Бедный Слава

- Что у тебя с Забаевым? Слава качнулся вперед, чуть не выронив разложенную на коленях книгу, и торопливо вскочил. В конюшне было сумрачно, люто воняло навозом, прелым сеном и конским потом. Пара пегих упряжных фыркали в стойле, рядом с которым на лавке сидел Слава, увлеченно поглощая Жуковского. Мирон теперь понимал, что дай ему волю - и от книг за уши не оттащишь. Надо еще парочку ему подарить, пусть выберет себе, что захочет... Но это потом. - Что? - переспросил Слава. Зачитавшись, он не слышал, как Мирон подошел, и выглядел настороженным - словно ждал, что вот-вот разложат и сечь начнут. Надо быть терпеливым, сказал себе Мирон, просто терпеливым, как с норовистым конем или раненым животным. Ему самому не понравилось такое сравнение, но было в Славе Карелине что-то дикое и абсолютно непостижимое. Словно и впрямь он - неведомый природе зверь, и о его повадках можно только гадать. - Антон Владимирович Забаев, - раздельно проговорил Мирон. - Тебе ведь знакомо это имя, не правда ли? Слава слегка побледнел. У него был красивый, ровный среднерусский загар, хоть он и не торчал целыми днями в поле. Бледность придавала его лицу нездоровый пепельный оттенок. - Это соседский барин, - сказал Слава осторожно, как будто тщательно подбирая слова. - Я его видел... пару раз. - Всего пару раз? А судя по его словам, вы с ним чуть ли не приятели. Он говорит, что в прежние времена вы втроем Пушкиным зачитывались, он, ты и молодой барин Петр Васильевич. Было такое? Мирон сам не мог понять, почему все еще так ужасно злится. И почему выплескивает сейчас эту злость на Славу. Пришлось напомнить себе, что Слава - крепостной, и оставался им даже при добреньком барчуке Петеньке (с которым тоже все было не так уж чисто, Мирон нутром это чуял, только не мог пока разобраться). И ежели барчук подружился с Забаевым и устраивал с ним литературные чтения, на которых вынужден был присутствовать Слава, то Славиной вины в этом никакой нет. Но почему ж зло-то такое берет все равно, а? - Ну было, - протянул Слава, пряча глаза, от чего Мирон совсем уж озверел, с огромным трудом удержав себя в руках, чтобы этого не показать. - Было? Значит, и правда дружите? - Да какое дружите, барин? Он помещик, я холоп. - Твой Петр Васильевич тоже был помещик, а вы с ним дружили. - Это совсем другое, - сказал Слава тихо и так упрямо, что Мирону захотелось сгрести его за ворот и встряхнуть хорошенько, чтобы растормошить, вытрясти из этой его непробиваемой скорлупы. - Ты отказался от вольной из-за Забаева? Слава вздрогнул всем телом, вскинул голову и посмотрел на Мирона в таком изумлении, страхе и... да, отвращении, что Мирон выдохнул сквозь зубы. От облегчения и... стыда? Что вообще заподозрил что-то такое... - Да он проходу мне не дает, если уж так хотите знать! - выпалил Слава, словно и ему надоели уже эти нелепые подозрения Мирона. - Уже лет пять! Началось это, когда Петр Васильевич еще был жив. Этот барин, Антон Владимирович, раз увидел меня как-то во дворе и прилепился с тех пор, как клещ. Стал то и дело к нам наезжать, а когда узнал, что я грамотный, приставать со стихами. Свои стихи мне читал, представляете?! Вслух! Мои тоже выклянчивал! Я бы не дал, не нравится он мне, но Петр Васильевич решил, что это весело, и приказал, чтобы я дал Забаеву почитать. И уж так ему понравилось... так понравилось, - Слава сплюнул себе под ноги в сено, словно ему было тошно. - С тех пор совсем проходу не стало, все лезет и лезет, Славочка да Славочка. И... Он вдруг умолк. Сжал кулаки, выдохнул и разжал. Потом закончил чуть слышно: - Я раз его ударил. На заднем дворе. Никто не видел. Я думал, он нажалуется, и с меня шкуру спустят. Но он никому не сказал. - Он тебя домогался? Слава тихо, как-то почти грозно глянул на Мирона исподлобья и ничего не ответил. Что ж, худшие предположения Мирона подтвердились. И не зря так гадко ему сделалось от той картины с Ганимедом. Забаеву нравились крепкие молодые парни, и он положил глаз на Славу Карелина. Стихи наверняка использовал только как предлог, чтоб подобраться поближе, хотя, может быть, действительно их оценил. Мирону вдруг подумалось, что для человека вроде Забаева - с его пристрастиями к мужчинам, его пошлостью, тягой к показухе и, как ни странно, искренней вроде бы любовью к поэзии, - Слава Карелин действительно был бесценен. Можно было взять Славины стихи, отредактировать по части ошибок, отправить в петербуржский журнал и выдать за свои. Кто его уличит? Никто. Можно использовать дар крепостного парня в своих интересах, и тело его тоже использовать... как только извращенная барская душенька соизволит. Тварь. Сволочь. Червяк. Надо было сразу же его на дуэль вызвать и пристрелить. Хотя за что вызывать, ведь повода никакого, да и долг... А как славно бы это скопом решило сразу все заботы Мирона! - Забаев ходил к старому барину, уговаривал меня продать, - тихо сказал Слава, и Мирон вздрогнул, поняв, что они оба уже слишком долго молчат. - Но Петр Васильевич не позволил бы никогда. Потом, после его гибели, Забаев опять стал к нам наезжать, и опять Василию Ивановичу делал предложения... - Но тот отказал. - Да, отказал. Я сам не слышал, но... словом, в дворне потом пересказывали, что Василий Иванович на Антона Владимировича накричал и чуть с лестницы его не спустил. Мол, костьми лягу, а Славку не продам. - Ты напоминал ему о сыне. - Наверное. Он знал, что Петя... ну, словом, такого бы не допустил. И не продал меня. А вы продадите? - вдруг добавил Слава, угрюмо глянув на Мирона. И тот простой факт, что Слава вообще допускает подобную мысль, резанул Мирона так больно, как ничто его не резало до того... кажется, никогда в жизни. Даже пренебрежение, выказанное Славой к его стихам. - Нет, - тяжело ответил Мирон. - Я бы никогда, ни за что так с тобой не поступил. Но тут дело в другом. Поместье все в долгах, и кредитор - как раз Антон Забаев. И у него есть договор, по которому все поместье может перейти к нему в уплату этого долга. Все поместье целиком. Со всеми крепостными до единого. Какое-то время они молчали. Слава все очень хорошо понимал, тут не было никаких сомнений. И Мирон просто ждал, надеясь, что он сам, первый заговорит о том, что стояло между ними - о своем непонятном ослином упрямстве, которое могло ему теперь так дорого обойтись. Но Слава так ничего и не сказал. Смирение. Покорность. Какого барина Бог даст, такой и будет. Проклятый этот русский авось, чтоб его разодрало... - Так что вот какое дело выходит, Слава, - проговорил Мирон, так и не дождавшись от Славы ни единого слова. - Но еще не поздно. Я могу прямо сейчас дать тебе вольную, и хотя Забаев будет, конечно, в бешенстве, и наверняка затаскает меня по судам, но тебя это может спасти. Спасти от него и от крепости вообще, раз и навсегда. Так что хватит упрямиться. Соглашайся. Слава молчал. Он отвернулся, поднес руку к лицу и вдруг коротко, зло закусил костяшки пальцев. Мирон ясно видел в нем следы какой-то отчаянной внутренней борьбы. И наблюдать за этим, не в силах ничем помочь, было невыносимо. - У тебя кто-то есть в деревне? Да? - спросил Мирон, и Слава круто повернулся всем телом. - Может, невеста? С кем ты тогда на сеновале был? - Ни с кем! - выпалил Слава. - И нет у меня никакой невесты. И... что вам за дело вообще?! "Мое барское дело, потому что ты мой холоп, забыл?" - чуть было не рявкнул Мирон. Ну правда, если уж говорить с крепостными на их языке, так чего миндальничать! Но в том-то и дело, что со Славой говорить на этом языке, отвратительном языке рабов и хозяев, было невозможно. Мирон не желал, чтобы Слава оставался его рабом, готов был на многое, чтобы дать ему волю. И казалось бы, ну что может этому помешать? А столько всего вдруг мешало, что не знаешь, с какого боку и подступиться... - Если ты любишь какую-то дворовую девушку, просто назови мне ее имя. Я освобожу вас обоих. Поженитесь... я и землю тебе дам, если захочешь, а нет - так денег, чтобы вы в город уехали. - Прекратите, - сказал Слава, весь дрожа. Ступил от скамьи, и Мирону показалось, что Слава его сейчас ударит. Хотя это было просто немыслимо в этом мире, в этой стране... но Мирон знал, что именно это Слава сделать и хотел. - Прекратите, Христа ради! Зачем вы меня мучаете?! - Я тебя мучаю? - опешил Мирон. - Да я же как лучше хочу... - Да не надо как лучше! Оставьте как есть! - крикнул Слава, чуть не плача, и бросился мимо него из конюшни вон. Ну ничего себе, теперь еще и истерики... Мирон не знал, самому ему плакать тоже или смеяться. Он быстро шагнул за Славой и схватил его за плечо, поймав уже в самых дверях конюшни. - Ну куда ты, стой. Чего ты так расстроился? Хорошо, не буду расспрашивать, если не хочешь. "Она замужняя, наверно. Или еще какое-то неодолимое препятствие", - подумал Мирон, глядя в раскрасневшееся Славино лицо. Славе, видать, самому стало стыдно за свою вспышку, он потупился и неловко поклонился, насколько позволяла рука Мирона, по-прежнему сжимавшая его плечо. "Это я первый раз к нему прикасаюсь", - понял Мирон, и лицо ему от этой мысли залило жаром. - Ты стихи-то мои читал? - внезапно выпалил он сдуру, чтобы сказать хоть что-то - не хотелось, чтобы Слава вот так от него убегал сейчас, на такой ноте. Но тема была выбрана явно не лучшим образом. Слава нахмурился, сжал губы в полоску. Процедил нехотя: - Читал. - И что? Не понравились? - Не понравились, - упрямо сказал Слава. Такое прямодушное признание от записного вруна дорогого стоило. И свидетельствовало, что между ними наконец установилось некоторое доверие. И то хлеб. - Ясно. Не буду даже спрашивать, почему. На нет и суда нет. Так что будем делать с Забаевым, Слава? Он ведь ни от меня теперь, ни от тебя не отстанет. - Что хотите, то и делайте. - Если поместье отойдет к нему, ты станешь его крепостным. - Значит, на то Божья воля. - Понятно, - вздохнул Мирон. - Ну что ж, упрямая твоя башка. Может, тебе нужно что-то? Жуковского небось до дыр уже зачитал? Пойдем в библиотеку, еще книг себе возьмешь. - А бумаги можно? - вдруг спросил Слава. - И чернил? - А у тебя нет? - удивился Мирон. - Да откуда? - Ну на водку вы, крестьяне, где-то денег раздобыть всегда умеете, - съязвил Мирон, вспомнив жалобы Тимарцева на подпольное пьянство дворовых, которые действительно постоянно где-то умудрялись раздобывать водку. - Деньги-то найти можно. Но писать запрещено. Закон же такой есть, что крепостным, даже грамотным, разрешается писать по бумаге чернилами только с позволения барина. Чтобы не строчили каких-нибудь кляуз и жалоб без его ведома. Хотя и жалобы на помещиков крепостным тоже запрещены. - Ты опять врешь, - покачал головой Мирон. - Слав, не надо про такие вещи шутить. - Да я не шучу. Если бы. Спросите вашего стряпчего в Мценске, - мрачно сказал Слава. Мирону очень хотелось верить, что Слава опять заливает галиматью с серьезным видом, в своей излюбленной манере. Но после всего, что он узнал о России за последние недели, в такое верилось с пугающей легкостью. Легче даже, чем в страусов и Полиандров Христофорычей. - Я даю тебе мое барское позволение писать чернилами по бумаге. И бумагу саму, и чернила дам. Пиши, сколько хочешь. Если мне покажешь потом, я буду рад, а нет - значит нет. Ну, идем? Слава глянул опять исподлобья, хмуро. Мирон терпеливо ждал, и мрачный взгляд постепенно просветлел. И глаза стали из почти синих - голубыми. - Ну-у идем, - протянул Слава и улыбнулся, шагая к Мирону. В Мценске не было банковских отделений, только почтовые, поэтому для осуществления своих дальнейших планов Мирону пришлось поехать в Москву. Там он провел несколько дней, борясь с вездесущим российским крючкотворством; впрочем. немецкие крючкотворы от русских отличались даже в худшую сторону, так что тут как раз грех было нарекать. Приезжая в Россию, Мирон предполагал оплатить долг, затем продать само поместье и остаться в выгоде, может быть, тысяч на десять рублей. В нынешнем же положении вопрос встал совсем другим ребром: Мирон судорожно пытался понять, может ли провернуть задуманное, не оказавшись в буквальном смысле банкротом. У него были средства на собственных счетах, и часть денег для уплаты долгов ему милостиво ссудил отец, но в Петербурге Мирон вел жизнь довольно разгульную, на широкую ногу, и потратил немало. Он сделал запрос в свой немецкий банк через московское отделение, чтобы точно знать, какими средствами располагает. Он мог снова сыграть на бирже. А то и вернуться в Германию, где отец, конечно, такому исходу не шибко обрадуется, но с другой стороны – охотно примет блудного сына обратно в лоно семейного адвокатского предприятия. И прощай, Петербург, прощай, поэтическая стезя и хвалебные рецензии от Белинского. Мирон был действительно человеком несколько восторженным, идеалистом, даже романтиком - не зря ведь зачитывался с малолетства Шиллером. Но он был также евреем, воспитанным в суровой немецкой деловой традиции. Жесткий, рассудочный прагматизм порой делал из него настоящего сухаря, только мало кто об этом подозревал, кроме его поверенных по биржевым и банковским делам. И, ожидая телеграмму от банка, которая должна была решить весь исход дела, Мирон хладнокровно напивался мадерой в полном одиночестве, сидя в полутемном гостиничном номере и задавая себе только один, но неимоверно важный вопрос. Стоит ли жизнь и свобода одного крепостного, с которым он знаком меньше месяца, всех средств, которые он втайне от отца накапливал годами, и, может быть, даже всего того будущего, о котором Мирон для себя мечтал? «Он ведь даже не любит меня, - холодно думал Мирон, глядя на шпиль православной церкви за гостиничным окном. – Я всего один раз к нему прикасался, и то… И стихов моих не оценил. А я его оценил. И свободы этой треклятой ему не надо. И даже насчет Забаева… какого барина Бог даст… Да пошел он к черту!» Так думал Мирон Янович Федоров, мрачно и беспробудно напиваясь. А на следующий день, получив телеграмму, выдохнул от облегчения и тотчас поспешил в банк. Где ему и выдали векселей на пятьдесят тысяч русских рублей ровно, частью обменяв на привезенные им векселя немецких банков, частью – выдав с его собственного счета. И что-то там на этом счету потом еще даже осталось. Правда, мало - но достаточно, чтобы пустить потом в оборот. Начинал-то Мирон во время учебы в Оксфорде еще с меньшего... Он вернулся в Мценск, даже не заехав в Троицкое. Направился прямиком в Фарафонову и, обрисовав ему положение, поручил немедля оформить все необходимые бумаги. - Простите, Мирон Янович, - проговорил Фарафонов, выслушав лихорадочный Миронов рассказ. – Я, разумеется, все тотчас оформлю, но хочу еще раз уточнить относительно откупаемого крепостного. Вячеслав Валерьевич Карелин, верно? - Да, - сказал Мирон, и Фарафонов прилежно записал имя в свою учетную книгу. - А сумма отступных за него, вы сказали, пятьдесят рублей? - Пятьдесят тысяч рублей, господин Фарафонов. Фарафонов поднял глаза. Его вытянутая рука с пером замерла над чернильницей. - Пятьдесят… тысяч? - Тысяч. - Вы, наверное, шутите. - Нет. И господин Забаев тоже шутить не изволил, уж мне поверьте, мы с ним долго этот вопрос обсуждали. - Матерь Божия, - раздельно выговорил Фарафонов. – Мирон Янович, это ведь просто немыслимо. - Да, я знаю. Так пишите скорей, я и так слишком много времени на всем этом потерял. Фарафонов записал. Потом посмотрел на Мирона очень серьезно. - У вас есть пистолет? – вдруг спросил он, и Мирон нахмурился. - Пистолет? Нет. Зачем? - Ну во-первых, хотя местность у нас и спокойная, не очень разумно расхаживать по уезду с векселями на пятьдесят тысяч в саквояже, да без охраны и без оружия. А во-вторых… - Вы что-то хотите мне рассказать о Забаеве, господин Фарафонов? – спросил Мирон, когда стряпчий замолчал. - Да нет. То есть ничего дурного сказать о нем не могу. Он не без причуд, так ведь любой помещик не без них. Господин этот весьма законопослушный. Но эта невероятная сумма за крепостного… Я восемь лет веду дела, господин Фёдоров, и даже ни разу не слышал о том, чтобы кто-то требовал такую сумму за холопа. И уж тем более, чтобы нашелся тот, кто готов был бы ее заплатить. Если это станет известно, вы попадете на первые полосы всех российских газет, будьте уверены. - И хорошо, - улыбнулся Мирон. – Думаю, Слава Карелин в скором времени станет весьма известен. Так что чем больше будут о нем говорить, в том числе и в газетах – тем лучше, ему это только на пользу. - Что ж, хорошо, коли вправду так. Но подумайте все ж о пистолете, я вам дам адресочек, где можно обзавестись… И будьте осторожнее с Антоном Владимировичем. Еще два дня ушло на оформление бумаг. Мирон изнывал от тоски, но упорно не ехал в Троицкое: ему хотелось явиться туда, уже сполна покончив со всеми неприятными обязанностями. Наконец Фарафонов явился к нему с пакетом, и, взяв закладных и наняв пару гайдуков для охраны, они поехали в поместье Забаева. На этот раз Мирона не держали в передней, да и встретили отнюдь не в халате и шлепанцах. Забаев вышел на крыльцо, разодетый с иголочки в прекрасный сюртук по последней столичной моде, широко разведя руки, точно намеревался, по русской традиции, встретить Мирона объятиями и троекратным лобызанием. Мирон избавился от этой сомнительной чести, чопорно раскланявшись с хозяином и представив ему Фарафонова, который тоже поклонился. Поняв, что гости настроены исключительно деловым образом, Забаев пригласил их в дом. - Ну что, Мирон Янович, обдумали мое предложение? – сладко щурясь, спросил Антон Владимирович, и Мирон, с огромным трудом скрывая злорадное удовольствие, коротко кивнул Фарафонову. - Соответственно вашим законным требованиям, - сказал стряпчий, раскрывая саквояж, - господин Фёдоров отписывает имение Троицкое в полное ваше владение, со всеми прилегающими угодьями, усадьбой и тремястами крепостными душами. За вычетом одной, именем Вячеслав Карелин, за коего по ранее уложенному уговору господин Фёдоров платит отступные пятьдесят тысяч рублей. Он выложил на стол бумаги, подтверждающие и закрепляющие все вышесказанное. А рядом – толстую пачку векселей. Мирон сидел с прямой спиной и смотрел, как Забаев хватает ртом воздух. Его холеное круглое лицо побагровело, глаза налились кровью. Он глянул наконец на Мирона, и в его взгляде полыхала такая ярость, что Мирон, внутренне усмехнувшись, подумал, что прав-таки был Фарафонов насчет пистолета. Впрочем, Мирон все еще не отказался от блаженной мечты сойтись как-нибудь с этим мерзавцем у барьера. Может, сейчас как раз тот самый момент… - Ах ты… ты… - выдавил Забаев, и Мирон, не сводя с него глаз, подумал: «Ну давай, закончи: ах ты жид проклятый. И я немедленно швырну перчатку в твою сытую харю. Ну давай, голубчик, не томи». Но Забаев сдержался, все-таки в последний момент взяв себя в руки. По его короткой шее обильно катился пот. Он вытянул кружевной платок и утер шею подрагивающей рукой. Мирон ждал, сидя рядом с настороженно помалкивающим Фарафоновым. - Вы, - проговорил наконец Забаев, окончательно взяв себя в руки, - вы, Мирон Янович, признаюсь, немало меня удивили. - Вы меня тоже, сударь. Полагаю, мы квиты. Во всех отношениях. - Стало быть, Троицкое мое? - Ваше. - А Славочка ваш, - процедил Забаев, как будто совсем не смущаясь присутствием Фарафонова, который в этот момент потупился. Вероятно, слухи об извращенных вкусах Забаева вовсю ходили по уезду. Да и сделка эта, полубезумная по своей сути, слишком уж явно говорила сама за себя. - Вы подписывать собираетесь, Антон Владимирович, или как? Забаев выдохнул. Взял перо, перебрал бумаги. Выдохнул снова. Мирон ясно видел, как похоть борется в нем с жадностью. Но жадность все-таки победила. Забаев поставил размашистую подпись на договоре и откупной, и Фарафонов тут же нагнулся через стол, ловко выхватывая у него экземпляры, которые должны были остаться у Мирона. - Ну вот и все, - выговорил он с явным облегчением. – Свидетельствую сделку совершённой и скрепленной в присутствии законного представителя Российской империи. Руки пожать не желаете? - Нет, - сказал Мирон, вставая и игнорируя нерешительно потянувшуюся к нему ладонь Забаева. – Прощайте, Антон Владимирович. По документам, вы вступаете в фактическое владение Троицким через три дня. И уверяю вас, что к тому времени духу моего не будет в уезде. Честь имею. Он вышел, и Фарафонов побежал за ним. - Это вы вправду, насчет уехать? – спросил он, запыхавшись и нагнав стремительно уходящего Мирона уже у коляски. - Еще бы, - процедил Мирон. – В печенках у меня уже сидит ваша Россия и все эти ваши помещики. - И это очень разумно, сударь. Уезжайте, и поскорее. Был один случай… а впрочем, не важно. Куда вы поедете, в Петербург? Хотите, закажу вам билет на поезд? Сегодня у нас вторник, так что, на пятницу? - На завтра, – сказал Мирон. – И закажите два билета, пожалуйста. В первом классе, само собой. В Троицком жизнь текла как обычно – размеренно, не спеша. Началась страда, деревенские крестьяне все были в поле, да и для дворовых находилась работа. Тимарцев, как и прежде, зорко следил за порядком и бойко, хотя и аккуратно воровал. Мирон подумал, как славно, что все это отныне уже не его забота; пусть с ушлым Александром Сергеичем теперь Забаев разбирается, они два сапога – пара. Правда, жаль было остающихся крепостных. Почти триста человек, которых он ненадолго получил в безраздельное владение, а потом просто перепродал, как вещи… Но что он мог поделать? Всех ему не спасти, и крепостное право на Руси одному человеку не переломить. Особенно когда этот человек – немецко-русский еврей. И все же в Мироне шевельнулось сожаление, когда он в последний раз ступил во двор усадьбы несчастного семейства Власовых. Проклятого семейства, так пусть и собственность их проклятая уходит к другому. А Мирон обретет наконец-то свободу. И Мирон, и упрямый Славка Карелин. Когда он приехал, было как раз время обеда. Дворня собралась в людской за длинным общим столом. Там был и Слава: места на лавках ему не нашлось, он сидел на полатях на холодной печи, свесив ноги вниз, и с аппетитом уминал кашу с хлебом из глиняного горшка. Стоило Мирону войти, все, как обычно, стали вскакивать и ломать шапки, и только один Слава глянул на Мирона и, улыбнувшись, приветствовал его коротким кивком, скорее дружеским, чем почтительным. И вроде ж ничего в этом не было особенного, а все равно сердце у Мирона в груди так и бухнуло. Потому что не надо ему было от Славы почтительности, даром не надо. А вот немного дружеского расположения… хотя бы дружеского – куда как лучше. - Ешьте, - приказал он, знаком веля крепостным вернуться к прерванной трапезе. – Слава, а ты ко мне. Только тоже сперва доешь, - улыбнулся Мирон, и Слава закивал, торопливо дожевывая хлеб. Мирон прошел в господские покои, кликнул камердинера и велел собирать вещи. Потом позвал Тимарцева, сообщил обо всем случившемся, выслушал охи, ахи и вздохи и отпустил. Едва Тимарцев вышел, явился Слава. - Ну что? – спросил его Мирон. – В третий раз тебя спрошу, как в русских сказках заведено: точно воли не хочешь? - Точно, точно, - буркнул Слава, и Мирон кивнул. - Ну как хочешь. Тогда вот тебе мой барский приказ: собирай пожитки и готовься к отъезду. Я завтра уезжаю в Петербург поездом, тебя произвожу в мои лакеи и забираю с собой. Слава помолчал. Мирон дал ему время осмыслить услышанное. - А Забаев как же? - С Забаевым я все уладил. Поместье отходит к нему целиком, за вычетом тебя. Ты остаешься в моей собственности, я заплатил за тебя откупные. Все по закону, как положено, оформлено стряпчим. Ты по-прежнему мой крепостной. Ну, доволен? Мирон был так рад, когда ехал в Троицкое с этой вестью. Но теперь, пересказывая все это Славе, ощутил вдруг отчего-то нарастающее раздражение. Может, оттого, что Слава не проявил ни особой радости, ни хотя бы облегчения. Хотя говорил ведь раньше, чем охотно поехал бы в Петербург, причем именно оставаясь при этом крепостным. - И что там, в Петербурге? – спросил Слава с довольно странным лицом, понять выражение которого Мирон в этот момент почему-то не смог. – Что вы станете делать? - Я? Ну, наверное, попытаюсь поправить мои финансовые дела. Они не так чтобы совсем плохи, но… словом, есть что поправлять. Жить придется небогато, во всяком случае, первое время. Но у меня точно достанет средств нанять для тебя учителя, чтобы подтянуть твои знания. А потом попытаемся тебя устроить в университет. - Все ж таки решили заняться мной всерьез, да? – усмехнулся наконец Слава, и Мирон кивнул: - Все ж таки решил. А ты, коль от свободы отказался, терпи и помалкивай. А не то мало ли, могу же и выпороть. - Вы-то? Не можете, – усомнился Слава, и Мирон сурово нахмурился: - А вот давай лучше этого не проверять. Слава ухмыльнулся. Ну наконец-то, все-таки рад! У Мирона прямо от сердца отлегло. Слава тебе, Господи, все наладится теперь. Уедут в столицу, там совсем другая жизнь, там, Мирон был уверен, он у Славы эту придурь насчет крепости из головы выметет. Приручать его придется, как дикого звереныша, но Мирон готов был ждать, сколько потребуется. И вот когда Слава согласится наконец принять вольную, когда поймет, что готов к свободе, тогда… Мирон оборвал сам себя, не позволив слишком уж замечаться, потому что фантазии эти были столь же томительными, сколь и невыносимыми. И уж точно несбыточными. Мирон твердо знал, что не посмеет ни коснуться его, ни хотя бы намекнуть о своих желаниях, пока Слава в неволе. Он с трудом удержался от желания усадить Славу с собой обедать, и в последний момент передумал: надо было дать ему время свыкнуться с мыслью об отъезде и разлуке со всем и всеми, кого он знал всю жизнь. До конца дня Мирон его больше не видел. Хотя к нему вдруг стали ходить крепостные, от Авдотьи до мальчишки-казачка: все кланялись в пояс, сетовали на разлуку и желали барину доброго здравия. Мирон только недоумевал, как они успели к нему так привязаться. Спать он в тот вечер лег рано, словно в детстве накануне Рождества, с нетерпениям ожидая, когда же наступит завтрашний день, в котором ждет его столько хорошего. Он спал так крепко, что даже не услышал утренних петухов, которые до сих пор неизменно его будили и этим раздражали до невозможности – за все ночи в Троицком Мирон ни разу нормально не выспался. Но тут проспал бы, пожалуй, и сам поезд, если бы кто-то не стал тормошить его за плечо. - Барин… барин… Мирон Яныч… извольте вставать, тут дело… Мирон зевнул и сонно заморгал, глядя на встревоженное лицо Тимарцева, который разбудил его лично, отстранив от этой почетной обязанности дворового камердинера. Осознав это, Мирон нахмурился. - Что такое? – спросил он, приподнимаясь в постели на локте. - Славка, - выдохнул управляющий. – Чертов Славка Карелин. Вот ей-же Богу, зря вы пороть дворовых запретили. А его так особенно! - Ну что он опять натворил? – устало спросил Мирон, и Тимарцев выпалил: - Сбежал! Мирон, протиравший заспанные глаза ладонью, застыл. Медленно опустил руку от лица. - Что? Что вы сейчас сказали? - Сбежал, Мирон Яныч, простите великодушно, не уследили. Авдотья! – заорал он так, что Мирон чуть не подпрыгнул на кровати. Пара крепких дворовых, исполнявших в усадьбе обязанности гайдуков, втащили в барскую спальню старуху-ключницу и бросили к ногам вскочившего Мирона. - Вот, - сказал Тимарцев, осуждающе ткнув пальцем в упавшую ничком старуху. – Вот эта старая карга все видела. И никому, сука такая, ничего не сказала. Драть, как сидорову козу! - Не велите казнить, барин, простите великодушно... - Да что тут творится, Господи?! – крикнул Мирон, уже совершенно ничего не понимая. Тимарцев пнул Авдотью в поясницу, та охнула и запричитала: - Простите, барин, я виноватая, да иначе не смогла. Я ж мальчонкой сопливым знала его, и матушку его покойницу, кормилицу Петра Васильича бедненького, тоже уже покойника… - Что ты несешь, женщина? Где Слава? - Говори, ведьма! – заорал Тимарцев, и Авдотья залопотала: - Да я ночью вышла в поварню водицы испить, а тут смотрю - Славка, стоит, котомку сухарями набивает. Ты, говорю, что? А он так и встал, и глазищами на меня зыркает. Али, говорю, креста на тебе нет? Барин наш – ангел Господень, а ты бежать?! А он говорит, так надо, Авдотья, по-другому не могу. Хочешь – кричи, а мне тогда одна дорога – в Сибирь… - В Сибирь? Почему? О чем он говорил?! - Да разве ж я знаю. Славка хоть и болтливый, а скрытный, чертяка, кто ж знает, чего у него на душе. А вот так сказал. Ну я перекрестила его и глядела, как он уходит.., - Вы что же, на ночь ворота усадьбы не запираете? – обернулся Мирон к Тимарцеву. Он не знал, что чувствует, в голове и груди было пусто и холодно. - Не запираем, барин, нужды такой нет. Места тихие, дворовые смирные. Никто никогда не бегал! А тут этот выблядок… Но вы не тревожьтесь, барин, я уже всех разбудил, сейчас собак поднимем и по следу кинем – далеко не уйдет. Дверь опять стукнула, кто-то из дворовых испуганным голосом окликнул управляющего. Тимарцев отбежал к дверям и почти тут же вернулся. Лицо его стало сперва растерянным, а потом жестким. - Ну что еще? – сухо спросил Мирон, и Тимарцев ответил: - Помилуйте, барин. Прибежал мальчишка из села нашего, от тамошнего старосты. Такое дело… Он глубоко вздохнул. Мирон вдруг подумал, что уже знает, что он сейчас скажет. Слава, эх, Слава… От меня, стало быть, воли дарованной не захотел. А сам – взял. - Такое дело, Мирон Янович, что, похоже, Славка сбежал не один.