Beyond the 5 Senses

Ему кажется, виноваты были глаза. Глаза, первыми умудрившиеся захватить внимание Сондже. Темно-шоколадные, довольно обычные на первый взгляд, только, если поизучить их вдоволь, в них еще кроется доля застенчивой игривости. Их красота напомнила ему о своих (не то чтобы он был нарциссом или что-то еще), но в них еще вспыхивает искра интереса, когда их взгляды встречаются. Однажды он пристально всматривался в них – неосознанно, затерявшись в клубке мыслей, но, скорее всего, отвести взгляда ему не позволяло любопытство. Ему было любопытно: утонул бы он, если бы погрузился слишком сильно в их глубину? Затянуло бы его тем необъяснимым притяжением, что заманивало в свои сети еще множество до него? - Хен, мне нравятся твои глаза. Кажется, что будто в этих карих глазах роятся тысячи слов, большинство из которых всегда остаются невысказанными. Сондже задается вопросом, были ли хоть какие-то в них ответы; ответили ли бы они на его незаданные вопросы? *** Если его внимание не во власти этих глаз, то он сосредотачивается на запахе Донгына. Он пахнет приятно. Как только мейк-ап успешно смыт, а витающие распыленные ароматы слабеют и притупляются и следы одеколона улетучиваются – он хочет уловить запах своего хена и только его. Он обвивает сзади торс старшего руками, притягивая крепче, и чуть втягивает носом запах. Чувствует, как Донгын шевелится в его руках; меньшее тело прислоняется к его груди, и они продолжают смотреть какое-нибудь шоу по телевизору, которому он никогда не придает значения. А Донгын раздражается, ссылаясь на тот факт, что Сондже даже понятия не имеет о сюжете. Ну а тот не смеет даже намекнуть хену о том, что виной этому как раз таки он. Вместо этого он берется описывать какие-то отрывки, дабы возвратить себе достоинство, но всегда уходит не в ту степь, заканчивая тем, что взамен оказывается засмеянным Донгыном. Его смех обладал заразительным свойством, думает Сондже. Он не был ни громким или взрывным, ни тихим и сдержанным. На самом деле, он не мог объяснить этого, но честно считал его милым. Хотя он не уверен, верно ли охарактеризовал его, но это не имеет значения, потому что теперь он понимает, что это было подходящим описанием. Шутливый тычок, глупое замечание и вслед за этим – милый смешок или нечто вроде задорного хихиканья. Он не знает почему, но ему приятно слушать это. Слушать, как его хен хохочет над его глупыми шутками и тупыми кривляньями, которые он выкидывает. Позорно, если подумать, но ему кажется, это стоит того, чтобы построить из себя дурака, - стоит осознания того, что этот смех вызывает он. *** В какой-то момент Сондже кажется, что он на грани сумасшествия из-за всех этих мыслей о другом парне. Он начинает галлюцинировать, выстраивая в воображении вещи, которые становится все сложнее и сложнее игнорировать. Как однажды, когда его хен, все еще полусонный и поклевывавший носом, вяло разговаривал с ним со своим милым английским акцентом. Это выскочило из ниоткуда: все эти розовые лепесточки и мультяшные искры, порхавшие на заднем плане – как бы какого черта – он мог чувствовать, как сердцебиение нарастало шумом в ушах, громким настолько, что, он подозревает, все соседи могли его расслышать, и он не уверен, стыдиться ему или огорчаться, а может и то, и другое сразу. Сондже, в попытках отогнать причудливые видения, толпившиеся в голове, усиленно моргал и ожесточенно тер глаза. Ему невдомек, чем вообще объяснить это, и он решительно пометил раннее утро пиком интенсивности выброса феромонов у Донгына. *** - Вот, съешь немного, – говорит Сондже, маяча вилкой перед лицом хена. Он смотрит, наслаждаясь тем, как Донгын невинно наклоняется вперед, чтобы откусить от клубники. Глаза впиваются в рот старшего: то, как он открывает его, чтобы принять ягоду, эти изгибающиеся на полпути губы, тот краткий момент, когда он высовывает язык, чтобы увлажнить губы, слизывая остатки сока, а затем сглатывает и – черт возьми. После этого его мысли сходят с рельсов благоразумия, и Сондже мысленно орет на свои гормоны, приказывая им остыть. Эти губы принадлежали сирене (если, конечно, существовали мужчины-сирены), со всей серьезностью подытожил он. Потому что он все время ловит себя на мысли о том, каким мог быть на вкус Донгын – может нечто вроде клубники и мяты? – и все пытается найти этому объяснение, даже пускай в этом не было никакого логического смысла. Очевидно сирена. Потому что не было другого объяснения абсурдному желанию, этой пылающей тяге просто схватить лицо старшего парня и затянуть его в грубый и неконтролируемый поцелуй. Во всем виновата его молодость – он молод, наивен и гормонально неуравновешен, чем и можно объяснить его порывы. Он полагает, что это всего лишь период, который рано или поздно пройдет. *** Он не был уверен, когда впервые осознал это. Вероятно, в один из тех моментов, когда та обычная и вместе с тем не совсем обычная улыбка каждый раз умудряется проскользнуть в его поле зрения (может он сам нарывался на нее), или может быть тогда, когда парень невозмутимо танцует в тренировочной комнате, а он наблюдает, взглядом цепляя каждый изгиб тела, завораживающий своей страстью и душой, вложенной в каждое движение. Может быть, когда он говорит с ним по-английски, и он отчетливо выговаривает каждую гласную и согласную, собирая звуки в слова, предложения и даже стихи, и он будет слушать внимательно, впитывая каждое слово. Будет слушать и тонуть в этом голосе, в этих глазах, в этом мускусном запахе – он будет во всем захлебываться, но совсем не хочет спасения. *** Конечно, бывает, что он колеблется, задаваясь вопросами о том, что вдруг его шутливые наскоки – немного слишком, что вдруг он переступил границы, которых не был способен различить? Но это только потому, что он ослеплен этими безрассудными чувствами, теми, что должны были быстро пройти и оставить его. Он уже сполна удовлетворил любопытство, с него хватит и он устал строить из себя дурака, поэтому они должны уйти – он надеется, что они уйдут. Но может быть… может быть, можно раз когда-то позволить себе, даже? Потому что Донгын, кажется, не возражает так сильно. Целует в ответ, потому что – шутка; немного дразнилок для собственного веселья, особый тип фансервиса для фанатов, нарочное валяние дурака, чтобы полюбоваться реакцией Ынквана. И никакого вреда не учинено. Но зато есть тепло в тех мимолетных касаниях, наполненных расположением и вызывающих мурашки по коже. Оно в тех моментах, когда он склоняет голову к плечу Донгына или когда тот нечаянно разваливается у него на коленях, не боясь шуметь во сне. Оно ощущается, когда они идут за ручки и тупо шагают по тротуарам или когда затевают борьбу с целью выяснить, кто больше мужчина. Но, он думает, что его больше всего, когда они бок о бок, вместе и кожей ощущают свою близость. То тепло успокаивает и Сондже всегда охота ухватиться за него, задержать хотя бы на секунду дольше, прежде чем оно исчезнет. *** Он не в силах больше отрицать этого. С какой силой он хочет избавиться от этих чувств, с такой же силой он хочет, чтобы они тянулись дольше. И опять же он не был непроходимым дураком, и было не в его стиле упиваться своим горем, переживая отказ, – он знает, что относится к практичному типу людей и все такое. И вот, он был страшно и по уши влюблен, и он признает это. Он любит его. Он полностью осознает, что это больше, чем просто крепкие братские узы, намного больше. Навешивание такого ярлыка умаляет те чувства, что он питает к нему; издевательство устанавливать какой-либо лимит степени его любви. Он не хочет конечной планки, он ведь может отдать так много, – и будет отдавать, пока, наконец, будет не в состоянии выдавить из себя хоть еще каплю. Он в силах делать это, потому что есть маленький просвет надежды – то, как Донгын смотрит на него, когда они разговаривают, когда смеются, когда касаются друг друга, когда вместе – есть что-то в этом, и мысль эта обнадеживает его. Так что он продолжит отдавать. Продолжит, потому что может быть, лишь может быть, он сможет получить что-нибудь взамен.