Противоречия

Серая штукатурка хлопьями отваливалась от сырых стен, устилала пол хрустким ковром из мелких кусочков однотонной мозаики. Он сидел на полу, прямо посреди обветшалой мрачной комнаты, в которой не было ничего, кроме бесцветных стен и раскрытого настежь окна. Ветер, врываясь в унылую обитель, взметал короткие рыжие пряди и оставался на коже шершавой дорожкой мурашек. Он был один во всем городе, потому что все живое отсюда давно сбежало. Губительные лучи выжигали жизнь из каждой щели, гнали прочь из мертвого города, но он не успел уйти. У него оставалась всего пара часов, может, даже минут, но ему уже некуда было спешить. Всем, о чем он мог думать, была смерть. Он мог умереть от палящего зноя радиационных лучей, он мог умереть от собственного отчаяния и одиночества, а мог прямо сейчас сбежать от всего этого. Мог шагнуть в окно, мог перегрызть себе вену, мог перекусить язык и захлебнуться своей же кровью. Вариантов было много. Вот только он выбирать не хотел. Было холодно. На грязной простыне неба висели неподвижные тучи, презрительно глядя на погибающую землю с высоты своего полета. Ледяной воздух оседал на бледной коже мириадами радиоактивных частиц, нырял в кровь, вместе с ней бежал по узким сосудам к сердцу и жгучей болью растекался на миокарде. Этот страх закрадывается в самую душу, разрывает изнутри, но и выступает снаружи: каплями слез на впалых щеках, голубыми дорожками вен, бьющимися под тонкой кожей. Он боится. Он не знает, что делать, он не видит вариантов, а тот единственный, кто мог помочь ему, мертв. Тот единственный, кто был дорог, ради которого стоило спастись и продолжить свою жалкую жизнь. Он здесь же, совсем рядом, их разделяет тонкая гипсокартонная стена, на которой подрагивают от ветра обрывки некогда ярких, а сейчас выцветших и унылых обоев. Они оба не успели сбежать. И оба они уже мертвы. Здесь мертв каждый, здесь давно нет жизни. Только бледные тени, слабые отголоски было бытия. А он здесь один, он умирает в этой щемящей пустоте, никто не может его поддержать. Этого слишком много, отравленный воздух с каждым вдохом будто глубже проникает в истерзанные легкие, заполняет собой каждую клеточку больного тела. Он судорожно втягивает горький смрад, глотает едкую дрянь, захлебывается своим стоном, своей паникой, агонией. А потом кричит, навзрыд, надсадно, отчаянно, долго, разрывая слабые связки, и уже кровь идет горлом, тонкие струйки брызгают по сухим губам, бегут к подбородку. В этом нет смысла, никто не услышит. Здесь каждый мертв. Здесь никогда не было живых.