Астрономия

А когда мы расстанемся, неба не будет. И солнца не будет тоже. Если мы и расстанемся, то только в декорациях разлетевшейся в осколки Галактики. Нас сможет разлучить только внезапно взорвавшееся солнце, да и то, не факт. Мы созвездие. Внезапно появившееся. Ни с того, ни с сего возникшие в бездне чернеющего небосвода. Две звезды с человеческими именами, освещающие друг другу путь к счастью. — Ой, Нинок, у тебя глаза такие серо-голубые… ну прям, как небо осеннее. — улыбаясь, Брагин картинно размахивает руками. — А у тебя, Михалыч, карие. Противоположности, говорят, притягиваются. — Это в физике, — замечает он. — А у нас… астрономия, — усмехается она своим мыслям и, заметив его непонимающий взгляд, тоже улыбается — Да не важно… Метеор, а не женщина. Летает по больничным коридорам, превышая все скоростные режимы. А вечером падает метеоритом, заявляя о вселенской усталости и, ведь, сколько раз я ей говорил, что, может быть, чтобы меньше уставать надо меньше работать? Трудоголизм, он, не всегда во благо. Хотя, поди ты это Нине Дмитриевне объясни. Получишь по кумполу, за то, что лезешь, куда не просят. Неугомонная она у меня. А ведь я привык. Дубровская не будет Дубровской, если будет жить спокойной и размеренной жизнью. А вот мелькающие где-то в приемной, такие пленяюще-солнечные светлые локоны — это гораздо ближе ее образу. Комета, честное слово. — Я, кажется понял, почему астрономия, — заявляет он, глядя вслед удаляющейся из приемной женщине. Та оборачивается, лучезарно улыбается и, размышляя, какую версию придумал он, несется решать очередные проблемы всея человечества в лице отдельно взятого пациента. Вернее, никем не взятого, что и является главной проблемой. Ой, что ж происходит-то. Я с тобой в невесомости, будто. Лечу, лечу, черт знает куда, в пропасть какую-то, почти не сопротивляясь, да и что кривить душой, я безмерно рада этому полету, ведь устремляюсь я в бездну наших чувств. Просто упасть — и пропасть. И плевать на все остальное. Странная, необъяснимая легкость во всем — у меня так лишь рядом с тобой бывает. Тебя увижу — жить сразу хочется, понимаешь? А ты как красно солнышко — появился, посветил мне и умчался другим помогать, а я жду и жду снова, когда лучики твои озорные моих плеч коснутся. Вот, дождалась… Дубровская жмурится. Он обнимает сзади, по-хозяйски обхватывает талию, утыкается носом в светлую макушку, нарушая прическу и только шепчет тихое «Нинок», а ей уже и не надо большего — ничего не надо, только продолжалось бы все это — форма светлая, край которой его шаловливые пальцы вверх тащут, каре блондинистое, до жути взлохмоченное, дыхание это его неровное, из-за которого дрожь по позвоночнику, парфюм его ароматный, горький до одури, что аж сморщиться хочется, костюм хирургический, синий-присиний, сзади шуршащий и ординаторская пустая, со скрипучей кушеткой и пучеглазыми рыбками за аквариумным стеклом, нагло таращасимися на их вспышку чувств, внезапно нахлынувшую. — Михалыч, это что было-то? — Дубровская, свесившись с кушетки, поднимает с пола форму. — Нино, тебе какую часть процесса объяснить? — ехидно отзывается Брагин, вновь притянув ее к себе. — Да никакую. Все с тобой ясно, ловелас ты старый. — в тон Олегу отзывается Нина, положив голову ему на плечо. — Что сразу старый-то? — возмущается он. — Ой, все, заткнись, не порти романтичность момента. — отмахивается от него Дубровская, вновь жмурясь от невероятного тепла, нежности и уюта — того, чего всегда так не хватало с холодным и отчужденным Неклюдовым. — Мать, как же я тебя люблю, а. — усмехнувшись, признается Брагин. Совсем не в шутку признается, хоть и сам в это не может поверить. — Взаимно, отец. — вновь язвит она, на самом деле осознавая, что это абсолютная правда. Сошлись звезды. Тонкой линией серебряных ободков на безымянных пальцах — космическая пыль, в созвездие их накрепко связавшая.