***
Дома ни тепло, ни холодно — совершенно обычно, без всяких изысков. Немного лишь ветрено, дымно, густо, но Эш не берет это в расчет только лишь потому, что не хочет. «Мой дом» — он пробует на вкус эти слова, причмокивая губами, и понимает, что они совершенно безвкусны, как воздух, хотя сейчас Эш может поклясться, что чувствует, как кислород горечью растекается по его венам и желудку. Только лишь приподнялось солнце: далеко на востоке, за горами, совершенно не греющее и пустое, как банка из-под содовой. Эш не хочет оглядываться по сторонам, ведь прекрасно знает, что в этом захолустье ничего не изменилось: каждый камешек лежит там, где он их оставил миллионы лет назад, когда еще совсем маленький играл с Гриффином. Воспоминания с треском ударяют в головной мозг: сначала он думает о Гриффе, затем — о детстве. Все это завязывается в тугой комок под желудком, стягивая к себе в узел все остальные органы. Эш чувствует, как на его шее нервно бьется жилка, и понимает, что уже давным-давно стоило бы успокоиться. За столько лет другой жизни. Другой, блять. Шелуша траву красными кедами, он чувствует в кармане приятную тяжесть породнившегося револьвера, и, уткнувшись взглядом в небольшой деревянный постамент, решает наконец-таки отвлечься от всего этого бедлама. Отчего-то он думает о людях в доме: в его доме. В его ли? Оборачивается, рассеянно пряча руки в карманах словно бы от холода, хотя от самого себя не скрыться. Непонятно отчего, непонятно для чего, непонятно почему, но он думает об Эйджи. Думает, и становится на секунду — на секунду! — тепло. Жаром обдает душу, лицо и пальцы, но затем каждая клеточка с ужасом леденеет. С таким ужасом — когда подгибаются коленки, сердце пропускает громкий удар, и дыхание перехватывает тяжелой ладонью. Эш шарахается, сдерживая болезненный стон под слоем кожи: он боится, он впервые так отчаянно боится. Конечно же, не за себя — за него, за маленького Эйджи. Он пытается не думать больше, он пытается ориентироваться на местности, но в округе все просто рассыпается золой. Становится легче только лишь тогда, когда громкий, отчаянный — я прошу, послушайте, как болит мое сердце! — выстрел ножом разрезает воздух. Мимо. Конечно же мимо. Эш снова старается сфокусировать туманный зеленый взгляд на чертовой бутылке, но опять тщетно, тщетно, тщетно. Эш должен спасти Эйджи. Он просто не может не спасти его. Безрассудно старается вспомнить для чего. Не вспоминается. Пытается понять, вновь провести цепочку своих мыслей и чувств, собрать гребаные пазлы, но каждое умозаключение с треском рассыпалось и ломалось прямо перед самой кромки осознания. И Эш, как какой-то Сизиф вновь начинал свою работу сначала: без камня, но с такой же тяжестью, будто бы с ним. Пули безвозвратно не попадали в цель. До скрипа в зубах Эшу плевать. Он жмет на курок до тех пор, пока мягкий голос с ощутимым акцентом не окликивает его: — Эш? — он сонный и немного лохматый, но как всегда улыбается, и Эшу снова, как и чуть ранее, становится тепло, потом — больно. Он отворачивается, снова настраивая пистолет. Нервозно сжимает рукоять, хмурится, будто бы очень занят: — Я разбудил тебя? Эйджи отрицательно хмыкает и подбирается к нему поближе. Эш чувствует, как от парня пахнет пряностями и соломой, а затем стреляет, ощущая, как Эйджи резко вздрагивает под курткой. А потом зачарованно улыбается, даже несмотря на то, что Эш вновь так позорно промахнулся. — Так здорово… — шепчет он одними губами, поглядывая куда-то вперед. Эш не может поймать его взгляд. — Я даже не попал по бутылке, — критично замечает юноша, иронично хмыкая. Эйджи наконец устремляет свой взгляд на Эша: с обожанием, трепетом и восторгом. — Но она ведь так далеко… Ты такой… — вдруг добавляет он, мгновенно отворачивая голову в сторону холмов и полей, бормоча под нос что-то по-японски. Эш неосознанно про себя называет Эйджи милым. Милым и маленьким. Эш, хоть и привык, не любит вытягивать слова, потому он просто молчаливо подает Эйджи свой обожаемый револьвер, который никогда и ни за что не давал никому. Теперь он, наоборот же, хочет и буквально просит, чтобы Эйджи оставил на нем свои отпечатки. — Хочешь? Японец мигом рдеет, теребит рукава куртки и улыбается: — А можно? Эш на мгновение застывает, зависая, не в силах оторвать от темных глаз юноши, а затем, встрепенувшись, одобрительно опускает уголки губ. Эйджи робко берет в ладонь пистолет. Затем охватывает его второй, сосредоточенно и умилительно щурит глаза, неловко и неуверенно поглядывая в прицел. Неправильно, но до дури очаровательно. Линкс, нависнув сзади, помогает Эйджи, хватаясь всеми рецепторами в этот дурманящий и такой родной запах его волос и мягкой кожи. Настраивая руки друга в правильную позу, Эш касается его пальцев и запястий, таких тонких и аккуратных. Несознательно утыкается носом в его макушку, зарываясь в черных волосах, и дышит так, как никогда раньше не дышал. Эйджи напрягается. Натягивает как струнка и, наоборот, перестает дышать. Затем жмет на курок. Линксу кажется, что он нарочно сделал это так быстро. Чтобы отстраниться поскорее. Сердце колет с новой силой от понимания того, что отпустить от себя Эйджи просто нет сил. Эш обнимает Эйджи, ощущая, как бьется сердце. Быстро-быстро, словно бы он волнуется. Эш не понимает, почему на языке так горько и сладко одновременно. Эйджи податливо опускает револьвер, втягивая кислород носом. Эш вжимает юношу в свое тело, словно хочет, чтобы он отпечатался на нем, как какая-либо метка. — Прекрасный выстрел. — Пепел, — резко и неожиданно произносит Эйджи, задумчиво и немного грустно. Поля наливаются солнечным светом, зеленея и расцветая; кое-где лениво напевают соловьи. Дом пока еще неподвижен: слишком ранний час. Эш вопросительно мычит в ответ, потираясь носом о чувствительную кожу на шее Эйджи. Тот вздрагивает, чуть более расслабленно поддаваясь рукам юноши, спиной облокачиваясь на него. Так доверчиво. Эш бы никогда… Или когда?.. — Почему «пепел»? — снова говорит Эйджи, кажется, закрывая глаза, подставляя молодое лицо под лучи света. — Сгорел, — безразличным звуком кидает Эш, задевая губами нежную кожу мочки. — Сгорел, — шепчет Эйджи, на автомате повторяя это слово, теперь уже менее осознанно. Эш целует Эйджи в висок, тот слегка ахает и, развернувшись, глубоко глядит в глаза. Но Эшу не становится от этого хоть капельку неловко, наоборот, он чувствует такую сумасшедшую близость с этим человеком, что живот сводит болью. Ничего не остается, кроме как целовать эти губы. Уж cлишком они близко, чтобы не поцеловать. Он вопросительно наклоняется, но Эйджи, оказавшись тоже на этом краю, просто хватает за воротник и тянет на себя так сильно, что Эш неустойчиво покачивается. Листву подхватило порывом ветра. Где-то скрипнула калитка на стареньком заборе. Револьвер мягко упал из трясущихся рук юноши и, если бы этим юношей не был Эйджи, пытающийся целоваться, то Эш бы давным-давно убил за такое обхождение с его реликвией. А сейчас было настолько плевать, что Эш мог бы сам наступить на оружие собственной пяткой и втоптать его в землю, лишь бы Эйджи ни за что не отстранялся от него. Эш охватывает за поясницу, за такую тонкую поясницу, охотно позволяет Эйджи зарыться в свои волосы, отнимая у него сдавленный сбитый стон. Сам чуть ли не срывается от возбуждения, граничащего с ненормальной моральной — не физической — болью. Пока Эш целует его, он думает, как заслонит Эйджи своей грудью; как прикроет спиной, как подставится под пулю, как вытолкнет на сушу, как заставит дышать, как отдаст свое собственное тело или сердце, лишь бы он был в обычной, в этой гребаной, самой обыкновенной, самой что ни на есть правильной для Эйджи б-е-з-о-п-а-с-н-о-с-т-и.***
— Ты должен вернуться в Японию, — эти слова режут глотку лезвием, оставляя настоящие открытые раны. Эйджи даже не оборачивается. Солнце теперь садится. Плавно и медленно, как любит Америка — неспешно и беспечно, очень-очень красиво. Каштановые глаза Эйджи светятся в цвете оранжевого пластилинового неба, но Эш нарочно не смотрит на него, потому что боится до чертиков увидеть слезы в таких любимых глазах. Любимых глазах. — Стало слишком опасно, — Линкс что, оправдывается? Недоуменно смотрит юноше в лопатки, там, где ткань футболки чуточку топорщится. Эйджи хмыкает и дергает плечами, опуская голову, глядя еще ниже. — Я буду мешаться. Называй вещи их именами, Эш. Удар под дых. Эш действительно хочет, чтобы Эйджи покинул Америку, оказался в этой блядской Японии, где все так стерильно и правильно, где каждый третий — святой, а каждое нарушение карается расстрелом. Пусть лучше так: Эш прекрасно знает, что Эйджи законопослушный гражданин, потому уж точно никакая опасность в Токио ему не грозит. Эш, по крайней мере, надеется на это. Окумура слишком неподвижен. Его руки плотно сложены на периллах балкона, а волосы спадают, закрывая глаза. Линксу плохо. Он отпустит Эйджи и забудет о нем. И Окумура — тоже. Наверное, даже быстрее, чем Эш. Конечно быстрее, ведь он все еще ребенок. Как странно это говорить о человеке, который старше, даже трезво понимая то, что они абсолютно до абстрактности разные. Как пепел и огонь. Эш хочет крикнуть Эйджи, что он не мешается. Нет, никогда не мешался — Окумура спас его и Скипа, и вообще, если его не будет рядом, то вряд ли у Эша будут силы сражаться как сейчас. Ныне он живет только лишь для того, чтобы Окумура чувствовал себя как можно больше защищенным здесь, под боком у него, рядышком. Эшу снова хочется поцеловать Эйджи, чтобы вновь ушла земля из-под ног, растворилось пространство и время, но он не делает этого, просто подтверждая слова японца тихим «да». Эйджи незаметно всхлипывает, и Эш в страхе уходит, не услышав тихого признания. Снова этот дикий неуловимый ужас в коленях. Да. Эйджи лучше убраться отсюда подальше. Жаль, что все пойдет совсем не по плану.***
— Я боялся, я боялся, боялся потерять тебя, — Эш несет бред. Неразборчивый, непонятный, слащавый до отвращения, но он не может остановиться, как какой-то дурак, трепеща от еще не прошедшего ужаса прошлого и будущего. Эйджи притягивает его к себе за шею, за волосы, за лицо, целует куда попало, лишь бы коснуться губами, лишь бы удостовериться, что он, Эш, живой и вполне здоровый, осязаемый, настоящий. В голове Линкса сплошная путаница, настоящий дурдом и психбольница. Крыша буквально едет, однако Эш не торопится останавливать ее. Все безразлично кроме человека, рискующего жизнью, человека, подмешанного в это блядское дерьмо совершенно случайно, отчего Эшу ужасно стыдно. Стыдно за жизнь и за прошлое, за грязь, от которой ему никогда не отмыться, от озабоченности этого мира. А еще Линкс безудержно злится — не на Эйджи, на себя и на ебанутого «Дино», который посмел прикасаться своими вонючими руками к нему, к Эйджи, ко всем. Окумура снова целует его куда-то в скулу, в щеку, в губы и, кажется, плачет. Эш ощущает слезы на своем языке, хотя толком даже не распознает, чьи они точно — быть может, его? Эйджи выгибается и трется, хотя не умеет, но старается, и Линкс берет, берет, берет его настолько нежно, ласково, насколько возможно. Окумура как кот: мягкий и гибкий, мурчащий в яремную ямочку и облизывающийся. Еще он краснеет с каждым зрительным контактом, и Эш с уханьем в груди смотрит на него уже даже без улыбки: с непониманием того, как можно быть настолько… Настолько прекрасным, настолько несломленным, настолько родным и любимым. Возбуждение, как алкоголь, — по венам; страстные быстрые поцелуи на горячих плечах и груди. Пятна, пятна, пятна и слезы, слезы, слезы, — целуют друг друга до синяков и плачут, наконец сумев принадлежать друг другу целиком и полностью, с ног до головы. Да пошли они все нахуй — эти ебанутые на голову люди, ненормальные идиоты. Да пошли они все — оставьте в покое этих двоих. Эш хочет сбежать с Эйджи, спрятаться где-то, обзавестись скромной лачугой и жить спокойной любящей жизнью, в которой можно будет растягивать долгие ленивые поцелуи под звездами, не скрывать засосы на шеях и плечах, не бояться за собственные шкуры: просто жить. Но дела не окончены. Кулисы пока задернуты, но не расслабляйтесь: скоро прозвенит звонок на второй акт. А второй акт — это кульминация. И теплые губы Эйджи повторяют слова, забившиеся в голову, как мотылек: — Не догорай, не догорай, не догорай