"Позвони, если тебе что-то понадобится. Или если что-то случится."
Он долго изучает эту надпись, каждую линию, и почерк кажется ему смутно знакомым. И ещё, кажется, он понятия не имеет, кто оставил ему это послание и... где он находится? Квартира ему знакома, но накрывает тревога, постепенно переходящая в настоящий страх, Дазай озирается, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-то, ещё одну соломинку, что даст ему ответ, и замечает на полу небольшой блокнот. Кажется, он не должен быть там, почему он вообще оказался на полу? Он упал? В голове пустота, ему кажется, что он должен знать, помнить куда больше, и это злит с каждой секундой."Если надо, просто позвони мне."
Чуя... Тот, кто писал все это — именно Чуя, Осаму в этом уверен, что-то внутри сразу соединяет это имя с каждой резкой, угловатой линией почерка, чем-то тёплым и болезненно ноющим меж рёбер. Чуя. Осаму не помнит этого человека, абсолютно, но отчего-то уверен, что это юноша, что у него яркие волосы и... Видя пред собой размытый, призрачный образ, Дазай точно понимает, что юноша этот красив и... дорог, ведь с абсолютной ясностью видит ярко-голубые, уставшие глаза и светлые ресницы. Он пытается вспомнить что-то еще, упрямо смотрит в кремовые, исписанные черными чернилами, страницы блокнота, и не может. Образ в его сознании — размыт и нечеток, Дазаю кажется, что это лишь мираж; не воспоминание, а лишь плод его давно и тяжело больного разума, и прекращает попытки, уделяя внимание следующей записи: Мори Огай. Мори-сан, ему звонить по серьезным вопросам тогда, когда Чуя не отвечает. Не бояться и звонить, этот человек воспитал их и вырастил, ему можно доверять, а еще он всегда знает, где находится Чуя."Осаму, пожалуйста, просто позвони, если это необходимо."
Осаму... Это его имя, верно? Точно, черт возьми, его зовут Осаму, как он мог забыть. Он так сильно болен? Человек ведь должен помнить свое имя, хоть что-то о себе... По крайней мере, ему так кажется. А еще Дазаю кажется, что имбирное печенье в духовке подгорело, и это вызывает у него интерес — он не помнит, чтобы включал ее. А еще не имеет понятия, почему точно знает, что оно именно имбирное — хотя точно же, Рождество, верно? Имбирные печенья, мандарины, ёлка... Осаму поворачивает выключатель духовки, смотря в смежную с кухней комнату, где ёлка весело играет светодиодными огнями, переключаясь с режима на режим. Все это яркое веселье в полутьме пустой, одинокой гостиной кажется какой-то злой иронией, насмешкой, чем-то сюрреалистичным и... Ёлка такая красивая, и стеклянно-дутые олени на ней так мило отсвечивают, что Осаму улыбается, словно через силу, словно так надо, так было бы правильно, но от чего-то все сжимается внутри. Проходит в комнату, то и дело останавливаясь у стен и каждой чертовой поверхности, читая угловатые символы с ярко-желтых листков."Тебя зовут Дазай Осаму." "Ты любишь крабов и ненавидишь собак." "Не трогай острые предметы, прошу тебя." "Это наша с тобой квартира, наш дом, здесь ты в безопасности." "Я скоро приду." "Меня зовут Накахара Чуя." "Я люблю тебя."
Осаму читает, срывает стикеры со стен, перебирает один за другим листки в пальцах, кое-где, порезанных и заботливо заклеенных пластырем — он уверен, не им — перечитывает краткие фразы и буквально задыхается от любви человека, которого не помнит. "Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебялюблютебя..." — это повторяется раз за разом, через листок, словно больше всего Чуя боялся того, что Осаму забудет именно об этом. Эта любовь вызывает восторг, панику, учащенное сердцебиение и недостаток кислорода, словно тебя накрыли, замотали мягким, теплым пуховым одеялом. Словно Накахара Чуя боялся, что пока его нет, Осаму замерзнет, околеет, застынет в своем мнимом одиночестве. "Чуя, а ты такой заботливый," — в голове эта мимолетная мысль отдается каким-то случайным, неожиданным, давно забытым ехидством. В этой секундной мысли Дазай словно узнает себя и сразу же окончательно теряется, ничего не понимая. Но каждая фраза, надпись, линия, выведенная любовью Чуи, заставляет пальцы чуть подрагивать, и Осаму более, чем уверен, что любит Чую не меньше. Он не помнит толком, как выглядит этот юноша, помнит лишь обрывочные образы, рыжие волосы и голубые глаза, и, внезапно, ощущение теплых рук. Почему-то тот образ кажется настолько важным, что Дазаю думается, что Накахара носит перчатки, и именно поэтому его руки, такие теплые, с чуть шершавыми, сбитыми костяшками, столь значимы. "Мори попросил съездить кое-куда, я быстро вернусь, через пару часов, и мы будем праздновать Рождество," — это написано на последней из найденных Осаму бумажек. Юноша долго всматривается в каждую букву, легко улыбаясь сам себе, думая о том, что скоро увидит этого, такого важного для него, человека. Скоро... А сколько же это "через пару часов"? Как давно ушел Чуя? Если сегодня Рождество, разве ему не дали бы выходной? Почему он ушел, и еще не вернулся? Вновь нарастающее волнение стирает глупую улыбку с губ, Осаму, упрямо смотря на один-единственный, отвратно-желтый листочек, возвращается на кухню, смотря на экран телефона — почти шесть. Он ведь должен был уж вернуться, не так ли? Задержался? Осаму сдавленно вздыхает, нервно перебирает в пальцах листок, заходит в контакты, буравя взглядом краткое имя. Вслушивается в долгие гудки, что сейчас словно обратный отсчет, что сейчас лишь больше погружают в панику. Он звонит один раз, второй, третий... Вновь обходит всю квартиру, открывает духовку, доставая оттуда противень с чуть подгоревшим печеньем. Неуверенно проводит пальцем по второму имени в контактах — Огай Мори. И на этот раз невыносимых гудков всего три, и Осаму, не дожидаясь отклика, нервно произносит: — Добрый вечер, вы... не скажете, где Чуя? Он скоро вернется? Из динамика — тишина и тяжелый вздох. — Дазай... — голос мужчины тих и звучит слишком устало, так, словно каждое слово произносится им с прилагаемым, неведомым усилием, — ты звонишь уже четвертый раз... Ох черт. Прости, — мужчина осекается, словно беря себя в руки, словно вспоминая о чем-то, вновь слышится вздох, какое-то шевеление. Дазай, замерев, смотрит в окно, на медленно кружащиеся снежинки, и все внутри него холодеет от ужасающего ощущения дежавю. Когда Огай продолжает, его голос звучит уже более уверенно и холодно, озвучивая сухие факты: — Я уже делал это, но должен опять попросить у тебя прощения за то, что вырвал Чую сегодня, в его выходной, так как дело было пустяковое, но на склад, куда я отправил его, напали, и... — Мори вновь делает паузу, вдыхая, и в отсранённом, ничего не понимающем разуме Осаму всплывает образ того, как мужчина, откинувшись в своем кресле, с силой сжимает ручку, отвернувшись от бумаг и напряженно глядя в панорамное окно, на то, как плавно кружатся снежинки. Дазай смотрит на них же, и поражается тому, на сколько хорошо знает... знал этого человека. Способен предугадать, увидеть его реакции и действия. Но не способен предсказать то, что далее произнесет его бывший босс — за больной разум это делает сердце, болезненно сжимаясь, не давая вдохнуть от боли. — Мори-сан? — голос Осаму звучит сдавленно и до невозможности жалко. Он словно умоляет Огая не отвечать ему, не продолжать, не говорить то, что он слышал уже три раза, но каждый чертов раз забывал. И каждый чертов раз беспристрастный босс Портовой мафии, Мори Огай, произносил эти слова, до боли сжимая подаренную когда-то Накахарой Паркер, замирая взглядом на затянутом тучами небе. — Чуя мертв, Дазай. Серое небо разбивается тысячей осколков с оглушающим звоном, и Осаму, замерший, стеклянными глазами смотрящий на это, уже не слышит за этим грохотом ничего. — Его убили сегодня. Прости, я смогу приехать только через час, я уже отправил к тебе Акутагаву, открой дверь, когда он позвонит. Пожалуйста, Дазай, открой дверь. Ты меня слышишь? — Да, хорошо, — глухо отвечает Осаму, словно утопая, под толщей воды не слыша, не понимая ни звука, завершая вызов. За окном плавно кружатся снежинки. Там, внизу, по постепенно покрывающейся белым снегом земле, снуют туда-сюда люди, сигналят машины, застрявшие в пробке, мерцают вывески и красно-зеленые гирлянды. Люди мелко перебирают ногами, стараясь не поскользнуться на скользком льду, но пытаются как можно быстрее добраться домой. С пакетами, полными еды и подарков, с глазами, полными воодушевления и радости, с улыбками на губах. Всё это — суета, но суета предрождественская, приятная, волшебная. Дазай медленно моргает, ощущая, как по щеке скользит слеза, медленно отводит телефон от своего уха, осторожно кладя на столешницу, что здесь, на кухне, темно-серая, блестящая, выполненная под мрамор или что-то в этом роде. По квартире раздается трель дверного звонка. Осаму смотрит на все такой же бледно-желтый, квадратный листочек-стикер, на котором черными чернилами выведено:"Я люблю тебя."
"Не забывай меня."