Дела аллейные

— Почему ты никогда не куришь вместе с нами, Баттерс? — спрашивает Кенни, откидываясь на старую деревянную лавочку в центральном парке. Над головой мирно щебечет птица, зазывая самку для брачного танца любви. — Родители говорили, что курить — это плохо. Курение разрушает легкие, приводит к раку губы и вызывает импотенцию. Я бы никогда не хотел курить. Наоборот, знаешь, я всегда мечтал о том, что доживу до глубокой старости, моя молодая красавица-жена приносит мне стакан воды, поглаживая руку, а я тем временем даже говорить не могу, — глаза мальчонки горят небесно-голубыми огоньками, следя за пушистыми облаками, плавно идущими в свои воздушные дома. — Ну ты и мечтатель, Лео, — фыркает заядлый курильщик, стряхивая пепел сигареты на серый асфальт. Недавно прошедший дождь забился в трещины, прячась от слепящего солнца, правда совсем холодного в этот месяц. Кенни ёжится, натягивая парку ещё сильнее. Он любил октябрь с его кисло-сопельной атмосферой, когда валяешься с градусником на кровати(в его случаях валяешься до смерти, но мы не будем говорить о столь мрачных аспектах жизни, правда?), когда все дерьмо, накопившееся в тебе за лето, наконец-то вымывается ледяными ливнями. Панихида дождя по маленькому телу Кеннета. Это даже романтично. — Тебе холодно? — пищит голосок Стотча, словно пародируя ту самую птичку, трелью заходившуюся у них над головами. Спрашивает, а сам весь трясётся, позябывая на влажном бруске аллейной скамейки. На его голову тут же летит куртка, лисий мех которой давным-давно выпал. Она такая тёплая, слишком тёплая для осеннего времени года, но Баттерсу оно и нужно. Нос щекочет мятный запах зубной пасты и табака, и парень расслабляется, нежась в объятиях пуховых подкладок. — Мне не бывает холодно, Батти. Я ведь родился в Южном парке, а не на Гавайях, — вспоминает старое детское прозвище Маккормик. С этим словом приходят запахи горячей овсяной каши, залитой тёплым молоком с бледно-желтыми пятнами жира на поверхности, приторно-сладких духов воспитательницы и манки. Белоснежной манки, которую так ненавидел Кенни. — Думаешь, курение когда-нибудь убьёт меня? — все ещё думая о белой густой жиже, спрашивает он. Ему совсем не интересен ответ, потому что, в конце концов, не бывает в мире вещей, которые Кеннета не убивают. Даже невинные глаза совсем ещё ребёнка, сидящего перед ним, заставляют прямую кишку обвиться вокруг сердца и сжимать, сжимать, выкачивать из него всю кровь, перетягивая аорту. Тягуче-слащаво-отвратительная боль. Если бы когда-нибудь Маккормику дали выбор, от чего бы умереть, он не сомневаясь бы выбрал удушье сладкой кровью горячей страсти, потопление в маленьких девственных очах. Черт возьми, он так мерзок. Мерзость так возбуждает. — Если папа говорит, что курение убивает, значит, так оно и есть, — тихо разносится слева. В этой парке Леопольд выглядит донельзя смешно: весь такой укутанный, словно запеленованный, и от этого вены на теле Кенни разгораются новым чувством, хочется оставить кипящий поцелуй на белоснежном лбу, по ресницам спускаясь к носу, а дальше прямо по горке приземлиться на бархатный алый батут. Но Маккормик не может себе этого позволить. Тронешь — и испортишь этот необработанный изумруд, погубишь первозданный природный вид. Потеряет начальную прелесть — и все, словно умерла та прекрасная масляная картина, навеки запечатлённая французским художником. Удивительно, как быстро стареешь после поцелуя. Стоило Кеннету поцеловаться, как с него тут же слетели все заслоны; за день он сменил не одну жизнь, целуясь с тысячами людей и возвращаясь обратно, к самому первому. Сколько жизней, сколько губ прошла его душа, прежде чем столкнуться с губами той дрянной соседской девчонки, согласившейся поцеловать его на спор? Кенни точно знал, что Баттерс никогда не целовался. — Но, знаешь, Кен, я бы очень не хотел, чтобы ты когда-нибудь умер. — Правда? — и снова: глаза в глаза, кровь для крови, воздух за воздух, ресница к реснице. Снова одно — и снова противоположные полюса, далекие, притягивающиеся, недостижимые. И тот же шёпот на углу скамьи, и тот же шорох на кирпичике аллеи, и то же слово, срывавшееся с атласа алых сосудистых покровов: «Правда». Вы когда-нибудь чувствовали такое, что глотать становится невероятно трудно, и ты всеми силами пытаешься пустить слюну дальше вниз, по горлу, но в итоге лишь давишься, даже не в силах справиться с самим собой? — А мой отец, — Маккормик покашливает, чувствуя, как непривычно звучит такое родное незнакомое слово. Мокрота приземляется прямо на дом дождевой капли, — мой отец говорил, что курят только гомосеки. Но я ведь не гомосек. Правда лишь на половину. Он не гомосек. Но и натуралом его назвать трудно. Хотя, нормальные люди не хотят до дрожи раздеть маленького мальчишку, заставляя дугой изгибаться от твоих касаний, заставляя криком выстанывать твоё имя, и дарить, дарить, дарить, портить, опорочить, надругаться, изнасиловать, любить... Кеннет точно знал, что душа Баттерса прошла весь этот путь, чтобы столкнуться только с его губами. У Кенни в левом кармане парки всегда лежит уже начатая пачка дешевых сигарет. Слишком дешевых, чтобы их курила такая драгоценность, как Лео. Но под тяжелым взглядом Маккормика Стотч вытаскивает тонкую белую дрянь, вставляя прямо в центр губ, складывая их трубочкой. Тонкая кишка сильнее перетягивает сердце. Леопольд явно переоценивает выдержку его внутренних органов. Мальчик поднимает глаза на своего искусителя, сидящего в тонкой темно-синей футболке, прожжённой в некоторых местах. В кой-то веки свободные светлые волосы радостно колышутся по ветру, исполняя танго осеннему призыву. Хоть бы он понял, хоть бы он понял, хоть бы он понял. Баттерс не зажигает сигарету, но старательно делает вид, что затягивается, и у Маккормика сносит крышу. К черту невинность. К черту непорочность. Единственная сладость цветка невинности только в возможности первым его сорвать. Его единственный. Его первый. Его... Сигарета мешает целоваться, поэтому, подносимая воздухом, улетает туда, где муравей несет крошку хлеба в свой дом. Она приземляется прямо на его спину, и еда безнадёжно потеряна. Что ж, сегодня едой придётся стать ему самому. Кенни просовывает язык в горячий рот Стотча, поглаживая, будто обнимая чужое небо, ластясь, прося приюта. И его принимают, неосторожно, дерзко, непорочно. И это так чертовски хорошо. Кеннет видит перед собой гниющие цветы невинности, пропахшие приторно-сладким запахом патоки, и топчет их. Прыгает, безжалостно убивая высохшие лепестки. Голову Маккормика цепями сковывают сомнения, взгляды посторонних людей, Церберами впившиеся в их несчастные тела. Уж думает отстраниться и убежать, как вдруг вспоминает Венди во времена лихого третьего класса, когда она, вставая на маленький зелёный стульчик, громко читала Роберта Бёрнса. К сожалению, в дырявой голове Кеннета сохранились лишь две строчки, но эти две строчки определили его прошлое, настоящее и прошлое прошлого: И какая вам забота, если у межи, Целовался с кем-то кто-то вечером во ржи? И, действительно, какая кому забота? Шею Лео обнимают такие желанные руки, передавая запретные просьбы(или мольбы?) через линии на руках. Маленькие нервные импульсы их общих окончаний. Тонкая кишка Баттерса сжимает крохотное сердце. А вы когда-нибудь боялись прекращать поцелуй мгновение?