Мамин передник

После смерти мужа она каждое утро стягивала седые волосы в пучок, повязывала фартук и открывала двери маленькой лавчонки. В утренних сумерках Микелетто наблюдал за матерью, пока тело все еще ломило от объятий Августино, а губы — от его поцелуев. И пусть Форли больше не было места в жизни Микелетто, однажды он вернулся домой. Может быть, зря. Ему следовало наблюдать за замком Сфорца, прикрывать спину кардинала Борджиа и хранить свои обеты. А он задыхался от воспоминаний, едва передвигал ноги под тяжестью вины, и каждый новый день был хуже предыдущего. Микелетто не знал, нужен ли ему Августино, нужен ли он сам Чезаре; он обманывал мать, мечтавшую о сыне-враче, и не мог смотреть ей в глаза. Мама... На руках Микелетто — кровь родного отца, и у него было немало причин, чтобы пролить ее. Мама садилась на стул рядом с прилавком, чтобы было удобнее встречать самых ранних покупателей — трудолюбивых, достойных людей. Людей, которые прятали бы от него своих сыновей, если бы знали правду. Злые языки заставили Микелетто покинуть отчий дом, но он не мог позволить себе оставить мать в нищете. Она увидела его — и его измученные больные глаза. И встревожилась, несмотря на безумное счастье. — Мама, — Mикелетто поцеловал морщинки на ее лбу. И он повел себя так же, как раньше, когда был мальчишкой и тайком бегал на кладбище: снял плащ, взял первый попавшийся под руку стул и поставил у стола. Сейчас он не убийца, не содомит, не обманщик. Он — сын, который приехал навестить мать. Облегченно переведя дух, она заговорила о соседях и их простой жизни. Обыденной жизни. Она никогда не теряла надежды, что и у ее мальчика будет скучная, правильная жизнь — как у всех. Микелетто понимал, что именно поэтому мать без умолку болтала о чужих людях. — Двигайся ближе к столу, малыш, — сказала она. — Ты исхудал. Твой дотторе должен получше кормить тебя. И поставила на стол кружку пива и свежий хлеб. Mикелетто преломил его, мягкие крошки посыпались на стол. И вкус был тот же, что в дни молодости Mикелетто. Он бы мог поклясться, что хлеб выпечен отцом Виолетты. При мысли о свадьбе Августино и Виолетты темнело в глазах, болело сердце. Наверное, Микелетто сам виноват. В конце концов именно он бросил Августино, а тот продолжал ждать, хотя мог давно обзавестись семьей. Теперь же Августино собирался жениться почти назло, он не будет счастлив с Виолеттой, и рука Микелетто сама тянулась к ножу. Августино отверг его из стыда и страха, и Микелетто был готов свернуть ему за это шею. — ...Хороший он человек, твой дотторе, — мать продолжала говорить и говорить, — довольно молоденький, но у богатеньких есть денежки, чтобы учиться, не то, что у моего сыночка, моего трудолюбивого мальчика. Она склонилась к его пальцам и поцеловала. — Тебе приходится много работать, чтобы заплатить за книги, я знаю. Микелетто смущенно отдернул ладонь, слишком много грехов было совершено этими руками. Погладив сына по голове, мама отошла к печке, где тушилось рагу. Наверняка она начала готовить еще вчера в безумной надежде, что скоро снова увидит своего мальчика. Микелетто чувствовал себя последним негодяем, ведь мама любила его, несмотря ни на что. Помешивая в котле, она продолжала рассуждать о странностях маэстро дотторе. Чезаре Борджиа и в самом деле был не такой, как все, и даже Mикелетто не всегда мог предсказать, что тот учудит. Служить ему было почти вызовом здравому смыслу, и время от времени Микелетто чувствовал себя не более чем послушным оружием в руках в человека, готового мстить миру за свои разочарования. А еще иногда казалось, что Его Высокопреосвященство искушает своего наемного убийцу. Но Чезаре Борджиа в любом случае предпочитал женщин, и Микелетто напрасно сходил с ума, одурманенный его обаянием и изощренным умом. Мама поднесла блюдо, щедро, до краев наполненное ее знаменитой тушеной фасолью. Еда бедняков, которая всегда будет стоять на столе, – кажется, это было первое, что Микелетто попробовал в детстве. В горле застрял комок. — Твой отец любил эту похлебку, как и ты, — сказала мама, присаживаясь рядом на скамью. Но вся печальная правда была в том, что Микелетто больше не смог бы съесть и ложки. У этой похлебки – вкус честной нищеты, неустанного поденного труда, после которого вся семья собирается вечером у очага. А Микелетто разрушил все, что имело отношение к его прежней жизни, и если бы он рассказал правду, то потерял бы последнего дорогого человека. Мама не переживет, если узнает, кто убил отца. — Мама, — прошептал Микелетто и взял ее за руку. Микелетто видел ее смятение, но не мог найти слов для утешения. Мир вокруг рушился, обломки грозили похоронить его под собой — и только это прекратило бы муку. Единственное утешение, доступное ему, — обнять мать, уткнувшись в ее передник. — Что с тобой, мой родной? — спросила она, осторожно поглаживая по плечу. — Расскажи маме. — Больно… — Микелетто больше не мог удержать ни слов, ни слез. — Жить больно. Лишнего она не спрашивала. Это же ее мальчик, и каждое его слово сочилось кровью. Она взяла фартук и, вытерев слезы сына, прижала его голову к своей груди. Покупатели подождут, когда мальчику так нужна мама.