***
О том, почему начинает выискивать в толпе знакомую огненную макушку, Тянь тоже предпочитает не думать. Или о том, почему хмурится и чувствует смутное беспокойство, замечая новые ссадины и синяки на белой коже. Почему думает, что эта кожа должна быть усеяна только родинками и веснушками. Почему залипает на длинных ногах, выглядывающих из-под очередной мешковатой футболки. Почему с каждым разом все возрастает желание подойти и стереть большим пальцем хмурую складку между бровей, которую видит с пугающей регулярностью. Почему Рыжей, которую раньше вовсе не замечала, вдруг становится так много в этой школе. За каждым углом, при каждом небрежном повороте головы, в каждом коридоре, в каждой гребаной мысли. Откуда эта потребность отыскать самой, если она не появляется в поле зрения слишком долго? Это похоже на помешательство, на легкое сумасшествие, на странный, пугающий выверт психики. Тянь решает, что это временно. Что это пройдет.***
Это не проходит.***
Когда встречает ее за пределами школы, забредя в случайную кофейню по дороге домой, Тянь думает, что это, блядь, не смешно. Рыжая, подрабатывающая здесь официанткой, весь вечер юлой мечется между посетителями, на удивление профессионально и четко распределяя свое время и силы, но ближе к закрытию все же выглядит изрядно уставшей. Лениво постукивая длинными ногтями по керамической поверхности своей чашки с давно остывшим кофе – готовят они его здесь вполне сносно, но это уже третья чертова кружка, – Тянь скучающе наблюдает за ней, чуть склонив голову и прищурившись, не особенно понимая, что до сих пор здесь делает. Ну, или прекрасно понимает, но выбирает игнорирование очевидного. Форма, которую носят работники кофейни, куда более облегающая, чем все те мешковатые футболки и толстовки, которые вечно таскает на себе Рыжая, и теперь многое из скрытого ранее оказывается выставлено напоказ. Мысленно облизываясь на округлые бедра, на тонкую талию, на небольшую, но приятную глазу грудь, которая наверняка идеально поместилась бы в ее ладонях… Тянь ловит себя на последней мысли и понимает, что игнорирование очевидного больше не прокатит. Она попала. Серьезно влипла. Когда Рыжая в очередной раз за вечер опасливо косится на нее, Тянь криво улыбается, чувствуя, что от ее привычного оскала в этой улыбке осталось мало. Ставший в горле ком не сглатывается, заходящееся тремором сердце отказывается успокаиваться и паника медленно, но уверенно разгорается где-то под ребрами. Спешно расплатившись, Тянь уносится оттуда, не обернувшись.***
После этого Тянь окончательно срывает тормоза. – Отвали. – Чего ты хочешь? – Достала! – Сходи нахуй, а? – Доебись до кого-нибудь еще. В глазах Рыжей каждый раз – столько неприкрытого отвращения и презрения, которые ядом сочатся куда-то прямиком в глотку, что это ощущается, как второе дыхание, как кислородная маска для неизлечимо больного, как что-то неправильное, но до предела нужное. Такой незамутненной, чистой, искренней ненависти по отношению к себе Тянь, уставшая тонуть в лицемерии окружающих ее уродов, не видела уже давно. Она понимает, что это ненормально, что это уже пиздец по касательной, полный психоз и ей бы в комнату с белыми стенами, ей бы руки скрутить за спиной так, чтобы до хруста, чтобы наконец пришла в себя – но остановиться не может. Все лезет, и лезет, и лезет к Рыжей, улыбается так, что скулы сводит, доводит до крайней точки, до красной линии и вербально, и взглядами, когда приходит в кофейню на каждую смену, устраивается за уже знакомым, привычным, едва ли не родным столиком в углу, и беззастенчиво облизывает глазами. И это определенно забавно, да. Это, сука, весело. Разве может это быть не весело – планомерно сходить с ума, съезжать с катушек шаг за шагом, день за днем, неделя за неделей? Но в какой-то момент знакомая ненависть вместо того, чтобы давать второе дыхание, начинает нещадно душить, отзывается тоской в солнечном сплетении. И вот тогда Тянь понимает, что до этого она знать не знала, что такое «конечная». Конечная накрывает ее сейчас.***
Странные звуки, доносящиеся из одной из кабинок, обращают на себя внимание Тянь сразу же, стоит ей зайти в уборную. Поначалу она только фыркает на чье-то учащенное, тяжелое дыхание, но спустя секунду слышится сдавленное, злое «блядь!» и следом «сука!» – голос оказывается слишком узнаваем. Слишком. Не заботясь о том, что может кому-то помешать, Тянь бесцеремонно врывается в первую кабинку, во вторую, в третью, пока в четвертой наконец не обнаруживает Шань, которая стоит, прислонившись лбом к холодному кафелю и крепко зажмурившись. Тянь неосознанно подается всем телом вперед, вытягивает руки, еще не зная, что собирается сделать; чувствуя странную, удушающую потребность прижать к себе, успокоить, утешить, понять, но тут ее взгляд опускается ниже, к приспущенным джинсам, к синякам на ногах, на внутренней стороне бедер… Ее накрывает осознанием. И это блядь. Блядь. – Кто? – не спрашивает – выплевывает. Перед глазами все заволакивает красной пеленой. В ушах шумит. Чистая, ничем незамутненная ярость разгоняет кровь по венам. Остервенело рычит где-то под ребрами. – Какая мразь это сделала? …О, это Мо Гуань Шань… …Местная шлюшка… …Готова раздвинуть ноги перед любым, кто попросит… …Ты о ней не слышала?... Не слышала, не слышала, не слышала… Зато другие, суки, слышали. И сами распускали слухи. Шлюха, которой можно попользоваться, да?.. Тянь чувствует чье-то прикосновение к своему лицу, смутно, отдаленно слышит чей-то голос, будто сквозь слой ваты в ушах, но в голове бьется, речитативом отбивается только одна мысль – кто? кто? кто?.. …пока наконец по щеке не прилетает обжигающей оплеухой, от которой голова дергается в сторону. – Пришла в себя? – напряженно спрашивает Шань, хмурясь сильнее обычного, пока Тянь растирает щеку и смаргивает остатки пелены перед глазами. – А у тебя отличный удар, – хмыкает в ответ едва не восхищенно, но тут же серьезнеет; впадать в ступор и состояние бешенства больше не собирается, но ответ на свой вопрос узнает. – Кто? Шань закатывает глаза, отходит на несколько шагов и застегивает джинсы, скрывая свои синяки от обозленного взгляда Тянь. – Сама сказала, у меня отличный удар. Никто бы мне нихуя не сделал. Зато они по роже получили. – Они? – холодно уточняет Тянь. – Это не твое гребаное дело, – будто одумавшись, зло шипит Шань, включая привычный режим я-тебя-ненавижу-сука, а Тянь в ответ устало трет переносицу, сдерживая желание садануть кулаком по стене. – Это становится моим гребаным делом, когда я нахожу тебя в кабинке туалета в состоянии, близком к панической атаке и с синяками на бедрах! – начав почти шепотом, к концу Тянь все-таки срывается на крик, досадливо поджимая губы, когда понимает, что не сдержалась. Самообладание всегда было одной из немногих черт, которой она могла по праву гордиться – но когда дело касается Шань, ей всегда срывает предохранители. И это пиздец, как пугает. Шань какое-то время молчит, а потом спрашивает тихо и как-то обреченно. – Какого черта тебе не все равно? – Потому что вот такой я становлюсь странной разновидностью бессердечных сук из-за тебя, – выдавливает из себя Тянь напоследок, прежде чем развернуться и вылететь из уборной, напоследок от души хлопнув дверью.***
Узнать имена и без помощи Шань оказывается несложно. Попросить любимого старшего брата о маленьком одолжении – и вовсе не стоит усилий. Тянь чувствует мрачное удовлетворение при мысли о том, что кое-кому больше не захочется распускать руки. По лицу Шань видно, что она обо всем догадывается, когда наблюдает за тем, какими зашуганными стали печально знакомые ей мудаки. Они об этом не говорят.***
После этого что-то меняется. Стена, все время стоявшая между ними, не исчезает по щелчку пальцев – но будто становится немного тоньше. Подпуская Тянь ближе к себе с каждым разом, Шань все меньше огрызается, все реже оскаливается, разрешает своему взгляду все сильнее оттаивать, давая теплу проскальзывать в нем все отчетливее. И Тянь купается в этих новых, неизвестных ей раньше оттенках искренности. Ловит каждый отголосок, каждый намек, упивается каждой новой каплей доставшейся ей мягкости. В один из дней Шань в очередной раз приходит с ссадиной на подбородке, и Тянь раздраженно роется в сумке, пересекает разделявшее их расстояние в несколько шагов и приклеивает пластырь к ране, не переставая бурчать, что кое-кому пора бы перестать нарываться. И совсем не сразу замечает, что Шань не отстраняется, не окатывает раздражением, не пытается оттолкнуть. А когда чуть приподнимает взгляд – спотыкается им об уголки губ, приподнятые в слабом намеке на улыбку; о карие глаза, затапливающие теплом и светом; о брови, между которыми не видно привычной морщинки. Тянь кажется, что в тот день она впервые узнает, как ощущается счастье.***
Заостренным, наманикюренным ногтем Тянь планомерно вскрывает многочисленные замки, навешанные на стальные двери, которыми Шань отгородилась от мира. Щелк. Шань краснеет и отводит взгляд. Щелк. Шань знакомит ее со своей матерью. Щелк. Обнимающая ее Шань пахнет травами и усталостью. Щелк. Губы Шань на вкус, как солнечный свет, как свобода, как смысл. Щелк. Щелк. Щелк. Идти по жизни Тянь привыкла, как скучающая королева, небрежно оглядывающая свои владения и бросающая презрительные взгляды на лебезящий перед ней скот. Рядом с Шань она впервые чувствует себя просто человеком, и это оказывается так охуительно, что от осознания перехватывает дыхание.***
Иногда Тянь испытывает нестерпимое, почти болезненное желание, потребность начать нашептывать на ухо Шань всякие сопливые глупости-нежности. Вроде… Девочка моя. И… Все будет хорошо. Или… Я рядом. Я всегда буду рядом. Я раздеру глотку в мясо любому ублюдку, который еще к тебе сунется. Я собственную глотку раздеру в мясо, чтобы ты была счастлива. Но Тянь знает, что с Шань так нельзя, что Шань обозлится и отпрыгнет, зашипев разъяренной кошкой, если сказать не то и не так, если наговорить и наобещать высокопарных глупостей, которых в их мире никто и никогда не исполняет. С Шань нужно бережно и нежно, как с хрустальной вазой, как с величайшим произведением искусства – но не давать ей самой это замечать. Мир слишком часто и слишком наотмашь ее бил, чтобы Шань могла так просто поверить в то, насколько она важна. Хочется зализать все ее раны, хочется перецеловать каждую ссадину или синяк, хочется вылечить, спасти, спрятать далеко и надежно, подальше от грязных взглядов и лживых языков. Куда-нибудь к свету, к солнцу, к запаху свежести и морскому бризу, куда-нибудь, где Шань будет улыбаться-улыбаться-улыбаться – а до одури счастливая Тянь будет пить ее улыбки, как иссушенный жаром пустыни путник, и никогда ими не напьется.***
Тянь бережно вытирает пятнышко грязи на скуле Шань, зарывается пальцами в ее волосы, развязывая дурацкий пучок, давая свободу рыжему пламени и думает – красивая. И думает – совершенство. И думает – моя. Шань сияет для нее так ярко, что иногда хочется зажмуриться. Но Тянь не жмурится. Тянь готова ослепнуть – но никогда в жизни не отведет взгляд.***
Они заваливаются на квартиру к Тянь, обе разгоряченные жарким летним днем, и стоит входной двери захлопнуться – Тянь тут же прижимает Шань к ней, жадно впитывая каждую черту лица, каждый вдох, каждый оттенок глаз. В голове всплывает давнее, полузабытое «шлюха» – и Тянь хочется лаской вытравить из своей девочки любые воспоминания о лживых, грязных словах, о мудаках, которые когда-либо к ней лезли. А потом она задумывается, что, может, они готовы, наконец-то готовы – и решается, готовая тут же отступить, если что-то пойдет не так. Тянь ныряет рукой под юбку, ведет ладонью вверх, по гладкой, шелковистой коже бедра, приспускает трусики и ныряет пальцем в жаркую, влажную глубину. В ее объятиях Шань начинает мелко дрожать, но не отстраняется, не пытается оттолкнуть – и Тянь наклоняется ниже, к самому уху, шепчет «ш-ш-ш», ведет пальцами другой руки вверх по позвоночнику под футболкой, собирая эту дрожь и упиваясь ею. Немного отстранившись, она окунается в теплоту карих глаз, наслаждается румянцем, проступившим на обычно белой мраморной коже, и чувствует прилив нежности, в тысячный раз пересчитывая веснушки, которых особенно много на кончике носа. Смущение Шань, кажется, достигает своего пика, отчетливо видно, как сильно ей хочется отвернуться, прикрыться, зажаться и опять навесить замков на стальные двери собственной жизни. Но она не дает себе струсить и отступить. Она продолжает удерживать взгляд, переступает через собственные страхи, через сомнения, доверяет так сильно и так бесконечно, что Тянь отчаянно хочется это доверие оправдать – в ней так много гордости за свою девочку, так много нежности, потребности, желания защитить и уберечь, сделать счастливой, что это, наверное, должно пугать. Но оно не пугает. Потому что это Шань. Единственное в целом мире, что может быть страшно – потерять ее. Со всем остальным Тянь справится. У нее теперь есть, ради кого справляться. Когда удается надавить на нужную точку, Тянь чувствует, как Шань вздрагивает еще сильнее, слышит тихий, гортанный, до предела возбуждающий стон, который тут же оказывается заглушен прикушенной губой. Зажмурившись, Шань немного откидывает голову назад и упирается затылком в стену, румянец с щек медленно перетекает ей на шею, и Тянь несколько секунд любуется видом, прежде чем приблизиться вплотную и ласково потереться носом о ее нос. Поцелуй в переносицу, в скулу, в щеку, в подбородок, влажная, длинная линия языком от ключиц до линии челюсти, засос на нежном местечке за ухом – и Шань опять не сдерживает стон. Довольно, сыто улыбнувшись, Тянь впивается поцелуем в искусанные губы прежде, чем Шань опять заглушит себя, жадно глотает ее сдавленные стоны, проводит языком по небу, по кромке зубов и заставляет себя опять отстраниться. Тянь очень хочется опуститься на колени, хочется сменить пальцы собственным языком – но она не уверена, что выдержит, если лишится восхитительного вида разгоряченной, возбужденной, и все меньше смущающейся Шань. С каждой секундой, с каждым движением пальцев, с каждым поцелуем и каждым стоном она все сильнее отпускает себя, и Тянь не может заставить себя перестать любоваться. Ей кажется, от одного этого вида можно кончить, можно отправиться прямой путевкой на небеса. А потом что-то меняется, будто кто-то вывернул рычаг на максимум; Шань вдруг подается вперед, зарывается пальцами в длинные волосы и немного тянет на себя, а в карих глазах появляется знакомый огонь, который перетекает прямиком в вены Тянь и превращается в обжигающую лаву. Смущение, кажется, уходит окончательно – теперь уже Шань впивается в ее губы голодно и собственнически, прикусывая их почти до крови, а Тянь даже не пытается сдерживать рычащие стоны, теряющиеся где-то на губах Шань, на ее языке, в ее рту и ее гортани. Под натиском ладоней, теперь лежащих на ее плечах, Тянь послушно отступает на шаг, другой, третий, пока не упирается поясницей в столешницу. Надавив рукой Шань в солнечное сплетение, немного отстраняет ее от себя, заставляя прервать поцелуй и тихонько посмеиваясь на недовольное ворчание – кто тут пару минут назад краснел и смущался? Тянь вытаскивает из нее пальцы и, поднеся их ко рту, демонстративно облизывает, смакуя терпкий привкус на языке и наслаждаясь тем, как взгляд Шань темнеет еще сильнее. – Блядь, – хрипло, на выдохе, и Тянь в ответ клыкасто улыбается, чувствуя, как ее подхватывают под бедра и усаживают на стол. Шань принимается кусаче вылизывать ее шею, оставляя на ней ощутимые засосы, подхватывает кончиками пальцев рубашку и тянет вверх – Тянь охотно поднимает руки и разрешает стащить эту дрянь с себя. Несколько пуговиц отрываются и улетают куда-то в сторону, ударяясь о пол с металлическим звуком, и Тянь тут же принимается стаскивать футболку с Шань, желая быть ближе, ближе, и еще ближе, кожа к коже, так, чтобы смешались между собой молекулы их тел. Когда футболка отлетает куда-то в сторону вслед за рубашкой, на несколько секунд они застывают и смотрят друг другу в глаза, завороженные и плененные, до одури счастливые и друг другу нужные. Друг в друге нуждающиеся. Тянь зарывается пальцами в вихри огненных волос, обхватывает ногами бедра и прижимается так тесно, как только может, чтобы между их телами не осталось воздуха. Устроив руки на талии, она нежно ведет пальцами по чуть выпирающим, вздымающимся от тяжелого дыхания ребрам – надо откормить эту дурочку, черт возьми, вечно же забывает поесть, – прижимается лбом к чужому лбу и улыбается сумасшедше-счастливо, пока тонет в теплых глазах и ощущает себя на вершине вселенной. А потом Шань опрокидывает ее на стол, и они обе смеются, и целуются, пока хватает дыхания, и Тянь так хорошо, хорошо, хорошо, что приходит отчетливое осознание – ей больше ничего не нужно. Только Шань в ее руках – и можно будет повоевать с целым миром, если понадобится. Отвоевать ее у целой вселенной, если придется.