, его загадочный соулмейт. Ох, лучше бы не ждал. Отвлекшись на свои мысли, бездумно водя ручкой по салфетке, выводя кривые звездочки и смешные рожицы, Баки почти допил свой чуть переслащенный кофе, когда щекотное ощущение сошло на нет. Он заинтересованно перевел взгляд на оголенное запястье – и тут система дала сбой. На его запястье в полупрофиль, или как там это правильно называется, был изображен он сам. И неизменное: "С любовью, Стивен". Барнс откровенно подзавис. Снова не понял, не поверил, потому что в таких делах нельзя спешить – или наоборот, нужно? – стоит сначала убедиться, чтобы не вляпаться в неловкую ситуацию. Но нет, правда он – узнавал себя в грубых штрихах, слегка зализанных назад волосах, легкой дневной щетине, полуухмылке, с которой он ждал окончания вот этого самого очередного шедевра, в завернувшемся капюшоне и части красной звезды на обрывке своего плеча. Если брать во внимание ракурс… Он вскакивает со своего места, как ошпаренный, едва не роняя стул, и к нему уже спешит перепуганный официант, думая, что тот пролил на себя горячий чай, не меньше, спрашивает, все ли в порядке, и чем он может помочь, но Баки не слышит – суетливо, недоверчиво озирается, в поисках своего горе-художника. Чувствует себя немножечко сумасшедшим, но черт с ним, все там были. Взгляд падает на пустующий столик, на котором – оплаченный счет, салфетка и пустая чашка. Он подходит к нему, преследуемый странноватыми взглядами, осторожно вытягивает салфетку из-под чашки, в которой остался кружочек лимона. На ней – зарисовка вывески кафе, черной ручкой, знакомыми штрихами, и благодарность за хороший чай и милую улыбку официантки. Забавно, на салфетках он расписывается более небрежно, чем на своих руках. Дожили. Джеймс Бьюкенен Барнс вряд ли когда-нибудь предполагал, что будет узнавать своего соулмейта по штрихам на рисунке, как по почерку. Это немного отрезвляет. Баки мягко извиняется, оплачивает счет, обаятельно улыбается – и за эту улыбку ему обычно готовы простить что угодно, а уж отдать какую-то жалкую салфетку – без вопросов, не проблема. За эту же улыбку девушка в передничке готова душу ему выложить, но Баки лишь нужно узнать, кто сидел за этим столиком, и как часто этот человек здесь бывает. Официантка кается, что не уверена, но – вроде бы – это мог быть высокий блондин, который иногда захаживает и засиживается подолгу с блокнотиком, в котором постоянно что-то рисует. Тихий, милый, и с голубыми глазами. Что ж, тихий, милый, и с голубыми глазами, ты попался. Баки начинает караулить его – в последние дни своего лета перед началом третьего курса, большую часть дня проводя в этом открытом кафе и чувствуя себя, мягко говоря, неловко. Несколько дней проходит в затишье, милый и голубоглазый все не желает появляться, новых теплых-щекотных ощущений Баки не ощущает, а его портрет с его руки неумолимо исчезает. Его решительность тает на глазах, он почти признает, что упустил свой шанс, и его по-кошачьи охотничья стратегия никаких результатов не приносит, когда на четвертый день, прямо с утра у него начинает покалывать ладонь. Баки видит очертания знакомых столиков – это, конечно, могли быть круглые столики абсолютно любого уличного кафе, но смысл уже сомневаться? – поспешно натягивает толстовку и стремглав вылетает из квартиры, едва не расквасив нос на лестнице. К тому времени, как он, взмокнув и запыхавшись, добегает до нужного места, его ладонь перестает чесаться, на ней уже закончен набросок пары столиков, плетеных стульев и немного неудачных зонтиков над ними. Высокий парень в кепке как раз встает из-за стола, убирает блокнот в сумку-планшет, расплачивается с официанткой. Он стоит к Баки почти спиной, чертова кепка не дает понять, блондин он или кто вообще, блокнот этот может быть для деловых записей, а не рисунков, но Джеймс же отчаянный, уже в конец от всего этого задолбавшийся, уставший. Он перебегает дорогу из принципа "будь что будет", хочет окликнуть парня, но цепляется за ножку стула и не с самыми романтичными ругательствами выстилается прямо под чужими ногами. – Вы в порядке? Не ушиблись? Баки обидно. Баки стыдно, больно и грустно одновременно. Он поднимает голову, чтобы сообщить об этом мистеру Очевидность, но так и застывает с, наверное, еще более нелепым выражением лица, чем могло было быть. Высокий. Блондин. Кепка слетела с чужой головы, когда тот наклонился, протягивая ему широкую ладонь с еще не до конца подсохшим на ней рисунком. И надписью. Левую ладонь, потому что правой придерживал сумку на бедре. Тихий, милый, и голубоглазый. Что ж, привет, Стивен. Он с чувством полного облегчения хватается за его ладонь – тоже левой рукой, видит, как меняется выражение его лица, широко ухмыляется, поднимаясь. – Все путем. Я Джеймс, кстати. Можно просто Баки. Художник моего тела, полагаю? – Стивен, – голубые глаза смотрят неловко, с оттенком смущения и еще не прошедшего удивления. – Можно просто… Стив? Я бы назвал тебя своим полотном, но звучать будет немного грубо. Его голос приятный, низкий, такой глубокий, но тихий и мягкий – Баки прислушивается и понимает, что не так уж все и страшно. Просто_Стив осторожно, словно спрашивая разрешения, разворачивает его ладонь вверх, рассматривая рисунок на ней, сравнивает их ладони, проводит большим пальцем по линиям, которые не стираются и не смазываются, удивленно приподнимает брови и едва улыбается уголком губ. В этот момент Баки понимает, что все – он пропал окончательно. Момент затягивается, наступает неловкая пауза. Баки прерывает ее нервным смешком и не в тему ляпает: – Может, рукав мне распишешь? Всегда хотел парные татуировки или типа того. У них выдается долгая прогулка – с неловкостями, сконфуженностью, объяснениями и рассказами о себе. Баки листает его блокнот, с одобрением хмыкает и спрашивает, на кой черт он решил боди-артом заняться, если на бумаге лучше выходит, на что Стив, немного помявшись, признается, что это была попытка на знакомство со своим соулмейтом. И, несмотря на то, что ответа он не получал, рисовать продолжал, потому что на каком-то уровне ощущал такое ласковое тепло – будто кто-то по руке гладил, по линиям рисунка. Баки в тот момент очень надеялся, что не сильно покраснел. К тому же, у него остался один вопрос. – То здание, перед моим, эм, портретом. Это ведь не из нашего города? Стивен качает головой, почему-то неловко улыбается и проводит ладонью по коротким светлым волосам. – Нет. Наш художественный колледж организовал поездку в другой город – мы рисовали все три дня напролет, как сумасшедшие, нужно было все успеть. Но я был настолько вдохновлен тем местом, что не удержался и, ну, – он смущенно отводит взгляд, – мне захотелось поделиться этими впечатлениями со своей родственной душой. Для меня это было важно. Пока его тихий, милый и голубоглазый художник заливается краской, Баки пытается понять, возможно ли вообще влюбиться в человека с первого взгляда несколько раз подряд настолько сильно, потому что от этого нежного и искреннего Стива его просто ведет. После секундной заминки Роджерс все же спрашивает, потому что любопытство пересиливает: – А почему ты… ни разу не нарисовал ничего в ответ? – Стыдно было, – просто отозвался тот, пожав плечами. – Я не умею. Стремно, наверное, когда ты такой весь из себя художник, а твой соулмейт рисует кривые звездочки. Стив удивленно проморгался, Баки фыркнул от сдерживаемого смеха. Тот осторожно коснулся кончиков его пальцев и вложил в ладонь черную ручку. На приподнятую бровь Джеймса неловко потер затылок и мягко произнес: – Я был бы только рад, если бы мой соулмейт рисовал на мне кривые звездочки каждый божий день. Кажется, это был лучший комплимент в его жизни.