Пленённые

Как же так вышло? Каждый второй, узнавая о происхождении Лео Манфреда, считал своим долгом удивиться: как же так вышло, что сын Карла не умел рисовать? Как будто это самое важное, что нужно уметь, как будто Лео жизнь не мила без кисти в руках. Вот уж действительно, золотые гены Манфреда не нашли отклика в сыне; не потому ли, что Лео не видел своего отца до тех пор, пока ему не стало срать на живопись — кроме вопроса о том, за сколько можно толкнуть пару украденных картин? Как же так вышло? Почему никто не спросит их об этом? Как вышло, что отец на старость лет завёл себе механическую куклу и нянчится с ней? Этот Маркус ведь не просто готовит ему завтраки и делает уколы по утрам, нет, с ним Карл похож на маленькую девочку, которая играет с пластмассовым пупсом, чтобы представить себя мамой. Вот только для девочек это естественно. Для Карла было бы куда естественнее любить родного сына вместо андроида, но ох уж эти гениальные художники, они все такие особенные, такие не от мира сего, им всё прощается. Лео время от времени шпионит за Карлом. У него в доме широкие окна, а Лео всегда неплохо умел подглядывать, можно сказать, это один из немногих его талантов. Лео уже знает, что у Маркуса живое, совсем человеческое лицо, очень красивое лицо, благородное, мужественное — а вот Лео ни лицом, ни ростом не вышел — что поделать, и здесь его предали драгоценные папины гены. Каждое прикосновение Маркуса к Карлу полно особой, почти сыновней заботы; это было бы трогательно, если бы Лео не знал, что это всего лишь программа робота-сиделки. Лео знает также: имитация или нет, он сам никогда не смог бы так. Маркус даже прислуживает с особой аурой собственного достоинства, какой никогда не было ни у одного из андроидов, а Лео и самыми грубыми словами, и нарочито вызывающими поступками всегда умудряется выставить себя на посмешище. Так уж сложилось. Лео умеет переносить унижения. Не способен даже мольберт разложить? Наплевать. Родной отец на порог не пускает? Плевать десять раз. Но вот постепенно влюбляться в того, кто заменил тебя и занял твоё законное место, — как это назвать? А потом Маркус научился рисовать. Вернее — просто взял кисть, закрыл глаза — и всё вышло само собой. Будь он человеком, это можно было назвать даром свыше. Лео с детства не рисовал ничего лучше кривых каракуль, а в Маркусе за один час проснулся художник. Лео душат слёзы, когда он в очередной раз незаметно пробирается в дом и смотрит на его полотно; это слёзы зависти, несомненно — на одну десятую их часть. И в то же время... это странное сочетание красок, нелепые образы, о которых Лео так скептически отзывался раньше, рождают неумолимую горькую волну внутри, это раздирает его на части. Как так вышло? Как вышло, что Маркус будто бы ощутил его боль и выплеснул её на бумаге? Откуда он мог это знать? Маркус никогда не был на месте Лео, хотя — какая ирония — Маркус ведь занимает именно его место. Но Лео оно больше не нужно, ему, кажется, ничего уже не нужно — даже новой дозы красного льда, за которой он всё равно пойдет — по инерции, потому что всё равно некуда идти. Лео, кажется, теперь нужен Маркус, но он принадлежит Карлу. Они украли друг друга у Лео. Как можно любить андроида? У Маркуса даже голос особенный, со своими чудными нотками, и открытый взгляд, и он умеет рисовать то, что не могут выразить другие; Лео кажется, что он впервые начинает понимать отца, по крайней мере, в одном вопросе. Маркус просто особенный, как можно его не любить? Когда Лео впервые прикасается к Маркусу, он толкает его — конечно, разве могло быть иначе? Лео кричит и распускает руки, всё идёт по сценарию, и он его заложник; это гораздо хуже любой программы. Из них двоих остался только один пленник. Лео пинает стол, и новая картина Маркуса падает на пол — Лео пытается не смотреть в её сторону, но всё равно смотрит, даже секунды хватает, чтобы у него застучало сердце. Пленники не рисуют так. Пленники вообще не рисуют, они жалуются на жизнь и гоняются за дурью, но дурь не приносит тех красок, что есть на холсте. Он снова упирается ладонями Маркусу в грудь. Андроида тяжело свалить с ног, но Лео добивается вовсе не этого, ему просто нужна любая возможность коснуться, и не только физически — просто соприкоснуться, и это его единственный способ. Просто Лео слишком ограничен, чтобы придумать другой. Наверное, тут тоже ничего уже не поделаешь. Маркус пятится, но его выдают глаза, это живые глаза — не вечно красные щёлочки жалкого наркомана. Лео знает, что Маркус скоро не сдержится, и это правильно: Маркусу не нужно сдерживаться. Он не должен бессловесно терпеть, это ему не идёт; Маркус живее всех живых, и у него есть стержень — вот почему к нему так неравнодушен Карл и его биологический сын, вот какое у Лео звание во всей этой пьесе. Как же так вышло? Впервые Лео кажется, что это, пожалуй, не такой уж глупый вопрос.