Ты победила

      От стука Тонкс подпрыгивает на месте и с грохотом роняет на пол расчёску. Тетива перетянутых нервов выбрасывает её из кресла. Она не успевает отдать себе отчёт в том, как преодолевает расстояние до двери.       Это он, ясное дело. Пришёл, чтобы распять её снова.       Пальцы на дверной ручке дрожат.       Снаружи — этот странный, сладкий, ни на что не похожий запах только что прибитой пыли. Тонкс обожает его. Гулять и втягивать, втягивать такой воздух до треска в рёбрах.       На пороге Римус и слепой дождь.       Крохотные бисеринки воды мерцают на истёртой до неприличия ткани.       Седые волосы позолочены закатным солнцем.       Лицо пустое, равнодушное, странное. Мёртвое.       Он пьян?       Сердце Тонкс падает, падает, падает, — как в тронувшемся лифте в бабушкином доме, как на отказавшей в полёте метле, — страшно свободное, обречённое разбиться, падает, падает бесконечно.       Это должно было произойти. Несколько дней ложной надежды подарили ей возможность снова превращаться, но всё, праздник закончился.       — Впустишь? — вместо приветствия спрашивает Римус своим хрипловатым голосом, не меняя этого странного неживого выражения лица. Тонкс охает:       — Прости! Что это я, ты и так уже весь мокрый! — она за руку втаскивает оборотня в комнату. Чушь, конечно, водоотталкивающие чары на его одежде не хуже фабричных, даром, что ли, упражнялся в них два десятка лет. Но надо ведь что-то сказать.       Римус не сопротивляется, следует за ней невесомой тенью. Только у самого камина выпускает её пальцы и прислоняется к стене. Молчит. Смотрит.       Тонкс нервно оглядывается на зеркало. У неё светло-рыжие волосы, по которым можно догадаться, что она только что от Уизли. Молли приятно играть в то, что у неё как будто бы есть ещё одна дочка, постарше Джинни, а Тонкс не возражает против того, чтобы эту игру поддержать. В конце концов, они действительно отдалённая родня.       Девушка кусает губы. Пусть бы это поскорее кончилось, что ли.       — Римус, я… Давай всё забудем. Я не должна была пользоваться твоей слабостью. Это и впрямь было совершенно неуместно, — голос дрожит так явственно, что наворачиваются слёзы бессилия.       «Выяснять отношения у кровати раненного, когда труп Дамблдора ещё не успел остыть, — мда, хуже действительно не придумаешь».       — Я не отступаюсь от своих слов, но что касается последних дней… в общем, это всё не считается. Ты мне ничего не должен, — Тонкс говорит, понимая, что будет ненавидеть себя за это, за то, как сейчас своими руками его отпускает — после всех этих месяцев борьбы! — но не говорить не может. Это была нечестная победа, и ничего на самом деле не решилось.       Римус смотрит на неё некоторое время этим странным, безучастным взглядом. Потом отводит взгляд и усмехается — жутко, криво. Он кажется совсем незнакомым, и это пугает до дрожи. Ещё сильнее исхудал за то время, пока не давал ей рассмотреть себя вблизи, голова стала ещё светлее от седины, и теперь в нём как будто действительно появилось что-то старческое.       — А я пришёл сдаваться.       — М?.. А? — Тонкс остаётся только морщить лоб.       — Я сдаюсь, Тонкс. Ты победила.       Повисает гулкая тишина. Тонкс начинает подозревать, что Римус употребил что-то посерьёзнее алкоголя.       — Что стоишь? — с внезапной злостью спрашивает Римус, щуря на неё пронзительный, чужой взгляд. — Ты, кажется, так хотела меня получить. Столько боролась — в первую очередь со мной. Правда, я впечатлён. Так вот он я — бери, — в последних словах уже не слышно издёвки, только бесконечная усталость и тоска.       — Римус, что случилось? — тихим от ужаса голосом спрашивает Тонкс.       — Ничего, — резко отвечает он, но голос его садится, становится едва слышным. А потом вдруг: — Прости, прости. — шепчет, пряча лицо в ладонях и съезжая спиной вниз по стене. — Я просто устал. — он сглатывает, с шумом вдыхает, — Я ТАК устал, Тонкс! Господи! Я больше не могу. У меня кончились силы. Я сдаюсь, — он сидит пару секунд без движения, а потом вскидывает на неё блестящий взгляд из-за решётки пальцев.       И впервые с момента его появления она наконец узнаёт его в этом движении и буквально падает к нему с подкосившихся ног. Губы его беззвучно двигаются, он несколько раз хватает ртом воздух, прежде чем выдохнуть жалобно: — Они… моего старика!.. Понимаешь?..       Как это ни глупо, Тонкс на несколько мгновений впадает в ступор: она, конечно, знала, что у Римуса очень нежное отношение к Дамблдору…       — Понятия не имею, как они его нашли, это ведь даже не в Британии… — «Ах, ну конечно, он об отце!» — Наверное, выследили меня в прошлый раз. Легко отделался: сотрясение мозга, пара лёгких заклятий — в общем, всё уже позади. Но сам факт… Как я его ни прятал, как ни старался не втягивать в наши игры… Ох, Тонкс, ты была права, ты всегда была права: я никого не могу защитить, — голос его снижается до отчаянного шёпота. — Я никого не могу спасти.       Она права, но ей хочется быть неправой — чтобы только он так не страдал сейчас.       Редко переводя дыхание, Тонкс всё пялится на его безвольно упавшую на пол кисть: можно взять её? нет?       Происходит что-то важное, планета сходит с орбиты, или что-то вроде того, — и она боится шевельнуться и что-то нарушить.       — Я хочу, чтобы ты понимала, — внезапно крепнет его голос. Прояснившиеся серые глаза притягивают её взгляд, — я по-прежнему считаю, что всё это несвоевременно. Сейчас не время создавать семьи и заводить отношения. Я не нуждаюсь в жене, — сердце больно бухает в горле: вот он — её приговор. Но после паузы следует внезапное: — Но, Тонкс… — его голос переламывается в мольбе, — Тонкс, мне нужен друг! Мне необходим друг. Бродяга, Дамблдор… — у меня не остаётся, на что опереться. Ты ведь можешь быть моим другом? — Римус неожиданно и просто сам берёт в руку её ладонь. Сердце останавливается, как вкопанное. — Любовь ведь предполагает дружбу, правда? Я сужу по своим родителям, по Джеймсу и Лили — они были лучшими друзьями. Если так нужно — я согласен, пусть будет любовь, пусть будут… отношения, пусть будет брак. Всё, что скажешь! Только не смей, слышишь, не смей тогда и ты меня оставить, не вздумай погибнуть или ещё как-нибудь пропасть, иначе я умру, я обещаю, я чокнусь или что-нибудь с собой сделаю, нельзя же бесконечно всё это выносить…       Он говорит всё более лихорадочно, невнятно. Тонкс кажется, будто она плачет, но плачет как-то вовнутрь, и горькие горячие слёзы стекают обжигающей лавой по пищеводу. Она неуверенно придвигается к обессиленной фигуре мужчины, дрожащей рукой дотрагивается до его губ, заставляя замолкнуть, а потом осторожно приваливается к его груди лицом, — и как всегда, касаясь его, ощущает, как будто сквозь неё побежал ток какой-то неизвестной природы, как будто она подключилась к некой системе, отдельно от которой никогда по-настоящему не функционирует. Его сердце тикает прямо под её ухом, и Тонкс думает: «Живой!» — и ещё: «Настоящий!» — и это почему-то — после стольких месяцев «Да уж не придумала ли я тебя, такого хорошего?» — кажется таким удивительным. Она поглаживает свободным большим пальцем его указательный — большой и горячий, — и Римус тихонько вздрагивает. Некоторое время они сидят так, а потом Римус осторожно подносит руку к лицу и с великой нежностью благодарно целует ладошку Тонкс.       Время останавливается.       Когда тело затекает на жёстком полу, Тонкс встаёт на ноги и протягивает руку оборотню.       — Значит, больше не скажешь, что для меня слишком опасно быть с тобой?       Римус некоторое время смотрит на неё и вдруг улыбается одними уголками губ:       — Ну, может быть, стоило бы на всякий случай сначала обучить тебя анимагии. Получилось у хогвартских сорванцов — значит, и лучшей студентке Аврората по плечу.       И вот тут Тонкс не выдерживает, фыркает, и из глаз её наконец брызжут слёзы:       — Вот дурак, — хихикает она, наклоняясь к его испуганному лицу. — Двоечник. Я метаморф! Я круче любого анимага! — смеющиеся глаза приобретают сосредоточенное выражение, ладони и ступни начинают плавно уменьшаться, носик вытягивается, а рыжие волосы наступают вперёд, захватывая лоб и всё остальное лицо, а потом и всё тело. Пушистая лисица опускается на четыре лапы в груду одежды перед ошеломлённым мужчиной.