Pit Of Vipers

Жаркий мадридский август растекся по городу растопленной карамелью. Этот сладкий запах приближающейся осени явственно ощущался в воздухе, прилипал к спине тканью темной футболки, заползал в рот привкусом дешевого пива на языке, в уши - шумом, мерным гулом говорящих людей, автомобилей, уличных торговцев, этой бесконечной, не меняющейся симфонией Мадрида, которую Серхио знал до последней ноты. Сейчас она удивительно и больно напоминала ему другую музыку, другой ритм, от которого бешено заходилось сердце, легкие наполнялись таким количеством воздуха, что грозили разорваться, а от кислорода кружилась голова. Это было его футбольное фламенко - словно настоящая музыка, созданная из кричалок болельщиков на трибунах, резких свистков арбитра, шума, стука собственного сердца в ушах и горле, яростных ругательств на всех языках мира, кому что привычней. Это был тот ритм, в котором Серхио чувствовал себя, как рыба в воде. Его музыка. Его танец. Его смысл. Который он отвратительно терял после каждого позорного проигрыша. [Но кто никогда не плакал после поражения - пусть первый бросит в меня камень] Особенно больно было за Икера. Рамос не столько знал, сколько по-настоящему чувствовал, что осталось недолго. Их время, проведенное вместе, неумолимо подходило к концу, и пусть шторм еще не начался, но Серхио ощущал запах озона, приближение неумолимой грозы после каждой тренировки. Кто знает, сколько дней, недель и месяцев у них осталось? И сколько раз еще доведется кэпу сжимать в своих руках сверкающий металл желанного кубка? Рамос думал об этом, пока петлял по улицам Аргансуэла, надвинув на глаза козырек бейсболки. Ужасно не хотелось, чтобы кто-нибудь его узнал, чтобы подошли за автографом, или - и того хуже - кинули один-единственный сочувствующий взгляд. От таких взглядов Серхио хотелось зарычать и вгрызться в чье-нибудь горло. Он ненавидел быть беспомощным. И, запертый в клетке из собственных переживаний, как любой хищник, становился в разы опаснее. Навстречу ему, размахивая руками и громко распевая, двигалась процессия счастливых красно-белых фанатов, и скрываясь от них, Серхио шарахнулся в дверь ближайшего бара. Не то чтобы они могли его узнать. Но даже идти мимо них сейчас было почти физически больно. Стоило бы, пожалуй, поехать домой. Вызвать такси и поехать домой, поцеловать Пилар, выпить вина, поговорить, заняться сексом и лечь спать. Вернуть жизнь в привычное, понятное и правильное русло. Пережить это поражение, как доводилось переживать десятки других. Но Серхио не хотелось п е р е ж и в а т ь. Ему хотелось с ж е ч ь. Бар подходил для этого как нельзя лучше. Наполненный шумом голосов, ритмом музыки, звоном стаканов, сигаретным дымом и запахом алкоголя, он заставлял губы Серхио расползаться в жадной, хищной улыбке. Хотелось большего. Хотелось залить свое горе, забить его, выплеснуть из себя, уничтожить в ярости и злости. Хотелось освободиться. - Виски, пожалуйста, - бросил он бармену, устраиваясь у самой барной стойки. Еще раз окинул помещение взглядом - и замер, зацепив в углу знакомую фигуру, блядскую улыбку, до ненависти довольное и самовлюбленное лицо. Антуан - черт бы его побрал, выебать бы его двадцать тысяч раз - Гризманн. Рамос залпом опрокинул в себя виски. Все тело напряглось, будто перед прыжком. Гризманн торжественно восседал на кожаном диване, откинувшись лопатками на мягкую спинку, отделявшую его тело от рыжего кирпича интерьера бара, так, что перед глазами Рамоса бледной пеленой пронеслась картина, где сладкой вишнёвой акварелью стекает французская кровь по этой до неприличия бледной, аристократической шее, слепляя кудри белесого золота, ниспадавшие мерзким нимбом на его плечи. Представить, как в нетронутое, молочное, горло вцепляются грубые пальцы, пережимая выступающие голубизной полные вены, затылком провезти по шершавому кирпичу, увидеть с т р а х в океане мерзко наивных детских глаз. Он упивался сполна, щуря звериные глаза, но уже знал, что в следующую же секунду терпкий вкус этих картин разбавит медовой сладостью рта, которую он пригубит с лица Гризманна, ослабляя мёртвую хватку. И он уже не бросал кисть, когда картины в его голове начинали писаться сами собою, он позволял вести его руку, с интересом смакуя собственную с л а б о с т ь и осторожно прощупывая вихры, завязывающие узел под стенкой пресса при взгляде на эти отвратительно приторные черты. Серхио никогда не любил сладкое. Предпочитал терпкое, отзывающееся на корне языка горечью, но ему так болезненно сводило скулы, что тошнота от скрипящего на скулах сахара оседала в горле, создавая незнакомую прежде гамму эмоций. Он сидел, окружённый своей свитой. Нет, он не был королём, не был даже царевичем, он не был капитаном, но он был чем-то особым для рохосбланкос — незаконным принцем без кровного права престолонаследия, и п о т о м у – любимцем при дворе, с которым играли, которого обхаживали, с которым обращались, как с наивысшей ценностью, он был словно их сердцем, и тем больше хотелось сжать его в своих руках и услышать хруст его костей. Раздавить, уничтожить, покорить. Взять. Как святыню, как чужой флаг, установленный прямо перед носом на руинах прежних владений т в о е й короны. Он влек к себе жаждой покорить, присвоить, отобрать. Осквернить. Он казался таким сахарно невинным, что хотелось, чтобы этот сахар перестал блестеть белизной, хотелось пропитать всем самым гадким, что в нем было, увидеть, как по крупицам незаконная, неправильная чистота, белизна уходит, наливается цветом, грязью, и с т и н о й. Словно услышав мысли Серхио, Гризманн резко вскинул взгляд, пронзая его синим стеклом, и Рамосу показалось, что на нем действительно затрещала, расходясь, кожа. Французу было достаточно поднять глаза, чтобы весь его лоск, весь его искусственный сахар перестал слепить неверным блеском. Как по команде, словно благосклонно отвечая на невысказанные желания испанца, на этом сахарном лице, а именно, в глубине его глаз, обнажилась г р я з ь, излилась змеиным взглядом из-под пушистых ресниц, высказывая на радужке презрение, подлую издевку, зардевшую гордость, лживое, льстящее сочувствие, настолько некрепко выдержанное, что перебиваемое, словно вспышками мощного света разбивающих бушующую грозовую тьму молний, насмешкой. Этот взгляд так ж а л к о и ж а д н о захлебывался превосходством, таким незрелым и некрепким, что язвящим самого обладателя голубых глаз, в которых сейчас был весь он, как есть. Гризманн ему подмигнул. И языки пламени вскинулись от низа живота, доставая, обжигая диафрагму. Все это было для него, открыто, руку протяни и сожми змею в кулаке, и смотри, какими блестяще-чёрными каплями с её клыков падает яд, но ему так хотелось, чтобы это увидели в с е, скверноту, червоточину в их собственной святыне. Ему было так далеко до Богов и до какой-либо реликвии, и он так обидно походил на них, что сидел за столом на равных, смеялся на равных, искренне считал, что мир возлег ради его ног, и никто не собирался его разубеждать. А Рамосу хотелось растоптать. В этом не было ненависти. Серхио не чувствовал ее ядовитого дыхания на своем затылке, не ощущал ее пленительного сладкого жара на языке, болезненно-желанной ломоты в руках, которыми хотелось бить, рвать, ломать, ненавидеть со всей силой своего молодого, горячего сердца, полностью отданного Испании - и королевскому клубу. Он хотел бы ненавидеть, искренне желал этого, мечтал о том, чтобы сломать Гризманну его красивый нос, разбить в кровь это смазливое личико… И все-таки не ненавидел. И тем не менее сейчас вся его ярость, вся злость, обида за глупое поражение, стыд за собственное бессилие плескались у него внутри безумным коктейлем, подпитанные хорошим виски, текли по его венам вместо крови. Будоражили, возбуждали, доводили до ручки, срывали крышу. Как же Серхио хотелось стереть это надменное выражение с лица Гризманна. Увидеть там страх, уважение, ту самую обиду, которой сейчас так много было в глазах самого Рамоса. Страх, уважение, обиду… И восхищение. Преклонение. Подчинение. Обожание. [Любовь.] Он поймал на мгновение взгляд этих голубых глаз, и кровь побежала быстрее по всему его телу. Мерзкий ублюдок. Он еще смеет… Издеваться? Ему было мало того, что творилось сегодня на поле? Хочется унизить еще? Да как смеет он, не дышащий футболом, не живущий им, не готовый у м е р е т ь за свою команду, использующий ее лишь для подпитывания собственного раздутого эго - как смеет он хоть что-то говорить Рамосу? Как смеет даже смотреть на него сейчас? Серхио спрыгнул с барного стула, весь подобравшись, словно хищник, неторопливо выбирающий себе жертву. Махнул рукой бармену - мол, потом заплачу, я тут, никуда не ухожу. И, не сводя с Гризманна взгляда, двинулся к нему. Тот сидел в компании, но Серхио на это было наплевать, скромностью он никогда не болел. Поэтому позволил себе рухнуть на кожаный диван прямо рядом с этим голубоглазым мелким ублюдком. - Вы, я смотрю, развлекаетесь. Что пьете? О, пиво. Отлично, я тоже хочу. И с этими словами он выхватил бокал прямо из-под носа у Гризманна, моментально выпивая его почти до половины. Гризманн даже не дрогнул, когда Рамос вальяжно опустился рядом с ним - оно опустело ровно за секунду до этого, когда вся эта свора бросилась врассыпную по едва уловимому движению руки Гризманна, продолжавшего свою игру в гляделки с вице-капитаном королевского клуба. Он даже не моргнул, когда рука перехватила за ножку бокал, грубо задевая его пальцы - не моргнул и отпустил в то же мгновение, не сводя горящего взгляда с тёмной жидкости, обтекающей влажные резкие губы. Он дождался, пока Рамос закончит свой ход, только лишь после этого, небрежно взмахнув ресницами, обнажил в улыбке сверкнувшие зубы и вдруг заметил, что все это время сидел напряжённой вытянувшейся струной. Гризманн откинулся спиной назад, скользящим, метким движением забирая из рук Серхио бокал, и тому показалось, что прикосновение было столь резким, что, разожми он ладонь, и на ней останется липкая кровь. - Бывший наследник почтил нас своим присутствием? Великая честь. - Гризманн прикрыл глаза и мягко обхватил губами стекло, допивая содержимое до дна, затем неосторожно отставил бокал с лязгнувшим звоном. - Ну, знаете… - Серхио очаровательно улыбнулся, потом моментально нахмурился, глядя на опустошенный бокал, и потянулся к бутылке виски, которая стояла в центре стола, - испанская история учит нас, что с узурпаторами стоит обращаться вежливо… Вплоть до того момента, пока не выдастся возможность воткнуть им нож в спину, разумеется. А тебе, Гризманн, стоило бы лучше в школе учиться. Наследники бывшими не бывают. Он и сам не знал, откуда сейчас взялась эта веселая злость, эта насмешливая ярость, от которой Серхио чувствовал себя легким, словно воздушный шарик, готовым в любой момент взмыть к потолку. Это было уже не сражение проигравшего с победителем. Это была игра - их игра, в которую они с таким наслаждением играли что на поле, что (гораздо реже) вне его, и пусть Антуан еще не догадывался об этом, но Серхио был куда лучшим, более опытным игроком. Он читал все эти движения, мимику и действия, словно карту, расшифровывал каждую фразу, как тайный шифр, и с каждой секундой приближался все ближе и ближе к своей цели, заветному сокровищу. [Никогда не был кабальеро. Конкистадором - возможно.] - Впрочем, тебе простительно об этом не знать. Ты ведь - увы - не испанец, - Серхио насмешливо пожал плечами, растянув губы в улыбке и разглядывая Гризманна горящими глазами. Напряжение между ними ощущалось почти физически, будто искрило, и Рамосу казалось, что оно заметно всем присутствующим. Гризманн нервничал, одного присутствия этого затаившегося зверя в такой близости от потенциальной добычи расставляло все по своим местам, Рамос мог учуять это, он чуял это, а Гризманн давал это понять: блеском напрягшейся скулы, стремительным побегом глаз, движением колена вниз, поворотом ли головы - он давал за это схватиться, и только глотку держал в стороне. Нервное напряжение звенело, прорезаясь сквозь журчание виски, разливавшегося по хрустальной чистоте стекла на дне стакана, звенело, рикошетом отстреливая от слов Рамоса, звенело в их глазах, когда они сталкивались, звенело и искало себе разрешения. Гризманн дрогнул и облокотился на стол, пронзительно глядя в лицо своему конкистадору. - Раз уж вы изъявили благосклонность, присоединившись к нам здесь, с меня тоже сталось. Соизволите ли выпить на брудершафт? Он не моргал, и это был не вызов, хотя он бы хотел, чтобы это был он. Ход - да, вынужденная атака. Серхио достаточно было увидеть, на мгновение ощутить, как нервничает и поддается Гризманн, как глаза его тут же вспыхнули жадным огнем. Он словно обжигал Гризманна каждым своим взглядом, не просто смотрел, но издевательски ласкал обнаженную кожу. - Ну так ведь не только мне придется голову склонить, - Рамос пожал плечами и взял в руки предложенную ему рюмку, - раз уж вы снизошли до меня, простого смертного, как же мне с вами не выпить… Он кривлялся и ехидно улыбался, то и дело кидая на Гризманна взгляды из-под темных ресниц, облизывал губы, и несмотря на то, что был сегодня побежденным - здесь и сейчас он казался в большей степени победителем и хозяином положения. Рамос продолжал улыбаться, когда садился к Гризманну ближе, чтобы было удобнее. Улыбался - хищно, жадно и насмешливо - когда они переплетали локти, чтобы выпить. Казалось, даже ресницы его насмешливо подрагивают, когда он опрокинул в себя рюмку виски. И он улыбался - одними глазами, только для Гризманна, почти вынуждая проваливаться в темный огонь своих зрачков - когда хотел было поцеловать его в щеку, заставил д у м а т ь, что поцелует в щеку… И в последний момент накрыл губы Гризманна наглым, требовательным, неумолимым поцелуем. И отступать больше было некуда. Даже представить себе этого было нельзя. Гризманн замешкался на секунду, взятый врасплох, впуская меж дрогнувших губ грубый язык - и тут же отобрал инициативу, толкнувшись навстречу, сминая, окручивая, обманывая и здесь. Первое мгновение это было стремительной контратакой, на бушующей крови, на скачке адреналина, на и с п у г е - движение вперёд, подминающее, напряженное, бьющее, словно хлыстом. Но уже в следующее - ложилось пламенем, сжигая все на своём пути, широко, размашисто, г р я з н о - в стихии Гризманна ему нашёлся равный, и было жизненно необходимо одержать в этой схватке верх. Грязно, влажно, смело, так глубоко, что слишком о т к р о в е н н о, до горечи на корне языка, казалось, до горла. И это не было войной, это не было даже битвой, это не было пафосно, это с р а з у было Искусством. Вокруг было шумно, прокуренно и пьяно, звучали голоса, причудливым образом смешивались с томным битом музыкального сопровождения, но Серхио, казалось, не слышал ничего, что происходило вокруг него. Не чувствовал ничего вокруг - ни плотной ткани футболки на своих плечах, ни неудобной кожи дивана - с таких так и норовишь сползти - ни взглядов приятелей Гризманна... Даже вкуса виски на языке он не чувствовал сейчас - только вкус губ Гризманна, каждое столкновение языков, которые схлестывались в причудливом интимном танце. Это был не футбол и даже не фламенко - коррида, дуэль, какая-то удивительная игра на двоих, которой не было названия. Это нельзя было назвать ненавистью - - разве что ненавистью к поражению. Это нельзя было назвать желанием - разве что желанием подчинить. Это нельзя было назвать любовью... Разве что любовью к победе. Так не целуют - так подчиняют и унижают, каждым движением губ, спустя мгновение подчиняясь и унижаясь. Покоряясь - чтобы спустя пару ударов сердца покорить самому, взять вверх, с бешеным восторгом чувствуя, как льется по телу живительная влага, от которой хочется дышать, существовать, чувствовать себя таким живым, беспощадно, бессмертно молодым. И имя ей - желание. Серхио оторвался от Гризманна только тогда, когда стало совсем не хватать кислорода, и он отпрянул, жадно глотая ртом воздух. Отпрянул - и сам похолодел, осознав, что только что натворил. И что все ещё хотел натворить. Сердце билось так быстро, что грозило вырваться из груди, мешало дышать. Он все ещё хотел Гризманна. И теперь, после этого спонтанного, неожиданного, но такого яркого и живого поцелуя, ему хотелось Гризманна ещё сильнее. Голова кружилась. - Я отлить... - выдавил из себя Серхио, поднимаясь с дивана, - тошнит меня от вас, узурпаторы Испании... Хотел, чтобы фраза прозвучала насмешливо, а вышло почти жалобно. Но исправляться сейчас не было сил - Серхио нужно было остаться в одиночестве и заставить себя успокоиться. А член - лежать на месте и не выебываться. Он прошел сквозь весь зал к неприметной двери у правой стены, почти рухнул в прохладное пространство пустой уборной, залитой мерзким неоновым светом. Прислонился лбом к ледяному кафелю. И наконец-то выдохнул. В ушах в Антуана звенели отголоски разбитого внутри него секунды назад стекла, словно эхо блуждало в зеркальном лабиринте, не находя выхода. Кровь отбивала пульсом в висках, заглушая бит музыки в баре. Он проводил спину Серхио взглядом, отсчитывая в уме секунды, но его выжидание не было тем, в какое умел Рамос, он словно срывался с иглы, отчаянно заставляя себя сидеть ещё, и пальцы его побелели, вжимаясь в диван, скрытые от глаз под столом. Он почти сразу слетел вслед за ним, ничего никому не объясняя, хотя это и было вполне в порядке вещей, и рассчитал пружинящими шагами тёмный коридор между комнатой и уборной, толкнул ладонью дверь, ныряя в неоновый полумрак. Рамос стоял у ближайшей стены, подпирая её лбом, и, как только дверь тяжело закрылась, звукоизоляция приглушила бит, равняя его на удары в их висках. Гризманн даже не взглянул на него, не замедляя шага, прошёл до противоположной стены, оставаясь к противнику открытой спиной, и рвано облокотился руками на холодную керамику, склоняясь над раковиной. Поднял глаза, находя силуэт позади в зеркале, чтобы можно было заметить движение. Они стояли спинами друг к другу с противоположных сторон, и их удерживал невидимой привязью ледяной холод плитки, остужая жар бьющей по голове крови, но лишь оттягивая момент, когда привязь сорвётся. И ни одному из них не было позволено ни одной колкости в адрес другого сейчас, да это и не приходило им в голову, игры на публику кончились, стало очевидным р а в е н с т в о. Они были равны сейчас в своём желании и в том, насколько оба показывали его и читали друг с друга, и оба негласным, нерушимым молчанием заключали, признавали друг за другом это грязное равенство. Серхио вздрогнул, когда дверь открылась, тихо скрипнув. Ему не нужно было поднимать голову, чтобы узнать Гризманна по его шагам, по его дыханию, по неуловимому аромату его парфюма, смешанному с запахом кожи, шампуня, алкоголя. Казалось, будто все органы чувств сейчас обострились от этого болезненного возбуждения, и Рамос чувствовал своего соперника так четко и остро, будто стоял совсем рядом к нему. Будто можно было протянуть руку, коснуться ладонью его разгоряченной кожи, зарыться пальцами в шелковистые волосы, кусать до крови пересохшие от волнения губы, слизывать соленый пот с его шеи. Чувствовать его всего, полностью, без остатка. Казалось, будто он может почувствовать даже, с каким ритмом сейчас бежит кровь по его венам, учуять ее металлический запах даже сквозь кожу. Этого всего было слишком много для Серхио. Обстановка - неоновый, мигающий свет ламп, тихий рваный бит под потолком, почти полная тишина, прерываемая только шумным дыханием - все это доводило до предела, приковывало все внимание к тому, что происходило между ними. И Серхио казалось, что он взорвется, если прямо сейчас не прикоснется к желаемому. ... Или это было желание Гризманна? Он оторвался от стены, в секунду пересекая расстояние между ними, обнял Гризманна со спины, накрывая его тело своим, вжимаясь пахом в его ягодицы, и ткнулся носом в его затылок, жадно, грубо целуя в шею, кусая - и тут же зализывая укус горячим требовательным языком. Антуан слышал тихий шорох, с которым Серхио сдвинулся с места, он поймал его движение навстречу краем глаза в его отражении, но ничего не предпринял и не смог себя подготовить и громко, рвано выдохнул, когда руки легли поперёк его живота. Охоте был положен конец, жертва попала в капкан. Антуан ощущал свою слабость, будто она протекала сквозь поры на его коже, лилась с него ручьями холодного пота, проступала липкой, мерзкой, тянущей чернотой на внутренностях, и, ощущая горячее дыхание на мочке уха, он закусил губу, втягивая воздух ноздрями, в попытках удержать силу в своих ногах, но заметно осел, провисая на опоре своих рук вперёд. Ситуация срочно требовала исправления, и, подаваясь шеей на его зубы, он повел в сторону, тенью выскальзывая из хватки, разворачиваясь лицом и оказываясь вплотную. Тут же жёстко, ударом облокотился поясницей на обод раковины. Не уверенный в возможности не проиграть взглядом, он змеей рванулся вперёд, властно, нагло впиваясь в губы, усилием проталкивая язык в его рот, сталкиваясь зубами. Рамос ощущал эту слабость и готовность Гризманна подчиниться почти на животном уровне - он чувствовал в воздухе, в запахе, в каждом его движении, в каждом взгляде эту сладкую беспомощную слабость, которая заставляет дрожать, цепляться обеими руками, раздвигать ноги и поддаваться, подчиняться, получая от этого непередаваемое, до головокружения сильное удовольствие. Чувствовал - и хотел его ещё сильнее, не мог удержаться, зная, что Гризманн будет не то что не против - сам будет просить ещё больше, хотеть ещё больше, примет все, что Серхио ему даст. Он отвечал на поцелуй так властно, то и дело перехватывая инициативу, заставляя Гризманна подчиняться, будто пытаясь даже здесь показать ему, кто тут главный, поставить его на место, подчинить себе даже в мелочах. А потом скользнул ладонью по его телу, прижимая ладонь к паху, даже сквозь джинсы чувствуя, насколько Гризманн сейчас возбужден. И оторвался на мгновение от его губ, чтобы пристально глядя в глаза, не отводя взгляда, ехидно, безумно улыбаясь, дернуть пуговицу на джинсах, издевательски медленно расстегнуть ширинку, с тихим шорохом потянуть вниз джинсовую ткань, оголяя бедра. - Надо же... Как сильно ты меня хочешь, - насмешливо шепнул в губы, - и давно это с тобой? Гризманн бешено смотрел в глаза, зрачки его метались, и он сильнее вдавил себя в керамику в попытке уйти от прикосновения, но рука лежала плотно, а цепкий взгляд Рамоса не давал выхода из западни. Антуан нервно оскалился и перекрещивая руку поверх руки Рамоса основательно взял того ладонью за промежность джинсов, неприятно надавливая большим пальцем. - А у тебя? Серхио хотел было не реагировать на это прикосновение, сдержаться, не давать себе воли, но тело сейчас руководило им в большей степени, чем разум. Он моментально толкнулся бедрами вперёд, тут же потираясь пахом о ладонь Гризманна, жалея только об одном - что между ними сейчас была плотная ткань джинсов, и он не мог почувствовать его руку на своем члене полностью. - Не буду скрывать, ты давно напрашивался на то, чтобы я трахнул тебя прямо на поле, - Серхио выдохнул это, прикусывая нижнюю губу, потому что прикосновений моментально стало слишком мало, и хотелось ещё больше, сильнее, ярче, хотелось полностью отдаться этому пьяному горящему безумию, от которого все будто плыло перед глазами, - как бы я мог удержаться, если ты так откровенно этого хочешь, Гризманн? И Рамос всё-таки стянул на бедра его нижнее белье, чтобы провести ладонью по всей длине возбужденного члена, разглядывая его с каким-то пристальным восхищением, тяжёлым, жарким желанием. Его взгляд был настолько откровенным, пошлым, до неприличия заведенным, будто у себя в голове он уже сделал с Гризманном все, что можно, и что нельзя. Антуан сглотнул и подался вперёд, слабо утыкаясь в шею, мягкими горячими губами бархатно обнимая кожу, практически ощущая мурашки под своим прикосновение и прошептал: - Не боишься, что нас увидят? Представляешь себе заголовки? Он вжался ладонью сильнее, массируя его пах через грубую, жмущую, неудобную даже для его руки ткань, с силой прижимая кисть, и коротко коснулся кончиком языка шеи, ласкающе, но почти невесомо. - Кто сказал, что я боюсь заголовков? А ты ведь боишься, верно? - Серхио прижался ближе, провел влажным языком за ухом, тяжело и жарко дыша, - боишься, что сейчас кто-нибудь зайдет... И увидит нас. Дверь-то не заперта. Вдруг кто-то из твоих дружков захочет отлить. Что они о тебе подумают, а, Гризманн? Серхио почти ласково укусил его за мочку уха, невыносимо медленно потирая головку члена большим пальцем, размазывая смазку, наслаждаясь возможностью просто прикасаться, доводить, тонуть в этом сладком пьяном наслаждении. - Если бы я боялся, - шёпот падал с его губ так небрежно, что никаких эмоций за ним нельзя было понять, - меня бы здесь не было, - он говорил то, о чем думал, или же заставлял себе верить, и в каждом слове его шипел обман. Этот обман был лестью, сладкой, приторной лестью, капавшей с его поджатых губ, обнажающих клычки, и эта лесть тянула за собой и убаюкивала, словно липкая паутина. Но паутина дрожала, когда к ней прикасался более опытный охотник, который читал в его глазах страх. Гризманн, ты мог бы поймать в свои сети любую мушку. Но зачем ты позарился на паука? Антуан опустил взгляд, невольно прижимаясь ближе под его рукой, Серхио делал все настолько медленно, что Антуан удерживал себя от того, чтобы не двигать бедрами, потому что немыслимым образом в этой перевернутой ситуации такое было бы унизительно для него. Его дразнили, и он ничего не мог с этим поделать, он злился, но продолжал млеть. При виде татуированной руки на своём члене, он уже не выдерживал, ткнулся лбом в плечо, тихо выстанывая. Реакция Гризманна, его слабые, но такие откровенные, интимные стоны только доводили Серхио сильнее, и он плотнее сжимал ладонь вокруг его члена, продолжая двигать рукой дразняще медленно, вынуждая Гризманна толкаться бедрами самостоятельно. Его невероятно заводила сейчас мысль о том, как сильно Гризманн этого хочет, и хотелось не просто отдрочить ему, не закончить этот вечер скучным петтингом в туалете бара - хотелось много большего, хотелось присвоить себе Гризманна полностью, хотелось растянуть это наслаждение на всю ночь, не выпускать его из постели до самого утра... От одной мысли об этом у Рамоса болезненно поджимался низ живота. - Мне кажется, нам стоит найти себе место получше, - хрипло сказал он, мимолётно целуя Гризманна в шею, - если, конечно... - замер, перестав даже двигать рукой, - ты не хочешь остановиться прямо сейчас. Антуан ничего не ответил, вместо этого, глядя прямо в глаза, потянулся к запястью той руки, что была на его паху, беря его крепкой хваткой, и убрал её в сторону. У Рамоса на мгновение похолодело под холкой, но уже в следующую секунду Гризманн соскользнул по руке вниз и, коснувшись ладони быстрым движением пальцев, взял его за руку. Затем подвёл её к своей ноге, разворачиваясь к двери, и повел Серхио к выходу. Все тело Рамоса будто бы поджалось, напряглось в затаенном ожидании. Он ненавидел и обожал эти моменты одинаково сильно - когда ещё ничего нет, но определенно будет, и самое сложное - это дождаться, выдержать, не дать себе воли, когда все твое существо, словно оголодавший зверь, рвется с цепи, утробно рычит и требует получить свое, вгрызться зубами в долгожданную жертву, чье присутствие и чей запах манит и сводит с ума. В этом состоянии, все свои силы бросив на то, чтобы не раздеть Гризманна прямо здесь, не разложить его прямо на кафельном полу, Рамос послушно дал взять себя за руку и вздрогнул только, когда теплые пальцы плотно обхватили его ладонь. Это прикосновение было... Почти интимным, гораздо более личным, чем все их поцелуи, и почему-то это прикосновение к внутренней стороне ладони взбудоражило его даже больше, чем рука, прижатая к паху минутой ранее. - Нам нельзя через главный выход, - заметил он тихо, когда они вышли из туалета, так и не разжимая пальцев, - надо спросить, где тут запасной... Он стоял прямо за спиной у Гризманна, дышал ему в затылок, и даже по его дыханию, тяжёлому, горячему и медленному, чувствовалось, как он сейчас возбужден. Даже голос Серхио сейчас звучал хрипло и тяжело. - Тут есть в паре кварталов неплохой отель, - заметил он, почти прижимаясь губами к уху Гризманна, - я там в свое время... А, впрочем, неважно. - Жди здесь, - Антуан склонил голову набок, даже не глядя на партнёра, выжидающе выглядывая пути отхода в переполненном баре. Он весь подобрался, ощетинился даже в своём предвкушении, что походил на красивого молодого хищника. И Рамос начинал задумываться, точно ли охота была кончена на сегодня. Антуан отпустил его руку, легко роняя её и оставляя своего соперника за спиной, он скользнул в помещение по стене под неоновыми лампами, куда слабо доходил их падающий свет. Он только стремительно коснулся острых скул, лёг на линию подбородка, отсвечивая бархатную кожу, тронутую их, одной на двоих, тайной, которой ещё несколько секунд назад касались его губы. Он был словно слеплен из гипса по своей фактуре, и Рамос, который привык к крепкому выдержанному мрамору, терял дыхание. Антуан по стене преодолел расстояние до барной стойки, подходя с самого угла, где мог оставаться в тени, облокотился на стойку, перевесившись к самому уху бармена, очаровательно улыбнулся, но во взгляде его не было ни грамма этой улыбки. Пара слов, он обдает дыханием шею парня в форменной жилетке, Рамос следит за тем, как движутся углы его губ. Гризманн достаёт из заднего кармана смятую купюру и оставляет на салфетке, взамен срывая с пальца связку ключей, благодарно кивает, рассыпается в каких-то словах и ныряет во мрак по той же стене возвращаясь назад. Остаться без него даже на пару минут было подобно мгновенной смерти - стоило Гризманну отпустить его руку, как Серхио захотелось рвануть за ним следом, вцепиться в него, заурчать довольно, не отпуская от себя ни на мгновение, позволяя сердцам биться в такт, дыханию смешиваться, взглядам - тонуть друг в друге. В этом не было ни капли любви и ни капли ненависти - по крайней мере, Рамос изо всех сил хотел в это верить. Но это желание, эта звериная, нечеловеческая похоть сбивала его с ног, кружила голову и пьянила похлеще самого качественного виски. Он был уверен, что умрет если не получит желаемое - сейчас, сию секунду, безо всякого промедления. И тем не менее, приходилось держать себя в руках. Когда они шли через темный коридор к черному входу Рамос успел пару раз прижать Гризманна к стене, оставляя засосы на его шее и ключицах, словно помечая - моя собственность, моя д о б ы ч а. Но позволить себе ничего больше не мог. Они вывалились в душную темную августовскую ночь, прямо в узкий проулок рядом с мусорными баками, и Серхио тут же вжал своего все-еще-не-любовника в кирпичную стену, прижимаясь к нему всем телом, впиваясь в эти искусанные губы болезненно требовательным поцелуем: мне надо, я хочу, дай мне как можно больше, не смей сопротивляться. И Гризманн не сопротивлялся. Не думал даже. Давал много, много больше, давал отнимая. Рамос не оставлял его ни на секунду, вдыхая как свежий ночной воздух, ужимал, грубо стискивал талию, а Гризманн рассыпался тысячью мелких, цепких укусов, неприятно прижимая кожу резцами, чтобы старательно зализывая следы укусить снова, глубже, просадить царапины, слизать выступающую кровь, засасывать, ставить синяки и.. снова кусать гематомы, мучительно, болезненно сжимая жгущую кожу. В одном из переулков Гризманн поймал момент, грубо вжал Серхио в кирпич в тени, упавшей от фонаря и, умело используя замешательство спутника, касаясь зубами челюсти, настойчиво скользнул ладонью в джинсы, под белье, провел по стволу, второй рукой очертил ягодицы, больно сжимая. От каждого из этих укусов, поцелуев, от каждого прикосновения тел Рамос готов был взвыть и забыться окончательно, но держал себя в руках. Чувствовал, что уже на пределе, что крыша едет окончательно, что еще немного - и разум откажется участвовать в этом безумии. И этого легкого, скользящего прикосновения горячей кожи к члену, ладони - к ягодицам было достаточно, чтобы он вновь толкнул Гризманна к стене, с силой вжимая его в холодный камень, коленом заставил его раздвинуть ноги, укусил в шею - больно, почти до крови, будто напоминая: не напрашивайся, я могу быть грубым. - Ты хочешь, чтобы я трахнул тебя прямо здесь? - пробормотал на ухо, - или все-таки предпочтешь заняться этим без посторонних глаз? Ты напрррашиваешься, Грррризманн, ты понимаешь? В нем было сейчас так много животного, притягательного, до пошлости, до воя сексуального, когда он сжимал запястья Гризманна своими татуированными пальцами, когда прижимался к нему всем своим тяжелым, сильным, горячим от возбуждения телом, не позволяя отстраниться. - Отпусти, мне больно, - процедил сквозь зубы, приставленный к стенке, просверливая, кажется, тёмным взглядом его радужку. Но угол рта неаккуратно выдавал в нем лукавство, - мы уже пришли. Я останусь здесь, ты сними номер, я зайду позже вслед, - выдержал паузу, наслаждаясь тем, как гнев сменялся на предвкушение в темно-карих горящих глазах, требовательно потянул на себя руки и повел бедрами по стене. Рамос все-таки отпустил его - но действительно только ради того, чтобы, облокотившись на стойку, оплатить себе номер на одну ночь. Кепка, вечерний полумрак и усталость ночного администратора сыграли свою роль - девушка за стойкой не узнала его, и только спокойно забрала наличку, отдав взамен ключ. От предвкушения сердце заходилось, словно бешеное, когда он поднимался по узкой лестнице на третий этаж, зная, что Гризманн идет следом. Ощущал его спиной, кожей, затылком, заставлял себя дышать глубже и спокойнее, чтобы не сорваться, чтобы не причинить боль, чтобы доставлять только удовольствие. Ключ не попал в замок с первого раза, Серхио зашипел, словно рассерженный кот, но со второго раза дверь все-таки распахнулась, и он втолкнул Гризманна в теплый полумрак номера, заходя следом. Прижался спиной к двери и тут же притянул Гризманна к себе, обнимая за бедра, скользя ладонями по ягодицам. И все-таки задал тот вопрос, который крутился в голове последние полчаса. - Ты… Когда-нибудь был с мужчиной? У Гризманна внутри от этого вопроса что-то рухнуло в пропасть, он не до конца осознавал - вплоть до этого момента - к чему и м е н н о все идёт. Точнее, просто не задумывался. Но сейчас уже бежать было некуда, хотя он и четко осознавал, что может сделать это в любой момент. И чем больше потенциальной свободы он ощущал в этом отельном номере в руках Рамоса, тем меньше он хотел её ощущать. И он осознавал каждую секунду времени, которое у ж е провел с наедине, что готов идти дальше, готов играть дальше, но н а с к о л ь к о далеко он зайдёт — это оставалось за кадром. Но нервы играли и делали свое дело. Антуан как можно более беспечно мотнул головой, сжимая пальцами его футболку, мол, сколько можно болтать, это не так уж и важно. Одного этого отрицательного поворота головы было достаточно, чтобы в глазах Серхио смешалось восхищение, желание и легкая тень сомнения, которой, впрочем, было слишком мало, чтобы повлиять на происходящее. Нельзя сказать, что Рамос не думал о такой возможности, но он отгонял от себя эту мысль, не позволял ей задерживаться у себя в голове, потому что… Потому что его слишком возбуждала мысль стать у Гризманна первым. Подчинить его себе настолько, насколько это в принципе возможно. Показать ему, что можно подчиняться кому-то до такой степени. И это совершенно сводило Рамоса с ума. - Это очень лестно… Что я буду у тебя первым, - выдохнул он в губы Гризманна, целуя его с непривычной нежностью, а руками потянулся к его джинсам, расстегивая их и наконец-то стягивая вниз сразу вместе с нижним бельем. Лениво скользнул ладонью по его паху, а потом положил руки на ягодицы, мягко сжимая их и лаская горячую кожу, - твоя задница просто создана для того, чтобы тебя в ы е б а л и… - В таком случае, тебе выпала уникальная возможность переспать с королём Испании. Держи крепче, смотри, не оброни, - Антуан нервно подобрал губы, он огрызался, чтобы прогнать внезапно так некстати навалившуюся на него неловкость, потому что в открывшемся положении вещей он оказался ещё более ведомым и подчинённым, чем каждый из них ожидал и позволял себе ожидать. Он вцепился пальцами в запястье Серхио, развернулся к постели, переступая через спавшую к ногам одежду, повел его за собой. - Не бойтесь, ваше величество, я буду очень нежным, - насмешливо шепнул Рамос, послушно двигаясь за Гризманном к кровати. Он толкнул своего соперника на мягкое покрывало, а сам остановился на мгновение, чтобы стянуть с себя футболку и кинуть ее вместе с бейсболкой куда-то на пол. Потянулся всем телом, стягивая с себя темную ткань, обнажая напряженный пресс, татуировку у паха, твердые от возбуждения темные соски, широкие плечи, расписанные многочисленными узорами. Он был не столько красив, сколько животно притягателен со своими плавными, кошачьими движениями, за которыми скрывались попытки сдержать себя. Раздевался медленно, давая Антуану возможность посмотреть, полюбоваться и немного пофантазировать о том, что его ждет. И только оставшись в одном нижнем белье - мягко опустился на кровать, накрывая Гризманна своим телом, оперся на руки, нависая над ним, глядя горящим взглядом глаза в глаза. Рамосу нещадно хотелось сейчас растянуть это удовольствие, потянуть время, довести Гризманна, наполнить его этим горячим кайфом полностью, без остатка. Поэтому он потерся о него всем телом, пахом о пах, задевая возбужденный член, даже не пытаясь сейчас поцеловать, только вглядываясь в его лицо, стараясь запомнить его таким - красивым и желанным. Антуан мгновенно вжался в кровать, почувствовав там, где задралась футболка, поясницей холодные свежие простыни, заерзал, уходя от прикосновений, которых внезапно стало так много, разом рухнувших на него лавиной тяжёлого тела, сжимающего словно тисками его грудь, и воздух выбивало из лёгких от одного взгляда в тигриные глаза, которые теперь были так близко и ограждали путь назад. - Не знал, что ты умеешь, Рамос, - он откинул голову назад, сгоняя напряжение, прислонился щекой, прикрыл глаза, переводя дух. - Так ты многого не знаешь, - промурлыкал Рамос, все-таки опускаясь поцелуями на его шею, скользнул одной рукой под футболку, поглаживая ладонью живот, очерчивая пальцами ребра и поднимаясь выше, к груди, чтобы потереть сосок, сжимая его в пальцах почти до боли, и тут же скользнуть рукой обратно вниз, к паху, дразняще лаская, но даже не касаясь члена. - Собственно… ты ничего обо мне не знаешь, Гризманн. Увлекательно, не правда ли? Он рванул вверх раздражающую ткань футболки, задирая ее до ключиц, опустился поцелуями на грудь и живот, активно, увлеченно лаская горячими губами, вылизывая влажным языком, мягко прикусывая - не для того, чтобы сделать больно, но чтобы оттенить это наслаждение, сделать его еще ярче, четче и острее. Ладонью он рассеянно поглаживал бедро Гризманна, лаская бархатную кожу у самого паха, ребром ладони касаясь основания члена. - Ну так дай мне узнать. Дай мне. Узнать. Тебя. - и следующим движением Антуан уже подавался вперёд, выгибаясь в пояснице навстречу его бедрам, касаясь, отираясь, жадно желая скорее забыться, сам себя доводя до состояния, близкого к гипервентиляции, до бессознательно заполоняющего желания. И нервная дрожь пробегала по телу разрядом, и он добивался желаемого, рвано выдыхая, беззвучно и просяще приоткрывая губы. - А ты думаешь, ты так хорошо меня узнаешь? - Серхио приподнял брови, провел языком от пупка вниз, вылизывая пах, почти касаясь губами члена, и тем не менее не допуская даже малейшего лишнего прикосновения, - ну, как минимум... Очень б л и з к о, детка. Голова шла кругом только от такой близости Гризманна, от запаха его кожи, от того, как он был сейчас возбужден, как ерзал на покрывале, как то подставлялся под прикосновения, то вжимался в матрас... Одного этого вида было достаточно, чтобы Рамосу хотелось прижать его к кровати посильнее и трахнуть уже наконец - хотя бы пальцами, хоть как-нибудь уже подчинить его себе до конца. - Раздвинь ноги, - попросил он хриплым шепотом, понимая, что не способен ждать долго. Приподнялся на кровати, чтобы дотянуться до подушек и подложить одну из них под поясницу Гризманна. Антуан нахмурился - он знал, что до этого дойдет тоже, но сама мысль о том, что ему придется лежать перед Рамосом с раздвинутыми ногами, пока тот будет рассматривать его, любоваться им, царапалась внизу живота дискомфортом и возбуждением, безумной гремучей смесью, от которой сводило все тело в каком-то иррациональном смущении. - Я позволю тебе видеть себя таким, но только на этот раз, - он сглотнул, понимая, как жалко звучит сейчас эта фраза. А потом всё-таки улёгся поудобнее, опираясь поясницей об излишне мягкую гостиничную подушку, и прогнулся, раздвигая бедра и подставляясь под горячие руки Рамоса. Серхио тяжело дыша, жадно рассматривал открывшееся ему зрелище. Гризманн был так откровенно, до неприличия, до восхищения и благоговения красив сейчас, такой открытый и беззащитный, с раздвинутыми ногами. И даже его попытки огрызнуться и удержать положение делали его лишь более слабым, ещё более желанным для Рамоса. Но как бы ему не хотелось получить все и сразу - спокойствие Гризманна было для Серхио не менее важным. Поэтому он устроился между разведенных ног поудобнее, рассматривая его так неприкрыто и пошло, что такой взгляд мог вызвать смущение. - Тебе идёт такая поза, - сообщил насмешливо, перед тем, как коротко поцеловать внутреннюю сторону бедер, провести языком по основанию члена и положить руки на ягодицы Гризманна, приподнимая их и раздвигая сильнее. Он догадывался, что такая поза будет для Гризманна более неудобной, слишком открытой, но удержаться не мог. Поцеловал горячую кожу, нагло цапнул зубами, а потом медленно, позволяя привыкнуть, провел языком между ягодиц. Это было грязно. И в то же время это было настолько желанно и необходимо, что Серхио не смог бы прекратить, если бы даже считал это отвратительным. Он хотел Гризманна так сильно, что это казалось каким-то божественным безумием, от которого так легко можно было потерять разум. Эта была похоть, цинично, по-блядски грязная похоть, которая в их руках, глазах и движениях превращалась во что-то почти священное. Игра, которая переставала быть игрой и становилась их общей реальностью, одной на двоих, в которую не помещалось больше никого - только их шумное горячее дыхание в душном мраке тесного номера, на неудобной гостиничной кровати, только прикосновения рук, только запах их тел, который смешивался, превращаясь в головокружительный аромат секса. Серхио провел языком ещё раз, наслаждаясь тем, с каким потрясающе скрываемым смущением и наслаждением Гризманн подаётся на каждое прикосновение. Обжигая дыханием нежную кожу, он коснулся кончиком языка ануса, поглаживая горячими ладонями бедра Гризманна: не волнуйся, тебе понравится, ты будешь в восторге... Почему-то даже от запаха, от вкуса кожи Гризманна его вело настолько, что хотелось доводить его до несдержанных стонов. Это было грязно. Грязно до умопомрачения. И красный свет мерцал тусклой лампой в затуманенном мраке покинувшего разума. Бедра сами скользили по измятым простыням, уязвимо уводя чувствительную кожу от влажного языка, но тут же опускались, требуя повторения, до сладкого мазохизма, не доводящее, но чувственное, дискомфортное до горящих скул, но жадное, заманчивое. И вся его скованность шла трещинами и разбивалась под эмоциональным напряжением, не выдерживая конкуренции с азартом. Серхио чувствовал нервную дрожь Гризманна, но чувствовал так же, как тот медленно, но очень старательно расслабляется, пытается доверять. И это доверие, пока такое слабое, ещё почти несуществующее, но крепнущее с каждой секундой, по какой-то неясной причине вело Рамоса ещё сильнее, от этого робкого доверия кружилась голова, и хотелось сделать так хорошо, чтобы это доверие оправдать. И Серхио делал. Ему ощутимо снесло крышу уже сейчас, от одного понимания, что Антуан (где-то в глубине души он действительно называл того по имени, хотя старательно отгонял от себя эту мысль) уже его, с ним, уже подчиняется ему, и пусть пока очень осторожно, но уже кайфует от этого подчинения, ему уже хорошо. И это было вполне достаточно, чтобы Рамосу становилось ещё лучше. Он скользнул языком глубже, будто пытаясь приучить Гризманна к ощущению чего-то чужеродного в себе, к этой открытости и беззащитности, которая могла быть столь желанной и приносить настолько яркие ощущения. Это всё ещё была игра - их игра, одна на двоих, пусть сейчас в них осталось так мало от соперников и стало так много от любовников - да, случайных, да, (Серхио был абсолютно в этом уверен) на одну ночь, но всё-таки - каким-то причудливым образом доверяющих друг другу. Это была игра, но Рамос чувствовал себя и победителем и проигравшим, когда, пристально вглядываясь в лицо Гризманна, в его подрагивающие пушистые ресницы, в изгиб ярких губ, в лёгкий румянец на щеках, продолжал мягко, неторопливо растягивать его двумя пальцами. Погружал их глубже, разводил, сгибал, двигал ими мягко и почти нежно, позволяя привыкнуть к таким непривычным, возможно, даже неправильным с точки зрения Гризманна ощущениям. Но кто бы знал, как тяжело Серхио было сдерживать себя, чтобы не взять Гризманна сразу, не подготовив, просто потому, что это было невыносимо, болезненно необходимо. Рамосу казалось, что он сдохнет, если не получит желаемого вот прямо сейчас, его возбуждённый член был прижат к животу и напряжен до боли, и тем не менее он сдерживался, тяжело дышал сквозь стиснутые зубы. Когда пальцы стали скользить свободнее, он начал двигать ими быстрее и глубже, жёстче, вставляя на всю длину и вытаскивая почти до конца. Антуан сам смущался тому, как насаживался на пальцы, несознательно пытался спрятать лицо в матрасе, снизу до сплетения, до огня в лёгких, до горла поднимались языки пламени, и он цеплялся, извиваясь, теряя ощущение реальности в размытых картинах расширенных зрачков. Его лицо больше не являло из себя скрипящую сахаром смазливую статуэтку, его глаза уже никому не льстили, и он весь из себя представлял самую живую человеческую развратность, животную похоть, воплощал в себе все самое запретное и ненасыщаемое, блестел крупными каплями пота на коже и неверным светом плотского удовольствия в глазах, искусанные губы порочно краснели, ресницы дрожали, и связки сипли, выпуская из себя протяжные, восхитительно насыщенные стоны. И в этом он был таким искренним. Серхио поднялся на кровати, чтобы накрыть тело любовника своим, прижимаясь пахом к паху, потираясь членом о член. Ему хотелось больше, хотелось так сильно, что он принялся трахать Гризманна пальцами жёстче и сильнее, потом добавил третий, не только и не столько пытаясь доставить удовольствие, сколько желая как можно скорее подготовить его для себя. Это было слишком хорошо - заглядывать Гризманну в лицо, наблюдая за гаммой эмоций, которая отражалась в мельчайшей мимике, в подрагивании зацелованных губ. Он проезжался по простате при каждом удачном движении, а потом просто начал медленно, размеренно и сильно вбиваться пальцами в одну эту точку, наслаждаясь возможностью видеть Гризманна таким... Таким открытым. Таким беспомощным. Таким желающим продолжения, что это было почти невыносимо, дурман возбуждения не давал думать, и хотелось только одного - взять его, уже, в конце концов. Серхио поцеловал его сам, жадно, жарко и глубоко, лаская языком так иступленно, будто дышать не мог без прикосновения к Антуану, без вкуса его губ, без стонов, которые он срывал с этих губ, растворяясь в удовольствии видеть Гризманна таким. Он понял, что еще немного - и не выдержит уже сам, кончит от одного только вида Антуана, ерзающего на простынях, вжимающегося в матрас, цепляющегося пальцами за белоснежную ткань. Это было слишком хорошо - но Серхио отчаянно хотелось сделать ему еще лучше. Он отстранился, устраиваясь между разведенных ног Гризманна. Убрал пальцы, положил ладони ему на бедра, заставляя приподняться немного и ещё сильнее развести ноги, а потом мягко, очень осторожно толкнулся внутрь. Можно было сдохнуть от одного этого ощущения - как горячая скользкая головка раздвигает мышцы. От того, какой Антуан был узкий, несмотря на все попытки его растянуть, от того, как плотно мышцы обхватывали член, позволяя продвинуться совсем чуть-чуть, но даже этого было достаточно, чтобы почувствовать, какой Антуан горячий, шелковистый, влажный внутри. Серхио остановился, выжидающе, вопросительно глядя на Гризманна. В этот момент Антуану снова дали свободу решать, но он откусил уже слишком много, и он хотел до дна. Он намеревался дойти до дна. До собственного, самого тёмного дна, до дна его непримиримого соперника, до дна этой ночи и до дна своей похоти. Он хотел и вместе с тем страшился, повиснув на самом краю, в шаге от своего падения. И он хотел дойти до дна. Антуан кивнул, собирая пальцами сбитую простыню. Серхио облизнул губы, всё ещё пристально глядя на Гризманна, и на пробу толкнулся глубже. Он не знал точно, лишь догадывался, что это должно быть больно, или, по меньшей мере, достаточно неприятно, и надеялся только, что Антуан способен принять его сейчас полностью. Потому что Рамосу до нервной дрожи, до жаркой волны через все тело, хотелось брать его глубже и жёстче. Хотелось сорваться и не думать уже ни о чем, вбиваясь в это горячее, влажное, тугое, хотелось тонуть в глазах Гризманна, заполненных пьяным кайфом. Он поглаживал ладонями бедра Антуана, стараясь успокоить, потом положил руку на член, не давая ему сосредоточиться на неприятных ощущениях. Поглаживая член, толкнулся глубже, потом ещё, на пробу двинулся резче, не отрывая взгляда от его глаз. Что бы там ни было - сделать больно Серхио не хотел. Только хорошо. Антуан видел этот неровный огонь в глазах Рамоса, мерцающий в полумраке номера над ним, словно бы над своей добычей, загнанной наконец и распятой на недержащих от слабости ногах, и его вдруг прострелило до ледяного пота мыслью, что Рамос хочет не этого, и он свое ещё возьмёт. И, что более всего, что сам Гризманн ему это даст. И что игра продолжится, растягиваясь на сладкие мадридские ночи, грязные, животные, страстные до омерзения. Он выгнул голову, подставляя открытое горло, призывая сделать с ним уже что-нибудь, потому что Антуан так жаждал принадлежать, и ему не хватало этого до мучительной боли все то время, пока им приходилось быть уважительно аккуратными друг с другом. Он хрипло прорычал, разрешая или прося быть с ним грубее, сжимая в до стали напряжённых пальцах простыни, вдавливаясь тазом в матрас под его движениями. На такую откровенную, жертвенную, самозабвенную просьбу Серхио не мог не отозваться. Он прильнул к Гризманну, накрывая его всем своим телом, чуть ли не вжимая в матрас, прижал его руки к кровати, крепко, почти до боли сжимая запястья своими жёсткими пальцами, и толкнулся в него глубже, размашистее, так, как хотелось самому. Если это была боль, то боль сейчас почти правильная, необходимая, потому что Рамос даже представить не мог, что можно так сильно хотеть подчинить кого-то себе. Ему до животного рычания, до боли во всем теле хотелось обладать Гризманном. Не только сейчас, в первый раз - но обладать им полностью, каждый раз, каждый день, во время каждой чертовой игры знать, что это голубоглазое чудовище принадлежит ему, стонет только под ним, мечтает о нем по ночам. Что таким, каким видел его сейчас Рамос - распластавшимся на кровати, с мокрыми от пота волосами, расфокусированным взглядом - его не видел больше никто. И стоило подумать о такой возможности хоть на мгновение, как Рамос сорвался всё-таки, толкнулся, входя в Гризманна целиком, и начал двигаться жёстче, с каждым движением выходя полностью и тут же вбиваясь в него снова, с каждым этим движением будто вновь утверждая принадлежность Гризманна - себе. И Гризманн этого и жаждал все это время, и тем сильнее сносило ему крышу прямо сейчас, когда он наконец получил желаемое. Было не сильно комфортно физически — неудобно на разведенных ногах, больно — от резких движений, но психология затмевала это все, соединяла боль со сладким удовольствием, с каждым режущим толчком разливая вслед за прострельным дискомфортом успокаивающую горячую патоку, ударяя по вискам адреналином. Он сжимал зубы, терпел почти что на грани, и чем больнее, чем грубее, животнее, г р я з н е е был их секс сейчас, в первый раз, когда он вообще не должен был быть таким, тем больше ему хотелось прямо сейчас, до изнеможения хотелось кричать и п р о с и т ь сделать его своим надолго. В этом было так много животной, сладкой, грязной пошлости, что Рамос зарычал, впиваясь зубами в шею Гризманна, засасывая больно и сладко одновременно, удерживая его запястья так сильно, что на них могли бы остаться синяки. Он сейчас уже плохо соображал и только жадно вдыхал запах Антуана, пробовал на вкус его кожу, кусая почти до крови, оставлял метки, даже тут безмолвно заявляя о собственном обладании. С каждым новым толчком входить было легче, и Серхио чувствовал, как понемногу расслабляется Гризманн... Он устроился поудобнее, подхватывая Антуана под колени и практически складывая его вдвое на кровати, чтобы сильнее открыть ягодицы, вбиваясь в него с каждым разом всё жёстче, глубже, проезжаясь по простате. Он чувствовал, как сильно растянут Антуан вокруг его члена, что ему много, даже слишком много, и все равно эта сладко болезненная грязная з а п о л н е н н о с т ь, от которой Гризманну было никуда не деться, ни увернуться, была лучшим в их близости. Гризманн резко метнул лицо набок, упираясь щекой в простыню, вдыхая, вбирая в себя ее отрезвляющую прохладу. Его щеки лихорадочно горели, в комнате стало совершенно душно. Было слишком м н о г о и слишком м а л о сразу. Слишком много, переполняюще, тесно, на грани много, остро, опасно, в то же время так мало всех его движений, мало темпа, мало напора. Хотелось больше. Так много темпа для сердечной мышцы, так много крови, бьющей хлыстовым битом по стенкам сосудов — так мало кислорода для мозга. Так много стесняющего, надавливающего на грудь пространства, свободной темноты, которой захлебывался Антуан, скуля и всхлипывая в попытках глотнуть воздуха в сбитом темпе, и так мало того, чем можно было дышать, так жадно, так полно, так неописуемо с л и ш к о м. И это слишком все ещё било фонтаном, не достигая грани, заставляя заходиться кричащим набатом сердце, поднимаясь тёмной глубокой волной, но все не обрушиваясь на его голову. И Антуан только скуляще просил. Если это и было игрой - их игрой на двоих - то сейчас эмоции смешались так сильно, растворяясь в жаре переплетённых тел, что невозможно было распознать, где кончается злость и начинается привязанность, где смешиваются шипящим коктейлем презрение и нежность, желание обладать и понимание, что это всегда работает в обе стороны. Невозможно подчинить - и не быть подчинённым в ответ. Это было невыносимо сильное, болезненное, кипящее в крови удовольствие, и горло каждый раз сжимало спазмом восторга, когда Серхио вбивался в Гризманна сильнее, жёстче, навязывая свой ритм. Хотелось сорваться и двигаться ещё быстрее, давать больше, давать невыносимо много, но сейчас Рамосу нравилось доводить. Нравилось смотреть, как выгибается Гризманн на смятых простынях, как кожа его блестит от пота, а с влажных от слюны губ срываются жалобные поскуливания. Каждый раз, когда тот пытался дернуться, насаживаясь на член сильнее, Серхио удерживал его за бедра, прижимая к кровати и не давая дернуться: нет, терпи, сейчас я не дам тебе больше, не дам так много, как тебе хочется. Он начал двигаться медленнее, с каждым разом выходя из него почти полностью и резко вбиваясь обратно, сразу до конца. Дыхание Серхио было хриплым и тяжёлым, а взгляд - горячим, сосредоточенным и пронзительно возбуждённым, когда он вглядывался в лицо своего любовника, наслаждаясь сменой неконтролируемых эмоций на прекрасном лице маленького принца. Гризманн почувствовал, как кровь приливает к лицу все ярче, сильнее, взахлест, с тем, как Рамос, проигрывая себе борьбу, берет себя и Антуана под к о н т р о л ь, жёсткой хваткой, властно осаждает себя — и это было столь неуловимо, но так заметно в том, как менялись его движения, даже мимика. Руки на бёдрах Гризманна свинцовой тяжестью лежали, сдавливая жёсткими пальцами кожу, однако в этом было столько аккуратной изящности, в том, как он держал его, словно бы даже не подчиняя. Это было что-то другое. Нет, это не была поддержка. Это точно не было доминированием. Это было что-то невыносимо равное, и чем более равное, жёсткое, осторожное, стальное, хрупкое, тем более походящее на некоторое элитарное искусство. В эту секунду Гризманн мог бы назвать это "заниматься любовью", однако встретился пронзительной синевой взгляда с тёмными, ожесточёнными глазами Серхио. Их взгляды смело задержались друг на друге, высказывая каждый другому все свои желания и бессловесные чувства, управляющие происходящим, словно обменялись рукопожатиями, если бы это сравнение было уместным. Гризманн скользнул руками в волосы Серхио, сжимая их между пальцами, удерживая голову напротив себя, заставляя продолжать смотреть ему в глаза, вызывая на смертельную, собачью, схватку. Серхио послушно смотрел Гризманну в глаза - и читал в его взгляде то же возбуждение, то же сумасшедшее, сбивающее с ног желание, ту же страсть обладания, ту же гамму чувств, которые рвали сейчас в клочья его самого. Их взгляды сталкивались, словно это была какая-то импровизированная дуэль, в которой каждый из них заведомо признавал свое поражение. Это было поражение - и это же была победа. В этом было так мало от занятия любовью - и с каждым движением, с каждым взглядом оставалось все меньше от банального, скучного, грязного секса. Это было куда правильнее, куда чище и сильнее, чем Серхио мог себе представить, когда они сталкивались губами, сплетались языками в тихих переулках Мадрида. Словно открываться полностью, до болезненной беспомощности, подставлять беззащитное горло под чужие рвущие клыки, точно зная, что никогда не сломают до смерти. Потому что эта беспомощность, эта бьющая наотмашь диковинная нежность - все ещё одни на двоих. Он навалился на Гризманна всем телом, жарко выдыхая в его приоткрытые влажные губы, проваливаясь в пронзительно-синий, до невыносимого горячий взгляд его глаз, и толкнулся снова и снова, не в силах даже на мгновение оторваться от этой сладкой пытки. Гризманн соскользнул ладонями, цепляя пальцами взмокшие волосы и касаясь кожи затылка, на его плечи, собрал фаланги, с усилием впиваясь ногтями в спину, вкладывая так много, будто не эмоции даже, то, что он не облачит в слова, полное доверие, всю свою готовность и безостаточную отдачу, выказывая этим: "ты добился своего, вот я, весь твой, так забери из меня все, что сможешь. Ты ведь можешь? Я больше не сдерживаю себя, даже не пытаюсь, забирай, я хочу посмотреть, сколько ты сможешь". Весь выложился в нажатие на его мокрую кожу, и в тот же момент полностью отпустил все свое тело, расслабляясь в его руках, откинул голову на подушки, широко раскрывая зацелованные алеющие губы, и протяжно, громко, цельно простонал, закрывая глаза. Словно горячая волна прошла по телу от этого болезненно открытого прикосновения, через весь позвоночник к затылку, и этой покорной беспомощностью, этой мягкой расслабленностью точно ударило в солнечное сплетение, заставляя щеки гореть, а дыхание сбиваться на хриплый стон, рвущийся из груди. Серхио толкнулся грубее, не в силах сдерживать это животное желание подчинить себе до конца, увидеть, как расцветает румянцем на щеках Гризманна предвкушение неминуемого оргазма, как дрожат его ресницы от готовности захлебнуться в острых ощущениях, как послушно открываются зацелованные припухшие губы, чтобы с ним то и дело срывались несдержанные стоны. Он толкнулся снова, отпуская себя окончательно, позволяя себе б р а т ь Гризманна, точно зная, что ему нравится сейчас такое обращение, зная, что доставляет ему удовольствие - и потому себя отпуская. Даже их удовольствие было сейчас общим, точно невидимой нитью, крепкой веревкой связывающее их прочнее любых чувств. Серхио раз за разом вбивался в это жаркое, жадное, такое открытое для него тело, и с каждым разом гортанные, поскуливающие стоны, рвущиеся из его груди, становилось только громче. Он весь подобрался, удерживая Гризманна в своих руках, мокрый от пота, взлохмаченный, с горящим темным взглядом карих глаз, который будто бы подчинял себе полностью, приковывал... И в то же время на дне этих глаз плескалась затаенная нежность, почти влюбленный восторг и восхищение красотой и открытостью своего любовника. Гризманн выгнул поясницу, отрывая её от вымокших простыней, вжимая себя лопатками в кровать, весь подаваясь навстречу грубым, резким, полным толчкам. Руки Антуана в изнеможденном порыве упали с его плеч на смятую ткань, и пальцы подогнулись в судорожном поиске складок, чтобы секундой позже отчаянно зажать их в кулаках, изворачивая запястья наружу. Он открыл горло, выставляя кадык, призывая прикоснуться к нему. И не прикоснуться к нему было невозможно - Рамос припал к его шее, горячо засасывая нежную кожу, кусая, практически вгрызаясь в его горло, и между тем - делая это настолько осторожно, насколько мог, чтобы не причинить лишней, ненужной боли. Его вело от невыносимого, болезненного даже возбуждения, от которого поджимался пресс и горело все тело, и сладостное предвкушение эйфории оргазма кружило голову и пьянило похлеще дорогого алкоголя. Серхио двигался так быстро, как только мог сейчас, сбиваясь на рваный, жёсткий, иступленный ритм, гортанно постанывая, все ещё продолжая удерживать зубы на шее Гризманна, жадно вдыхая запах его тела, волос, смешанный с запахом возбуждения, пота, горячей кожи. Антуану хватило жадного, иступленного прикосновения зубов к его горлу - в этом было столько животной, звериной и драгоценно-грязной страсти, рваной дерзости, манящей опасности - со стороны Рамоса, и столько обнаженного, накаленного доверия со стороны Гризманна - чтобы все его тело пробило волной изнемогающей разрядки, которая наконец рухнула на его голову, подобравшись, заставляя захлебываться обжигающе ледяной водой, что так внезапно перекрыла доступ к кислороду и заполнила все лёгкие, все полости тела, заставляя крупную дрожь сократить все его мышцы, подгибая пальцы несознательным импульсом. Это было на грани потери сознания, а ощущалось на грани гибели даже, он словно сорвался с обрыва, и потоком воздуха, которого было слишком много, но на скорости невозможно было вдохнуть, грудь будто пробило насквозь, оставляя на месте сплетения истекающую чёрным гуталином дыру. Серхио выпил его до дна, и Антуан из последних сил сжимал между пальцами складки простыни, пытаясь на волоске удержаться в этой реальности, он резко выгнул шею, и зрачки его толчком расширились, выбивая из груди остатки воздуха. От того, как Антуан выгибался под ним, вздрагивая в накрывающем сплошной волной оргазме, от того, как он срывался на хрип, не в силах глотнуть воздуха, от расфокусированного темного взгляда и гримасы удовольствия на этом красивом лице, Серхио накрывало ничуть не меньше. По всему телу пробежала волна мучительного, горячего, болезненно сладкого удовольствия, заставляя его двигаться на пределе сил, бездумно, отчаянно вбиваясь в Антуана, вцепляясь в него руками, вжимаясь в него всем телом, чтобы ещё немного, ещё хотя бы несколько секунд чувствовать под собой, вокруг себя это горячее, податливое, покорно принимающее его тело. Ему хватило того, как Антуан судорожно сжимался вокруг его члена, и сделав ещё несколько быстрых толчков, Серхио сладко, гортанно застонал, жмурясь, измученно падая на Антуана сверху. Он не планировал отстраняться от него сразу же - усталому, изнеможенному сознанию почему-то безумно нравилась мысль, что Антуан все ещё принадлежит ему, что он заполняет Антуана полностью, внутри и снаружи, что они все ещё настолько близко, что дальше уже некуда. Он уткнулся носом в волосы Гризманна, устало выдыхая в его висок, чувствуя себя непривычно умиротворенным рядом со своим... Любовником? Противником? Соперником? На какое-то время повисла тишина, прерываемая только сорванным, не успокоившимся ещё, дыханием. Не как это бывает в красивых фильмах, в унисон, в своих темпах, не сливающееся, режущее по воцаренному молчанию, но тишина эта не была неловкой, не была глупой или напряжённой, она не была и утрированно театральной, торжественной, как можно было бы это назвать в контексте того, кем являлись эти двое друг другу. Они сейчас, как бы то ни было, были просто людьми. Всего лишь два молодых парня, ставшие волею судьбы соперниками на поле и, волею собственных чувств, любовниками в дешёвом отельном номере. И сейчас не было никакой рефлексии или монологов в их головах, было просто полное, разморенное удовлетворение, спокойное молчание, время, у каждого свое, чтобы вернуться к своим осознанным мыслям. Но Антуан, нескоро приходя в себя, почувствовал колкое, ноющее остережение оставаться здесь до утра, установившееся доверие между ними в его напряжённых висках затрещало по швам, он не знал, чего ожидать от этого человека, оставаясь с ним в такой близости на часы, в конце концов, они даже никогда особо и не общались, о его личности Антуан имел самые смутные представления, ожидал подвоха и с изумлением осознавал, что морально легче для него было отдаться. И, тем не менее, скользнул пальцами на спину, проводя кончиками по лопаткам, скорее чтобы самого себя почувствовать увереннее вновь. Только почувствовав это прикосновение пальцев, Серхио вздрогнул, отстраняясь, отпуская Антуана, и перекатился на кровать рядом - чтобы тут же сгрести Гризманна в охапку, притягивая ближе к себе. Ему не хотелось сейчас ничего выяснять, никуда уходить, и не хотелось, чтобы Антуан уходил. Ему было непривычно, удивительно уютно рядом с ним, умиротворенно уютно, как будто весь мир сжался до размеров гостиничного номера, и никогда не было их противостояния на поле, колких фраз и виски на брудершафт. Были только они двое, вдвоем, здесь, и не нужно было искать какие-то слова, чтобы просто чувствовать себя спокойно. - Останься, - тихо попросил он, и сам поразился тому, каким неуверенно-вопросительным был сейчас его голос. Как будто даже сейчас на мгновение доверчиво подставил горло, надеясь, что разорвут не сразу. Не следующей же фразой. Антуан послушно дал приблизить себя и мгновенно ощутил, опускаясь в его объятия, в кольцо этих, каких-то по-странному нежных сейчас, рук, что он, почему-то, вроде как под его защитой, даже от самого него. Рамос этим жестом как бы отсрочил все происходящее между ними до востребования, приглашая забыть обо всем ещё на какое-то время, и, черт, как же было заманчиво это сделать. Антуан прильнул светловолосой головой к его груди, прижимаясь щекой к взмокшему телу, просопел едва слышно, укладываясь удобнее, а потом попытался поставить сорванный голос на место, но получилось тихо и слегка дрогнувше. - М-м, хорошо. Он несмело нашёл рукой его ладонь на простынях. Серхио уткнулся лицом в лохматую макушку и замер, взяв Антуана за руку, переплетая пальцы таким привычным жестом, как будто делал так всегда, как будто они всю жизнь лежали так после секса. Где-то внутри него удовлетворенно урчало чудовище, которое требовало подчинить себе Антуана, доказать ему, кто здесь главный, кто тут король и... Сделать своим? От одной мысли об этом сердце заколотилось так, что стало больно в грудной клетке. Серхио на мгновение стало страшно, и отгоняя от себя нежеланные мысли, он легко скользнул губами по виску Антуана вниз, на шею, оставляя лёгкие теплые поцелуи на его коже, наслаждаясь возможностью делать это просто так, без желания прямо сейчас вжать его в матрас и... И снова сделать своим. Сделать. Своим. Серхио произнес это про себя, и ему стало тепло от этой мысли. Задумавшись об этом, он мягко укусил Антуана в шею, оставляя расцветающий засос - как доказательство своей собственности. Антуан какое-то время тихо лежал и слегка только по-разному касался пальцев Серхио, то сжимая, то слегка отпуская руку, поглаживая, останавливаясь, подвигая ладонь. Его дыхание уже совсем успокоилось, и было к о м ф о р т н о. Очень комфортно. Слишком комфортно. Тепло, как будто выпил согревающего, но не обжигающего, подостывшего с плиты глинтвейна, и все родилось заново под ударной волной богатого букета из специй. Ему почему-то так хотелось елозить, ластиться, как коту, делать хоть что-то, чтобы не прерывать взаимодействия, и это не было нервным, это было его ж е л а н и е м. Ему хотелось. И вдруг укололо ненавистью к солнцу, которое однажды взойдёт. Антуан поднял лицо, разворачивая голову к нему, он лежал чуть ниже, в районе груди, и посмотреть получилось снизу вверх. Но не так, как он смотрел на Рамоса обычно, без масок притворства, без поиска эмоций, широкими, распахнутыми глазами, чистым взглядом, как он смотрел, не производя ни на кого впечатления, просто, открыто, светло, слегка наивно, по-детски, - это всегда оставалось в его взгляде - глаза в глаза. Серхио провалился в этот чистый, без ехидства и насмешки, взгляд Антуана, пронзительно глядя на него своими темно-карими, прозрачно-янтарными серьезными глазами. Смотрел - и никак не мог насмотреться, не мог отвести взгляда, не мог даже сказать ничего. Да и не хотелось сейчас ничего говорить - казалось, что этими взглядами они читают друг друга, словно открытые книги, без лишних слов, просто п о н и м а я друг друга в этой уютной спокойной тишине, прерываемой только их дыханием. А потом Серхио просто потянулся вперед, снова целуя Антуана в губы. Уже не так жадно и требовательно, как было, когда в голову ударял алкоголь, но наоборот - медленно, ласково, изучающе, поглаживая теплой ладонью его спину. Так, словно у них было все время мира, чтобы узнавать друг друга, чтобы быть рядом, и не было ничего важнее, чем быть рядом, ничего уютнее, ничего спокойнее. И в этом поцелуе не было ничего от привычного, жёсткого Серхио с его хлесткими фразами и привычкой брать все, что не захотелось бы. Было куда больше мягкости и тепла, удивительной, уютной нежности, желания защищать, ласкать, успокаивать. Охота была окончена, жертва попала в капкан. Антуан судорожно выдохнул в губы, ощутив до дрожи мягкое прикосновение руки к своей спине, он, вроде как, все ещё не верил, что Рамос может делать это, и, в особенности, делать это с ним т а к. Он подался вперёд, поднимаясь на локтях, углубляя поцелуй, говоря этим без слов, мол, смотри, я отвечаю тебе, я хочу этого, я хочу всего, что ты можешь мне дать, что ты х о ч е ш ь мне дать, смотри, я даже не играю. Серхио положил ладонь ему на лопатки, поглаживая, прижимая ближе к себе и не отдавая инициативу в поцелуе, продолжая вести Антуана даже здесь. Скользнул пальцами по позвоночнику до копчика, погладил ягодицы и повел ладонь обратно, поглаживая спину, заставляя прогибаться под своими прикосновениями. Этот поцелуй был теплым, уютным и сладковатым, как привкус хорошего чая на языке, и ужасно не хотелось отрываться от Антуана, хотелось чувствовать его всегда. Серхио лег поудобнее, устраиваясь на спине, и утянул Антуана на себя, чтобы удобнее было целоваться и гладить Гризманна по спине. Антуан, делая это, весь обратился во внимание, он пытался прочитать в поведении Рамоса то, чем руководствовался сейчас его непримиримый (ли) противник, и, выгибаясь вслед за каждым сантиметром, проведённым его жёсткими аккуратными пальцами по линии его позвоночника, подаваясь на его язык, позволяя ласкам скользить по губам, Антуан все больше терял контроль и понимание, ему безумно хотелось оставаться здесь и следовать за ним, и Антуан, из последних сил размыкая их губы, пронзительно глядя в расширенные зрачки через чуть суженные в прищуре веки, прошептал прямо в губы. - Мы ведь об этом пожалеем, да? Серхио на мгновение напрягся от этого вопроса, а потом улыбнулся коротко и почти ласково, зарывшись ладонью в волосы Антуана, прижался своим горячим лбом к его лбу и серьезно выдохнул прямо в губы. - Знаешь... Антуан. Я никогда ни о чем не жалею. И об этом не пожалею тоже.