Hey Man, Nice Shot!

       Глаза Сэмми распахнуты, рот приоткрыт, губы изогнуты в беззвучном крике, отголоски которого еще мечутся под сводом потолка. Пальцы сведены судорогой от пронзившей мгновенье назад все тело боли.       Ему хочется выть. Выть так громко, чтобы горло наполнилось кровью, пошло трещинами, перехлестнуло новой болью ту, что сейчас рвет сознание в клочья.       ― Сэмми…       На труп отца смотреть невозможно. И невозможно принять, поверить в то, что только что произошло. Убил. Собственными руками. Собственной силой, сорвавшейся с пальцев. Убил почти не задумываясь, глотая слёзы и убеждая себя в том, что отца уже давно нет рядом – месяц, два? Когда эта тварь забралась внутрь него? Когда уничтожила, вытравив сознание из тела, сожрав мозг, прогрызая для себя пути в черепной коробке? Когда?       ― Сэмми…       Губы рвутся под укусами собственных зубов, крик застревает в горле горьким удушливым комом, не позволяя отчаянию вырваться наружу, сорвав голос в обречённом безумном вопле. Застревает и обрывается, загоняя сдавленные хрипы внутрь тела.       Ресницы Сэма дрожат. Едва-едва заметно.       Он бросается к брату. Приподнимая безвольное тело над полом, не замечая натекшей крови из раскроенного черепа отца, лежащего совсем рядом.       ― Ну же, Сэмми. Скажи мне, что я не опоздал. Ну же…       Но стеклянный взгляд устремлен в потолок отсека шаттла, дрожащие ресницы больше не шевелятся. И лишь тихое дыхание медленно поднимает грудь.       Он прижимает брата к себе, покачиваясь на коленях, сомкнув кольцо рук на его спине, оглаживая по плечам и шепча что-то совсем неразборчивое, успокаивающее больше себя. Обещает найти выход, вернуть, излечить. Неважно когда – снова заставить прийти в себя. Независимо от цены.       Дин выпрямился на лежанке, усмиряя дыхание и не сразу осознав, где находится. Свет в камере был погашен, бежевые стены нависали безмолвными призраками, свинцовое стекло отражало бледное лицо Винчестера с синяками под глазами и закушенными бескровными губами.       ― Сэмми.       Кошмар слишком часто повторялся для того, чтобы испугать Дина до трясущихся рук. Но вот осознание того, что три года назад Винчестер мог предотвратить весь этот ад, затянувшийся и ненужный, спать теперь не давало получше кошмаров. Не было бы мучительных поисков решения, не было бы сжигающего чувства вины, не было бы желания вернуть всё, что он не смог исправить и попытаться заново. Ничего не было бы. Кроме боли от потери отца и уверенности в том, что братья втроём смогут справиться с чем угодно.       Теперь же он бросает и Адама. Перед этим показав своё безразличие.       Дин откинулся на матрац, закрыв лицо ладонями и с трудом сдерживая стон отчаяния. Так паршиво на душе не было ещё никогда. И никогда не хотелось вздёрнуться на собственном ремне, освобождая многих, кому успел навредить, от проблемы по имени Дин Винчестер.       Тишина камеры давила на сознание молчаливым прессом, тускло бликующее стекло отражалось в раскрытых глазах, в которых пересохли даже слёзы.       С тех пор, как к Дину наведался Захария, прошло двое суток. Винчестер неосознанно отсчитывал минуты между приходами тюремщиков с очередной порцией еды и инъекцией, и отключением света. Отсчитывал для того, чтобы не пускать в мысли образы, роящиеся на самой кромке подсознания, рвущиеся в голову и пронзающие мозг раскалёнными иглами. С каждым часом не думать становилось всё труднее и труднее и Дин, в конце концов, сдался, позволяя гнетущим воспоминаниям сомкнуть свои костлявые пальцы на сердце.       Винчестер перевернулся на бок, уставившись невидящим взглядом в стеклянную стену камеры. Огонёк фиксатора движения под потолком ровно горел красным. Тишина не нарушалась даже жужжанием камеры наблюдения, закреплённой над входным люком.       Мерзко.       И понимание того, что до казни остаётся всего несколько часов, ничего не меняет.       Свет вспыхнул резко, заставив Дина болезненно поморщиться, недовольно буркнуть ругательство и закрыть глаза ладонью, отгораживаясь от слепящей вспышки. Входной люк межузлового отсека медленно открылся, впуская в камеру двоих военных с бластерами наперевес. Дин лениво скользнул глазами по делегации и отвернулся к стене.       — Доброе утро, Дин.       Винчестер хмыкнул, услышав мягкое приветствие, скривился, мысленно посылая говорящего в долгое эротическое и вздрогнул, осознавая внезапно, что голос ему знаком. Медленно, чтобы не выдать своего удивления и волнения, Дин повернулся обратно к стеклу и встретился взглядом со спокойным взглядом удивительных золотистых глаз.       — Я отец Габриэль, Дин, — молодой священник, стоящий напротив прозрачной преграды, мягко улыбнулся. — Сегодня тяжёлый день для тебя. Может быть, я смогу стать тебе поддержкой в эти минуты. Не хочешь поговорить о чём-нибудь?       Дин криво усмехнулся, тихо ненавидя свою память за то, что она не умеет отпускать лица, увиденные однажды.       — Я просто прошу вас поверить мне, падре.       — Это трудно сделать, Дин. И думаю, ты понимаешь, почему.       — Понимаю, падре. Но если вы не доверитесь мне, вы погибнете. Я хочу помочь вам.       Голос дрожит, дыхание сводит. Отчего-то он ещё никогда не испытывал такого волнения, которое испытывает сейчас – напротив молодого священника, взирающего на него со смесью беспокойства и смирения.       — Я не понимаю, зачем я этим существам, Дин? Что я могу сделать для них?       — Никто ничего не может для них сделать, падре. Они – паразиты, а паразитам не нужно ничего, кроме носителя. Не отвергайте мою помощь. Я не хочу вашей смерти.       — Я не боюсь смерти, сын мой.       — Я знаю, падре. Я боюсь её.       Исповедальня наполняется тишиной. Он чувствует, как по ту сторону перегородки воцаряется напряжённое молчание. Чувствует физически, за удушливым запахом ладана и мирта. Чувствует, как пальцы сжимают край сутаны, сминают ткань, впиваясь в неё нервным движением. Почти видит запястье, на котором беспомощным символом пустой веры, не способной даже оградить, качаются чётки из тёмного дерева. Почти видит опущенные ресницы и ощущает внутреннюю борьбу, которая ведётся сейчас в сознании молодого священника.       Видит и просит лишь об одном – доверие, которое проливается сквозь сетчатые створки, не может быть выброшено в пустоту.       — Что мне нужно сделать, Дин?       Выдох облегчения сметает тревогу разом, заполняя сердце благодарностью и признательностью.       — Спасибо, падре. Я не предам ваше доверие.       — Спасибо, падре, — Дин улыбнулся, ощущая, что в голосе нет привычного ехидства. Одна лишь усталая вежливость. — Не думаю, что я смогу сегодня стать хорошим собеседником.       — Всем нам нужно понимание, Дин, — Габриэль слегка склонил голову, продолжая изучать глазами лицо Винчестера. Ни один мускул на лице мужчины не дрогнул, выдавая узнавания. Хотя Дин допускал, что святой отец и в самом деле не старается узнать его. События, сведшие их однажды – два года назад – не были радужными и беззаботными. А сознание имеет свойство блокировать негатив. — Пусть и запоздалое. Не считай минуты, Дин, просто позволь своему сердцу открыться и облегчить ту боль, которую оно носит в себе.       — Это будет сложно делать, падре, — Винчестер усмехнулся, выпрямляясь на лежанке и садясь, неотрывно глядя священнику в глаза. Габриэль вновь мягко улыбнулся и повернулся к одному из охранников, сопровождающих священника.       — Могу я попросить доступ в камеру, сын мой?       — Святой отец, это крайне неразумно, — солдат отрицательно качнул головой. — Стоит ли приближаться к преступнику так близко?       — Не думаю, что безоружный, обезвреженный человек, сила которого блокирована, может мне навредить, — спокойно возразил Габриэль. — К тому же, это его право – последняя исповедь. А исповедь – таинство и не может быть проведена через пуленепробиваемое стекло.       Конвоир переглянулся с напарником и осуждающе покачал головой. Дину явно представилось, как в мыслях военного проносится поток проклятий, адресованных Церкви в целом, законам Империи в принципе, и отцу Габриэлю в частности. Традиция последней исповеди действительно открывала многие двери и нарушиться не могла.       — Отойти к дальней стене. Руки на стену, держать перед собой так, чтобы мы их видели. Не двигаться, — бластеры тихо пискнули, активируя боевой режим. Конвоиры направили стволы оружия на стекло, беря Винчестера на прицел. Дин только усмехнулся.       — Чуваки, разделаетесь со мной – отправьте в ваш центр запрос о принудительном разнообразии вашей речи. Ну там, словарный запас пополнить, новые позы выучить…       Угрожающе качнувшийся ствол бластера заставил Дина заткнуться и выполнить приказ.       Прозрачная преграда дематериализовалась, подчиняясь нажатию тумблера под рукой офицера, и возникла вновь, но только тогда, святой отец ступил в камеру Дина.       — Наверное, нам стоит присесть, — мягкий голос Габриэля подсказал, что можно поворачиваться. Дин бросил быстрый взгляд на напряжённых вояк, застывших напротив камеры и не снимающих оружия с боевого режима, и направился к кушетке, на которую уже опустился святой отец.       — Падре, вы только потеряете время со мной, — Дин устало прикрыл глаза, чувствуя, как боль от всё ещё ноющей раны растекается по телу. Нервное напряжение не позволяло тканям восстанавливаться и Дин старался не обращать на эту боль внимания. Какая уже разница?       — Моё время сегодня принадлежит тебе, Дин, — голос Габриэля был спокоен и тих. Винчестеру даже показалось, что священник полуулыбается, глядя на преступника. — Не нужно его экономить для того, чтобы найти хоть какое-то облегчение.       — Я не ищу облегчения, падре, — Дин грустно улыбнулся.       — А что же ты тогда ищешь? — Габриэль внимательно взглянул Винчестеру в глаза. — Именно ты. Всеми своими делами, всеми своими поступками, приведшими тебя сюда?       — Наверное, правды, — глухо отозвался Дин, понимая, что долго выдержать взгляд священника он не сможет. Как бы Винчестер ни уговаривал себя, что делает то, что обязан, как бы ни старался оправдать все смерти, бывшие на его руках, как бы ни осознавал правильность своих поступков – совесть молчать не умела. И теперь она упрямо нашёптывала на ухо, что вина Дина в его делах была. Немалая вина, отразившаяся хотя бы в горе тех, кого Винчестер лишил любимых людей. То, что это были уже не люди, Дин в расчёт не брал никогда.       — Правда у каждого своя, — заметил святой отец. — Какая же принадлежит тебе?       — Правда убийцы, — скривился Винчестер. — Правда того, чьи руки по локоть в крови. Того, кто решал кому жить, а кому нет.       — И того, кто сполна заплатит за эти решения, — голос Габриэля наполнился скорбью, глаза вмиг стали серьёзными. — Но ведь есть и другая правда, Дин. Заключающаяся в том, что для кого-то ты был спасителем, кто-то верил тебе и шёл за тобой. Ведь даже в твоей жизни есть такие люди, правда?       Винчестер поднял изумлённый взгляд на святого отца. Золотистые глаза смотрели с пониманием, с неясной тревогой и с какой-то очень знакомой теплотой. Дину захотелось тряхнуть головой, чтобы прогнать наваждение душевной близости, но он не смог даже моргнуть - Габриэль умел завораживать взглядом. Искренностью, сверкающей под ресницами, и скрытой силой в чуть насмешливом взоре. А слова были наполнены щемящей благодарностью, словно священник и в самом деле узнал Дина и хотя бы так решил ещё раз сказать ему спасибо за спасение своей жизни. Прийти и поддержать - сегодня. Визит святого отца в камеру смертника никого не удивит. Может быть, именно так и придёт спокойствие?       — Те, кого ты вспоминаешь сейчас, те, кто тебе дорог. Те, кто могут найти в твоей душе что-то светлое, нужное им, — падре вновь улыбнулся. — Те, кто является для тебя твоей правдой. И сейчас ты можешь, так же, как они, найти этот свет в своей душе. Обратиться к нему, пусть только сейчас. Да, на тебе смертный грех, нарушенная святая заповедь, но ты можешь спасти свою бессмертную душу раскаявшись. Никогда не поздно обратиться к свету, Дин.       Ладони Габриэля накрыли руки Дина. Винчестер краем глаза отметил, что военные дёрнулись, заметив этот доверительный жест, который позволил себе святой отец, но не сказали ни слова, видя, что Дин никак реагировать не собирается.       — Верь в то, во что верят твои близкие, Дин. Верь в их веру, верь в их правду о тебе. Это поможет прогнать страх на последнем пути, — Габриэль неотрывно смотрел в глаза Винчестера и тому вдруг показалось, что он что-то улавливает в этом взгляде. Что-то такое, что святой отец очень хочет показать только ему. — И верь в спасение. Оно даже тебе доступно. Нужно только помолиться и искренне покаяться. Сейчас. Признаться себе в своих страхах и принять свою судьбу, отрекаясь от боли и того, что за твоими плечами. Только верить в свет, Дин. Всего лишь верить в свет.       Габриэль отпустил ладони Винчестера и поднялся с кушетки, всё так же мягко улыбаясь и не отводя глаз.       — Бог услышит тебя, Дин, Он не оставляет никого, как бы тяжелы ни были грехи, — падре опустил руку на плечо Винчестера и чуть сжал в покровительственном и дарящем успокоение жесте. — Верь в это. Верь в эту правду.       Габриэль последний раз улыбнулся и отпустил плечо Дина. Затем подал знак рукой военным и те вскинули бластеры, готовясь к дематерализации свинцового стекла для того, чтобы выпустить падре из камеры.       — Не двигаться, иначе открываем огонь на поражение, — предупреждающе оповестил офицер, щёлкая тумблером.       Дин даже не шевельнулся, оставшись на месте и провожая спину Габриэля взглядом. Слова священника отпечатались где-то глубоко внутри, заставляя Винчестера отбросить в сторону желание вновь подшутить над военными и позволить им без лишних слов покинуть карцер, не оглядываясь.       Странное спокойствие разлилось по телу, подчиняя себе взбудораженное сознание и повелевая дышать ровнее и тише, без свистящих напряжённых нот и замирания сердца. Даже боль, казалось, притупилась и не напоминала о себе, уступая место тихой уверенности в том, что правильность веры, избранной Дином, не случайна.       Да. В тех, кто верит ему. В тех, для кого он и совершает то, что совершает. Просто верить. Без остатка.       А тонкая стальная отмычка, скользнувшая из ладони Габриэля в руку Дина, холодила пальцы обжигающими острыми гранями...