Полночь на часах, а ты всё не развеешь в сердце прах...
Четыре красных круга с циферблата электронных часов осуждающе смотрели на меня. Пора было бы сдаться в плен Морфею, но, видимо, не сегодня... Намёки на сон испарились ещё полчаса назад, когда на экране моего мобильного высветилось уведомление о сообщении от Сэма, и я на него по привычке нажала, не подозревая о трагичном содержании. Сэми❤️ 23:32 Дорогая Вероника, я давно хотел тебе сказать, что наши отношения зашли в тупик! Любовь на расстоянии это очень сложно, я так не могу. Ещё нашел девушку, в которую влюблен без памяти, и родители решили, что лучше нам остаться в Нью-Йорке! Прости, я не сдержал обещания... Надеюсь, мы сможем иногда списываться, чтобы знать, как идут твои дела? Кто вообще заканчивает сообщения о разрыве таким странным вопросом? После прочтения я бросила телефон в сторону, уткнулась лицом в подушку и заплакала. Так и пролежала в полном оцепенении и непонимании произошедшего с полчаса... Тело колотило, и боль в груди не давала сдвинуться с места. Как дальше жить? Столько совместных планов и мечт, столько всего... Может, это пранк, или Сэм проспорил одногруппнику? Пожалуйста, пусть я проснусь, и это сообщение окажется сном... Но на мои призывы ни Гипнос, ни сын его Морфей не отзывались. В мыслях, словно виниловая пластинка, вращалось по кругу воспоминание, крепко вросшее в пёстрое полотно памяти. Просторное помещение актового зала освещали огромными прожекторами, будто мы на стадионе, а не в закрытом пространстве школы. Деревянный пол противно скрипел от прорезиненных подошв кроссовок учащихся, ударяя раскатистым эхом по ушам, и слепил яркими бликами на лакированной поверхности. Зелёные пластиковые стулья трибун были полностью заняты, как и восседающие на них подростки — своими «важными» делами. Только парочка заинтересованных в первом рядке наблюдала за происходящим в самом центре зала, межуясь с учителями, изображающими искренний восторг успехами их воспитанников. Перед нашим квартетом выступал мой близкий друг, Мэттью Морено, пороча имя великого Клода Дебюсси. Нет, Мэтт играл великолепно для своих шестнадцати, но не в том месте и не для тех людей. Он точно сражался нотами, извлекаемыми из-под длинных утонченных пальцев, с гулом зала, стараясь заполучить должное внимание и преодолеть вопиющее отсутствие хорошей акустики. Однако его «бой» слушали исключительно знакомые из дружеского уважения и мы, коллеги музыканты, правда, в половину уха, вспоминая свои партии. Я могла только догадываться о досаде друга, наблюдая за его молочным затылком. Но Мэтт определенно злился, продавливая клавиши чуть сильнее, чем это требовалось для чистого исполнения. Молоточки, полуприкрытые крышкой рояля, послушно отзывались ударами по струнам, бесславно растворяясь «лунным светом» в какофонии неумолкающих перешептываний, смешков и постоянных перемещений по скрипящему полу. Морено, поставив жирную точку резкой «ля», захлопнул клавиатурный клап и на ходу мотнул небрежно головой в коротком поклоне. Мистер Вилсэк, директор нашей школы, тот самый человек, что организовал это показательное надругательство над классической музыкой, вскочил с сиденья и повернулся к трибуне лицом, усердно аплодируя. Подростки нехотя подхватили. К сожалению, мой Сэм, смеющийся где-то на третьем ряду снизу со своим другом Каллумом, даже не повернул блондинистой головы. Он, полностью поглощенный беседой, бездумно хлопал ладонями друг о друга, направляя руки куда-то в сторону директора. Неужели его совсем не впечатлила талантливая игра Мэттью? Мы с остальными участниками квартета не стали испытывать судьбу: если французы стерпели бы такое унижение, то немцы с австрийцами — однозначно нет. Часто во время репетиций перед настоящими конкурсами меж изображений нотных станов в моей голове проглядывалась сцена: будто вот-вот, распахивая дверь музыкального класса, ворвутся самолично воскресшие из мёртвых Бах, Бетховен, Моцарт, Вагнер и прочие великие. Они в ярости сотрут эту школу с лица земли и Чарлстон вместе с ней, вопя хором «Играйте свой расхлябанный джаз, а к нам не лезьте!», просто потому, что какая-то четвёрка подростков среднечкогого владения инструментами набралась наглости сыграть их творения. Дабы не будить давно почивших гениев и не обрушать на себя их гнев, мы склонились к каверу на Metallica. — Следующим выступит виолончельный квартет учащихся десятого класса с композицией «Nothing Else Matters»! — звонко и чётко объявила миссис Кларк, чем, наконец, отвлекла Оливера от хохочущего Каллума. Я ждала глаз Сэма, тогда ещё не осознавая, что вскоре выбранная песня превратится в гимн, полуночную молитву, своеобразный манифест для моего маленького мира на ближайший год. Находясь под всеобщим очарованием Оливера, любой, даже короткий его взгляд я принимала желанным подарком, как и тот неотрывный в актовом зале. Однако после прочтения сообщения я осознала, что он был уже тогда холодным, чужим, больше походя на лёгкое замешательство, чем на восхищение, влюбленность или поддержку, что мозг так старательно дорисовывал в момент игры. Может, у Сэма уже давно что-то щёлкнуло, но почему-то открыться он осмелился только сейчас... Смычок осторожно трогал струны, заставляя мою виолончель Ариэтту тихо, проникновенно петь, пытаясь охватить гудящий зал. Остальные участники квартета атаковали с флангов, но мощи четырёх инструментов не хватало. Звук нещадно терялся, искажался и затухал. Замечания учителей путались с жужжанием подростков, ещё больше сбивая. Кто придумал устраивать концерт классической музыки в таком неподготовленном месте? Ребекка справа от меня сдалась и, схватив свою виолончель, убежала в слезах. Мы с ребятами кинули вслед немое осуждение и продолжили битву. Однако, когда я обернулась к трибунам, меня ранила внезапная пропажа Сэма и Каллума из числа зрителей, намного глубже, чем потеря Ребекки. Почему год назад меня это не смутило? Не смутило то, что Оливеру было плевать на мои увлечения, а тем более на музыку, как один из способов общения со мной? Почему, Вероника? Я нашла силы доскрести смычком вторую часть композиции, но без прошлого воодушевления. Он не удосужился даже объясниться и сделал вид, что ничего не произошло, встречая меня у выхода с прошлой улыбочкой.Мы близко друг к другу, независимо от расстояния.
Эти слова не могли бы быть более искренними.
Наше доверие друг другу вечно,
А остальное не важно.
Строчки сами вспыхивали в голове, вынуждая забыть о ночном покое. Они звучали неуместно, абсурдно до ненависти к своей близорукости и истерического хохота, переходящего в слёзы. Помню, Мэттью тогда заключил: — Мы славно метали бисер перед свиньями, кроме Ребекки! Кажется, Морено глаголил истину, и мой парень оказался в числе этих свиней... Но почему? В какой момент произошёл заветный щелчок?