Ночь черной рясой ложится на город, заставляя поежиться даже при взгляде в окно. Я знаю, кто сейчас начинает охоту.
Вспарываю лицо ухмылкой и тушу сигарету о подоконник, рисуя углем окурка на светлой поверхности улыбающуюся рожицу. Этот мир оскудел, а я вместе с ним — растянулась, харкая кровью, на дне, отбросив заляпанный нимб. И воскреснуть не выйдет: живым это дается сложнее, чем мертвым.
Я снова и снова на развилке выбираю поворот с указателем «саморазрушение». Раньше было не все равно — было чувство собственного достоинства, были амбиции. Сейчас же абсолютно плевать: хотите — вытирайте об меня ноги, не жалко. Могу подползти поближе, чтобы вам не вставать. Моя жизнь — хлам. Я не решаюсь на изменения, не увольняюсь с должности уборщицы в больнице, не ищу нормального парня — я выкуриваю три сигареты в день, выжигаю руки порошком, драя полы, и каждый, мать его, раз, открываю дверь Эдди.
— Я спросил у консьержа, какой номер квартиры у самой красивой девушки на земле, но ошибся и зашел к тебе.
Кончики пальцев печет возмущение, но я лишь пожимаю плечами, впуская мужчину внутрь.
— Курочка, ты что, не рада нас видеть?
Эдди замечает мое безразличие — смотрит колко, держит одним только взглядом за горло. Я поднимаю глаза на мужчину и тяжело вздыхаю. Не знаю, почему до сих пор терплю его.
Вру, знаю.
Потому что, как любая баба думаю, что смогу спасти. Вернуть к прежней жизни, несмотря на разрушающие сознания вещи, которые он со мной, с нами творил. И вроде как Эдди-то сам и не против. Проблема лишь в том, что я не знаю, когда со мной разговаривает именно он.
Эдди Тёрнера низкий, бархатный голос, прокуренные пальцы и репутация опасного парня тянется из глубокого прошлого. Он сломанный, неправильный, только теперь сеансом у психолога не обойдешься — полгода назад Эдди вышел на новый уровень.
— Ты, сука, не рада, я спрашиваю?
Эдди не любит, когда ему не отвечают — тогда слово берет Карлос. Безобразная пасть с длинными, белыми клыками будто проглатывает человеческую голову и кровожадно улыбается. Тело мужчины поглощает темная, густая дымка, превращая моего парня настоящее демоническое существо, царапающего острыми волчьими ушами потолок. Ладони покрываются сизыми волдырями, пальцы вытягиваются в полуметровые палочки-тростинки с острыми когтями, а ноги у ступней усыхают, трансформируясь в нечто, похожее на деформированные копыта. Грузный, большой корпус держится разве что на святом духе.
Он наклоняется, заглядывая мне в глаза: белые глазницы без зрачков должны внушать страх и трепет, но на меня это уже не действует. Насмотрелась достаточно — Карлос услужливо показал самое страшное.
Тёрнер — дикий. Тёрнер — грубый. Я — сломанная. И это видно невооруженным взглядом. У меня нутро в стеклянную крошку и показушное грубое превосходство щитом ото всех проблем. Я скалюсь, хмурюсь, откровенно прожигаю взглядом и это именно то, что Карлосу не нравится.
Он рычит, хватает меня цепкими пальцами-веточками за предплечье, швыряя в стену. Больно, признаю — это он умеет. Несколько секунд сложно дышать, грудину будто сдавливают тисками. Колет в правом боку — только надеюсь, что нет перелома ребер и пневмоторакса. Хотя, кому я вру — я уже ни на что не надеюсь.
Карлос подходит ближе, возвышаясь надо мной скалой, но мне не хочется бежать или сопротивляться — я устала.
— Доигралась, курочка.
Его голос отдаленно напоминает шум на стройке — сложно разобрать слова, сказанные хриплым басом, но я уже поднатаскалась. Голос Эдди мне нравится гораздо больше. В нем нет ничего особенного. Обычный голос. Речь поставленная — это да, в репортеры абы кого не берут.
Карлос цапает меня лапой поперек туловища и тащит в сторону спальни — я не имею не малейшего понятия, почему он продолжает меня иметь по понедельникам, средам и пятницам строго после обеда. В Эдди я была влюблена, к Карлосу испытываю первородную ненависть. В данном уравнении минус на плюс дал безразличие.
Как только меня бросают на кровать, Эдди снова принимает человеческий облик: в этот момент я снова теряюсь. Диссонанс привычного первобытного ужаса и родного лица заставляет с каждым разом все больше терять рассудок. Потому что на контрасте я начинаю к ним привыкать. В легких воздух плавится, крошит гортань, позвоночник будто трется об свинцовые внутренности. Эдди кусает меня куда-то в ключицу и медленно, наслаждаясь моим прерывистым от паники дыханием, задирает ткань платья выше, проходясь пальцами по сухому белью.
Зима за окном скучная, а в душе сейчас, как на асфальте — грязная слякоть. Неудивительно — в этом июне мое сердце объявили мертвым.
— Ты такая холодная сука, что это даже заводит.
Эдди совершает поступательные фрикции в течении пятнадцати минут. Кожа на стенках влагалища натирается и печет, но у меня есть заживляющая мазь в шкафчике. Больше удивляет, что у демонического существа совершенно нет чувства собственного достоинства, раз регулярно трахает такое бревно. В этом мы определенно похожи.
Я остро ощущаю всю прелесть емкого слова «крах». Хочется застыть в пространстве и оттаять через пару-тройку месяцев, когда «отойду».
Самое выбешивающее и убивающее, что можно услышать, когда скорбишь — это «жизнь продолжается». Знаю я, что она продолжается — живу же как-то, пытаюсь. Сейчас вот, после того, как Эдди закончит, пойду на дизайнерские курсы и буду пугать лектора отсутствующим взглядом. Веселюсь, как могу.
Тихо вздыхаю и закатываю глаза — Тёрнер сегодня в ударе. На несколько секунд напрягаюсь и сжимаю мышцы вокруг его члена плотным кольцом, после чего мужчина мерзко стонет и заваливается рядом на кровать — почему я раньше до этого не додумалась? Столько бы времени сэкономила.
— Курочка моя, ты прелесть.
Он улыбаетсяч вытирая пот со лба, потом этой же рукой гладит меня по щеке. Я только брезгливо морщусь, не отрывая взгляда от потолка. Не могу смотреть в родные зеленые глаза, ведь вместо теплого взгляда теперь вижу окровавленную пасть с ошметками кожи и мышц на зубах. Вижу его перемазанного кровью моей подруги и то, как к моим ногам падает разорванное одним движением платье. Карлос не разменивался на прелюдии — как и Эдди, шел к своей цели несмотря ни на что.
Тот вечер стер всю предыдущую жизнь. Помню, как смесь родного человека и монстра перекрыла дыхательные пути, сжав цепкими пальцами шею; помню смрад гнилого дыхания, когда он пытался подобрать мне прозвище, облизывая шершавым длинным языком щеку: «мясо, мясная дырка, тушка, все не то. О, будешь курочкой. Такая же аппетитная и тупая, раз не ушла сразу, как я дал тебе затрещину».
Думать было невозможно. Я не обладала выдающимся интеллектом, но как по пощечине во время ссоры должна была понять, что мой парень стал одержимым вселившимся в его тело демоном?
Помню, как Карлос оцарапал клыками плечо, спускаясь ниже и касаясь кожи на подобии поцелуев; помню, как разрезал кожу бедра и затолкал мне в глотку длинный палец, покрытый моей кровью и кровью подруги. Помню, как от страха и ужаса не могла даже заплакать, а ему нравилось: «такая покорная ты у меня, курочка, просто подарок».
Еще помню боль. Помню, как она забиралась под кожу, брала свое начало где-то внизу живота. Ног я уже не чувствовала. Помню, как монстр передернул плечами, стряхивая демонический образ, как собака воду после купания, и превратился в мужчину. Но от этого не стал менее пугающим: его глаза переливались синевой и бешенством, а руки сжимали горло, будто тиски.
Такие вещи меняют тебя. Неделю назад ты копишь деньги на поступление в университет и с удовольствием берешься за любую подработку, дышишь и горишь своей целью; учишься, проводишь выходные с подругой, умиляешься милым сообщениям от парня и в тайне радуешься зависти знакомых. Он же Эдди Тёрнер — профессиональный репортер, байкер и просто мечта любой женщины. А достался тебе. И вот события одного вечера перечеркивают все — теперь ты только тень себя прежней. Отдаешься мужику, искалечившему твою жизнь, по понедельникам, средам и пятницам после обеда и не находишь сил даже на то, чтобы вскрыть вены. Просто не хватает отчаяния и злости — ничего из этого нет. Только абсолютное безразличие ко всему и плотные темные шторы на окне завтрашнего дня.
Первое время мы даже разговаривали: проблески прежнего Эдди превращались в слезные мольбы о прощении и рассказы о том, как репортерская поездка в пустыню Афганистана превратилась в бурю. А проснулся, заваленный песком, Тёрнер уже с голосом в голове. Потом разговоры прекратились: я видела, как в Эдди остается все меньше человечности.
Даже не знаю, сколько это продолжается. Судя по тому, что на улице идет снег — полгода. Потому что тот вечер был душным и теплым. Потому что запах расчлененного тела подруги не растворялся в морозном воздухе, а забивал плотным рвотным комом ноздри и горло.
В этом есть только один плюс: в игре «у кого был самый необычный секс», которую обычно затевают под конец вечера и под шофе, я бы взяла все призовые места. Потому что смотреть пустым взглядом на разорванные мышцы и лужи крови на асфальте, которые остались от близкого человека, при этом вытирая онемевшими руками сперму с живота — достаточно необычно, я думаю.
Это было самое поганое, отвратительное и убивающее ощущение на свете. Было омерзительно плохо. Но теперь уже все равно.
Лектор на курсах по дизайну смотрит на меня с брезгливостью и опаской. Вид у меня наверняка потерянный и очень горький — к такой даже не знаешь, как подступиться: расколотой душе обнимашки не помогут, ровно как и разговоры с теми, кто не чувствует тоже самое. И никто из них не понимает, что за душой у меня нечто большее, чем смерть подруги. Эдди успел надорвать слишком много в моем сердце, чтобы одна скорбь могла это залечить.
У преподавателя двое дочерей и мне кажется, ему стоило придушить их еще в детстве. Меня стоило — меньше бы мучилась.
У него монотонный, скрипучий голос и неизменный галстук бабочка — мужчина вечно поправляет ее, а я представляю, как затягиваю его на шее лектора и ломаю от натяжения позвоночник.
Я часто задаюсь вопросом: смогла бы я убить человека? Карлос говорит, что могла бы. Он как-то пришел, как всегда, после обеда — кажется, это была среда. На подбородке мужчины я заметила запекшиеся разводы крови и облизала большой палец, стирая их с кожи Эдди. Я действовала механически, глядя сквозь него, не осознавая, что происходит, как и предыдущие полгода — действовала на автомате. Но после того незначительного случая в Эдди что-то изменилось: он начал смотреть на меня с интересом.
— Ты способна на большее, курочка.
Он подходит сзади, опускает подбородок мне на плечо, смотрит в глаза сквозь отражение в зеркале — я накидываю на плечи кофту и собираюсь на лекцию, но Карлоса это не волнует.
— Я верю в тебя.
В его глазах отражаются ужасы, пережитые мной по его вине, но меня это больше не пугает. Ничего не изменишь: Стейси не собрать по кусочкам и не вернуть к жизни, а Эдди не выкинуть из квартиры. Попытки брыкаться по началу заканчивались сломанными руками и ребрами — что я могла против демона? Ничего. Поэтому все так, как должно быть.
Мужчина не прерывает зрительного контакта и медленно проводит пальцами вдоль позвоночника, от чего меня пробивает мелкая дрожь. Он мне противен, но из-за гноящейся ностальгии я не мешаю оболочке Тёрнера гладить меня по спине.
Эдди елозит небритым подбородком по моей шее и невесомо целует в щеку — я ничего не чувствую, но знаю, что ощущала бы, будь мне не плевать. Трепет. Я бы ощущала трепет.
Мужчина приподнимает край вискозной кофты и легонько щипает бок, от чего я рефлекторно вздрагиваю. Растягивает время, хочет, чтобы я пропустила занятия и осталась с ним. Хочет меня сломать. И я остаюсь.
Тёрнер перехватывает меня поперек туловища, швыряет на кровать и вгрызается поцелуем в шею. Хрипло смеется, когда слышит сдавленный стон — кажется, монстр размыл границы не только в сознании Эдди, но и в моем. Мне противно, мерзко и гадко, но… интересно. Что будет, если я перестану страдать?
Эдди отодвигает кромку трусиков и входит в меня двумя пальцами. Двигается жестко и бескомпромиссно, вворачивает пальцы глубже, ловит хриплые всхлипы. В его глазах отражается похоть и желание, Эдди забывает о тормозах.
— Я буквально ощущаю запах греха, исходящий от твоего тела, курочка.
Этот раз отличается от других: он мнет мою грудь, что-то выделывает языком на коже бедер и целует в шею, пытаясь возбудить. В итоге плюет на это и проталкивается на сухую, повторяя сценарий предыдущих встреч, но определенно делает успехи.
А я думаю только об одном: смогла бы я убить человека? Поэтому я пятую лекцию подряд представляю, как могла бы умертвить мистера Биггенса: вогнать ручку в шею? Распороть бедренную артерию? Вытолкнуть из окна?
Мне было позволено узнать ответ на свой вопрос: в тот понедельник Эдди пришел не один — таща за волосы, он втянул в квартиру полную мексиканку. Приказал принести тесак. От голода у меня путались мысли — я не сопоставила эти факты. Эдди благодарно улыбнулся, принимая из моих рук нож, и тут же полоснул им женщину по животу.
Я не кричала, не звала на помощь: стояла и смотрела на льющуюся из брюшины брюнетки кровь, слушала оьчаянные вопли и дышала железистым запахом. Он был своеобразным и тягучим, как запах бензина или кислый привкус на языке, когда облизываешь батарейку. Эдди улыбнулся, подал мне руку.
Раньше эти руки для меня олицетворяли силу и уверенность. Мне нравилось, как меня обнимал Эдди. Но Эдди рядом со мной больше не было. В тот понедельник эти руки были покрыты кровью и приглашали меня присоединиться. Я рухнула на колени рядом с мужчиной, с плеском пачкаясь в вязкой лужи крови и, повинуясь секундному порыву, впилась в его губы своими.
Поцелуй вышел горьким, опустошающим и бескомпромиссным: Эдди сжимал в руках мое тело до хруста позвонков и кусал за нижнюю губу, чтобы не расслаблялась. Я резко выдохнула и зарылась пальцами за его волосы на затылке, царапая ногтями за ухом. Эдди зашипел и повалил меня на пол, с силой вдавливая тело в деревянные доски.
Это было похоже на взрывы тысячи связей в мозгу: импульс передавался в тот самый центр, отвечающий за ощущения. Я не уверена, как он называется, потому что по биологии у меня всегда стояло твердое «удовлетворительно». Но я абсолютно точно, со стопроцентной уверенностью и кристальной честностью могла сказать, что от пальцев ног до самых кончиков ушей хотела Тёрнера.
Было так приятно перейти черту, упасть за грань разумного: было приятно перестать быть жертвой и стать палачом. В тот момент я забыла о Стейси и том месяце, когда не могла ходить после зверского изнасилования в день нашей встречи с Карлосом; забыла о том, что моя жизнь хлам и просто целовала Эдди.
Мы были хреновой адаптацией Чипа и Дейла; только Чип убивал людей, а Гайка хрипела ломанным, вечно сорванным голосом и проклинала безразличие, зашитое капсулой в бедро. Мы были детищем чьей-то нездоровой фантазии, где и того и другого исправит только могила. Наш недомультфильм не пройдёт по рейтингам, получив заслуженное «R». Людям придется по душе, но лучше не выпускать в свет — пропаганда чернухи сейчас в моде, но Гайка не модно терпит, а Чип не модно крошит черепа голыми руками.
Эдди улыбнулся сквозь поцелуй, отстранился, потянул меня на себя — через мгновение я оказалась прижата спиной к его груди. Он вложил нож в мою руку, заставляя посмотреть на скулящую от шока женщину.
— Посмотри, разве это не прекрасно?
Я расплылась в безумной улыбке и рассмеялась от того, в какой абсурд превратилось мое существование. Тут же разревелась, понимая весь ужас ситуации, но не могла перестать смеяться. Кажется, это называется истерикой. Краем сознания я понимала, что тронулась умом и уже никогда не буду прежней, но мне помогла моя мантра, повторяемая эти полгода — мне было плевать.
— Ты можешь также.
Меня не нужно было уговаривать: еще ничего не совершив, я уже это сделала — убила человека. Себя и эту женщину.
Я наклонилась над дергающейся в конвульсиях мексиканкой и медленно, стараясь провести ровную линию, разрезала ей горло «от уха до уха». Из ее глотки наружу тут же хлынуло большое количество крови, а я не двигалась с места, смотря на это, как завороженная. Эдди позади меня рассмеялся.
— Какая ты способная, курочка.
Он окунул руку в лужу крови, в которой мы сидели, и провел пальцами по моим губам. Я жадно облизнулась, глотая соленую слюну, и повернулась к мужчине. Он был прекрасен в этот момент: горящие безумством глаза смотрели на меня в восхищении, а губы расплылись в радостной улыбке. Отчаянная жажда одобрения, недополученная в детстве, выстрелила безумством в висок в самый неподходящий момент. Он снова улыбался. Смотрел на меня с теплотой, как раньше — моему истерзанному болью сердцу этого было достаточно.
Я потянула мужчину на себя, впечатываясь в него поцелуем. Зубы клацнули, я врезалась ногтями в плечи мужчины, притягивая его к себе ближе.
Эдди не рыцарь: больше палач или местный маньяк, которым пугают детей, натворивших хрень, а я не принцесса в беде — скорее проклятая.
Воздух в комнате стал тяжелее: влажность, кажется, достигла максимального уровня, Эдди дышал громко, вдыхая ртом.
У Тёрнера взгляд был диким — резал напополам, вспарывал кожу, превращая кости в мелкие ошмётки остротой радужки; сухостью пальцев он пересчитывал спинные позвонки, царапая поясницу.
Эдди смотрел испытующе, заглядывая в душу, и мое сердце быстрее качало кровь по венам.
Все слилось в сплошную горячую массу перед глазами, когда Тёрнер резко вошел в меня.
Это было точкой невозврата. Потому что смерть Стейси оказалась напрасной, потому что я предала все, во что верила. Несмотря на то, что мы спали и раньше, сейчас все ощущалось иначе — дороги назад не было. Меня хватило лишь на полгода, какая жалость.
Я неконтролируемо напрягла мышцы и Эдди зарычал не то от удовольствия, не то от бешенства. Давление внутри возрастало, распирая внутренности, я обхватила мужчину ногами и дышала куда-то в ключицу, цепляясь руками за спину.
Раньше меня едва ли можно было назвать типичной; на обещания не велась, платья не переносила, мыслила образно, а лесть, как и ложь, чуяла за версту. Я материлась два через два, мешая нецензурщину с лирикой, и выигрывала в очередном «алкоболе». Во мне от Гаечки была лишь правдолюбие и какая-никакая смекалка; но та подвела и теперь я не матерюсь. Не говорю, не смеюсь. Не живу.
Я медленно, смотря в глаза Эдди, спихнула с себя мужчину, ногой перемахнула через его бедра и наклонилась, покусывая шею. Коснулась грудью его торса и села сверху, не прерывая зрительного контакта.
Эдди, хозяин ситуации и большой папочка, как завороженный смотрел на мое тело, когда я медленно двигалась на нем, проходилась руками по его полуоткрытым губам, ключицам, груди, вела ногтями по прессу вниз, прикрывая в блаженстве глаза.
Тёрнер долго не выдержал, с рыком перевернул меня на спину и резко вошел, от чего я дернулась и обмякла в его руках. В моих глазах горел вызов, безумие и невиданная грешность: я выгнулась в пояснице, Эдди начал двигаться быстрее, вдалбливая мою арматуру ребер, просвечивающую со спины, рассохшийся паркет.
Электрические импульсы проходили по телу с каждым толчком, расходясь волнами по организму. Я схватила мужчину за волосы на затылке и потянула к себе, смотря в глаза, выдыхая жар в щеку
Наблюдала за напряженными, перекатывающимися под кожей мышцами, вела бедрами, усиливая внутреннее давление.
Эдди смотрел остервенело, потому-что-сука-думает-что-ей-все-позволено.
Я отбивала подачу насмешливым взглядом, потому-что-он-думает-будто-мне-не-позволено-что-то.
Время не ощущалось: прошло сорок минут, или одиннадцать часов — сознание будоражила только горячая кожа, враг по ту сторону сознания и хриплые стоны.
Я была готова умереть в этих руках, в этих венах и холодном взгляде. Он — холодный ядерный синтез, я — его топливо.
Эдди зарычал, беспорядочно сжимая ребра, оставляет синяки на шее. Я плавилась, горела, чувствуя жаркие прикосновения. Эдди двигался быстрее, я кричала громче, извивалась под ним, царапалась, не поддавалась. Живот будто проткнули раскаленным прутом, переключая контроллер на «да» и я утонула в волнах удовольствия, кусая Эдди в плечо.
Поломанный плохой мальчик и нехорошая раздолбанная девочка — дуэт мимо всех законов жанра.
Эдди кончил на пол и завалился на паркет рядом, тяжело дыша. Вязкая белая жидкость смешалась к кровью мертвой женщины.
У меня ноги трясло крупной дрожью, а мысли путались, ускользали.
Задолбавшаяся Гаечка вытерла пот со лба и не заметеила руку, скользящую по выступающим позвонкам; у нас долбанная пародия на детский мультик, провалившаяся в прокате, но титров пока не видно, а значит, мы будем существовать вне заданных рамок.
Говорят, Стокгольмский синдром часто путают с любовью — жертва внушает себе это чувство, чтобы приспособиться к безвыходной ситуации и принимает мировоззрение палача, как свое собственное.
Что я могу сказать? Хочешь жить — умей вертеться. Мне надоело быть жертвой и я нашла выход — заново влюбилась. Честно, искренне, продала душу дьяволу, предала свои принципы и решила не бороться, а встать с ним плечом к плечу.
Негромкие стоны сердца сначала превратились в отчаянный вой, но затем стихли. Я думала, больно больше не будет. Но Тёрнер снова вышел на новый уровень — сломав во мне все, что можно, он взялся за повторную процедуру.
Эдди разбил мне сердце. Пришел в среду после обеда и с порога заявил:
— Это наша последняя встреча, курочка.
Я заплакала тогда впервые за четыре месяца: умоляла его остаться и не бросать меня, но он не слушал. Смотрел на меня пустым взглядом и только отбрасывал от себя мои руки, цепляющиеся за него, как за спасательный круг. Он сломал меня, искалечил, бросил за черту и теперь уходит. Все мужчины такие, но у меня другой случай. Меня бросили. Они оба.
Я всхлипываю и зло вытираю слезы с щек: гниющая под кожей тоска успокаивающе подсказывает — он еще вернется.
***
— Эдди Тёрнер, — прокашливается мужчина, — к Мии Стар.
Женщина в окошке регистрации сглотывает и смотрит на мужчину с сочувствием — все знают о случившемся.
Эдди расписывается в бланке и тяжело вздыхает, поднимаясь по лестнице. У входа в кабинет его ждет незнакомый мужчина в строгом костюме и сухо улыбается, протягивая руку для приветствия.
— Джеймс Хоукинс. Новый лечащий врач мисс Стар.
Тёрнер безразлично кивает и заходит за мужчиной в кабинет, присаживаясь в кресло. Здесь изо всех щелей веет холодом и больничным запахом, но он успел привыкнуть.
— Мистер Тёрнер, я перейду сразу к сути, — начинает доктор, не зная, какими словами еще начать разговор — утешения будут явно казаться неуместными. Эдди кивает.
— Личность Мии характеризуется эгоцентризмом, дистанцированностью, отчужденностью…
— У моей девушки параноидальная шизофрения, я в курсе, — сухо перебивает Тёрнер.
— Да, конечно, — осекается мужчина. — Ее осудили за убийство первой степени, но признали невменяемой, поэтому она здесь — я не хочу пересказывать вам давно известные факты, но хочу кое-что прояснить, мистер Тёрнер, — проницательно смотрит на мужчину доктор. Эдди кивает.
— Мия толкнула лучшую подругу в работающую турбину самолета перед трапом и пыталась напасть на вас, — снова кивок, — что, как вам кажется, могло послужить причиной этого срыва? — вопросительно поднимает брови он.
— Ее отчима, который насиловал ее в детстве, освободили досрочно за примерное поведение, — как можно более безэмоционально отвечает Эдди, — мои слова по этому поводу уже внесены в дело.
— Да, я понимаю, — качает головой Хоукинс, — дело в том, что у Мии случился еще один срыв — она напала на медсестру и перерезала ей горло тесаком и задушила доктора Биггенса его галстуком бабочкой. Поэтому я здесь. Знаю, это немыслимо, но она последние полгода вела себя спокойно и хорошо, поэтому ей разрешалось ходить в класс рисования и даже брать на себя небольшие поручения вроде уборки коридоров, но мы поняли, что она не осознает происходящее и живет в выдуманном мире.
Эдди сжимает плотнее челюсти, опуская взгляд на руки.
— Мне сообщили про медсестру еще утром, — мнет пальцы он, — мне очень жаль. И на счет мистера Биггенса тоже.
— Конечно, — вздыхает доктор, — но дело в том, что мы думаем, что предыдущий срыв не был спровоцирован новостью о выходе отчима мисс Стар из тюрьмы, так как здесь она уже была изолирована от внешней информации, но все равно произошло то… что произошло.
Эдди поднимает удивленный взгляд на Хоукинса.
— Вы хотите сказать?..
— Мы думаем, что ваше общение так на нее влияет по какой-то причине, — заканчивает за Тёрнера доктор, — и вам пока стоит прекратить посещения.
Эдди только кивает.
— Можно мне с ней увидеться в последний раз? — вымученно выдыхает он.
— Конечно, — поджимает губы доктор. Представить сложно, что сейчас переживает Тёрнер — пережить такой ужас и видеть в своей возлюбленной безумного монстра. — Медсестра вас проводит, — кивает он на вошедшую в кабинет женщину в белом халате, — и, мистер Тёрнер, — бросает ему вдогонку Хоукинс, — Мия постоянно повторяет одно и то же имя — «Карлос». Вы что-нибудь знаете об этом?
— Так звали нашего пса, — глухо отзывается Эдди, — она задушила его тем же вечером.
Белые коридоры конкретно давят на сознание и Тёрнеру хочется просто сбежать, но ему дают наедине с Мией всего три минуты, так что он решает подумать об этом позже.
Она лежит, привязанная к кровати, похожая на тень себя прежней: волосы выцвели, щеки впали, глаза смотрят в пустоту, не замечая его присутствия. Тёрнеру больно.
— Привет, курочка, — натягивает Эдди улыбку на лицо, — я спросил, где находится самая красивая девушка на земле и мне показали на твою палату, — грустно хмыкает он. Хочется прикоснуться к ее почти прозрачной коже. Хочется, чтобы все было, как раньше.
— Я рад тебя видеть несмотря на то, что можно это делать только три раза в неделю после долбаного обеда. Мне жаль, что так вышло. Я до последнего верил в тебя, курочка. Ты не виновата, это жизнь и тот ублюдок тебя так сломали. — Отчаянно глотает воздух Тёрнер, стараясь не заплакать. Взгляд скользит по перилам кушетки, обездвиживающим ремням, бездушным камерам. Наедине они сейчас могут быть только косвенно.
— Ты поступила неправильно и теперь я должен оставить тебя. Ты мне очень нужна, но для тебя будет лучше, если я уйду. Я еще вернусь, курочка, я обещаю.
Тёрнер встает и быстрым шагом подходит к двери, потому что кажется, что он не выдержит, если взглянет на ее еще хоть раз. Такую боль сложно вынести.
Эдди хватается за ручку двери, но останавливается, стоя к Мие спиной. Он не видит ее взгляда, который становится осознанным всего на секунду, не видит одиноко стекающейся по щеке слезы.
Эдди берет себя в руки, сдерживая ухмылку.
И закрывает за собой дверь.
***
Когда Тёрнер выходит из больницы, становится легче дышать. Особенно там напрягали сочувствующие и опасающиеся взгляды.
— По десятибалльной шкале, — мурлычет голос Карлоса в черепной коробке, — насколько наивными могут быть люди, если правильно подать историю?
Эдди усмехается.
— Десять из десяти, дружище. Десять из десяти.
