Марселле страшно.
В этот вечер в мир рвутся, безжалостно прорезая себя в реальность стиснутыми ладонями, прокушенными губами и болезненно алеющими зарубками от впивающихся ногтей, самые чудовищные, самые страстные, самые непоправимые слова и желания.
Она мчится на голос-мечту, голос-фантазию, за воплощение которой и собственным заплатить не жалко — ведь даже владея этим бесценным сокровищем, она не сумела вытолкнуть из себя жгущие горло признания, так пусть хотя бы он наконец-то достигнет цели, погасив чужой звонкий хохот неотвергаемой, безупречно изложенной, самой сладкой на свете
правдой!
~
«Моя жестокая девочка-рысь, моя бессердечная насмешница, моя ненаглядная мука.
Ты полосовала меня бездумными упреками, царапала и грызла, надкусывала, разрывала и отшвыривала, чтобы потом с ослепительной шершавой улыбкой поскрести за ушком, как одного из десятков задыхавшихся в рассеянно запертых шкафах, раздавленных сундуками и рухнувшими с полки, пыльными книгами, большеглазых котят, которых тебе дарили на дни рождения корзинками, точно умильно мяучащие, пушистые грибы — погладить по щеке, ткнуть липким от взбитых сливок пальчиком в нос и потянуть за руку — ведь больше-то развлекать тебя было некому.
Помню я и те окрыляющие, унизительные два года, — клюква в сахаре, слезная соль вперемешку с украденным ломтиком яблока — помню худенькую смуглую девочку в жасминово-белом платье, ее непреклонно решительные тигрино-зеленые глаза и всякий раз одни и те же, суровые, нестерпимые, невозмутимо выпаленные объяснения.
«
Это Патрик. Он мой, но не может говорить. Вылечи его, и, будь уверен, не останешься без награды!»
Помню неизменно повторявшееся — пораженный взгляд очередного лекаря на меня, смирно стоящего сзади мальчика-игрушку с неподвижным бледным лицом и неотрывно следящими за ней тоскливо-темными глазами. Сжимающий горло, нестерпимый стыд и разрастающуюся в груди кисло-медовую янтарную каплю:
она хочет помочь мне, я небезразличен.
Это мой игрушечный кролик Тим — он замечательный, только у него оторвалась лапа, пришей!
Я так отчаянно старался, что со временем научился находить разницу.»
~
Смех и слезы — накрепко переплетшиеся, толстенной нитью-удавкой через последние неисчислимые годы.
Вы есть на свете, я подле Вас, мне позволено беседовать с Вами!
Вы глядите сквозь меня, помогаете с надтреснутой вежливостью, Вы страдаете, Вы не-мой!
Марселла видит свой приговор, свое беспросветное, неисцеляемое одиночество в пунктиром проступающей улыбке зачарованно кивающей Альбины. Ее мелкие воздушно-легкие яростно вспенивающиеся кудряшки непонятно на кой-перекрашены в нежно-земляничный, —
цвет страдальческого румянца на ее собственных, лихорадочно горячих, пока затылок вспарывает леденящий холод запоздалого ужаса, полыхающих щеках, оттенка исступленной обжигающей борьбы с вновь стремящимися на волю покаяниями! — и это, право же, о многом говорит.
Она сползает по лакированно гладкому белоснежному холоду в свою родную, отведенную судьбой и не раз указанную жизнью, разъедающую, сковывающую тень, давясь прогорклым счастьем и тускло мерцающим зябким горем и задыхаясь, пока их сплав превращается в могильную плиту где-то над ее головой, долгожданно забирая себе его русалочью немоту и все понимая.
Ведь насколько жалка и неприглядна разлитая по хрупкой бумаге неприкрытая потребность, настолько же неотразима и покоряюща твердо произнесенная, наконец облаченная в звуки жажда.
Какая, однако же, тонкая, кошмарно играющая судьбами разница…
Шептать, лежа у ног
Я твой…
И утверждать, стоя напротив, возвышаясь
Ты моя.
~
«Ты можешь путаться, сбиваться, терзаться и терзать. Быть фантастически несправедливой, предвзятой, безразличной, ядовитой и черствой, забыть о совести и чести, о зачатках человечности — никто с таким непревзойденным мастерством не вонзит мне нож в спину и не подставит подножки, моя бедная, одуревшая от скуки и принудительного затворничества, взбалмошная и упрямая девочка-монстр. Я дышу тобой, ты нужна мне, ты мое солнце и путеводные звезды, ты можешь отвернуться, оставить меня за спиной, но я последую за твоей тенью, пусть даже до края земного диска.
Твои попытки отбросить меня окажутся бесполезны — я не отступлюсь от своих желаний.
Прими меня.
Признай.
Ибо я выиграю право целовать твои руки в тысяче и одном поединке, не пустив в сердце и отголоска страха.»
~
Конечно, в эту минуту он невероятно красив
(а она багрово-красная, опухшая от плача и умерщвленного крика — не человек, а исполинский рубец на их шитом золотом полотне необъятного триумфа)
— в этом безупречно сидящем (
с настороженной тщательностью выглаженном ее руками!) костюме, с горящим воодушевленно спесивым взором и сотнями метких, разящих наповал, едких фраз во внезапно взломанных арсеналах.
(С незримо парящей над головой, похищенной короной.)
Принцессе наверняка кажется, что она видит его впервые. А скорее всего она, не задумываясь, ненасытно разглядывает его в упор, будто нового, совершенно незнакомого человека.
И уж точно в ее голове не копошатся неусмиряемой клокочущей массой встопорщенные, зубчатые по краям бессчетные изъяснения, оправдания и извинения — все это дикое море, без сомнений, бурлит и грохочет в уме Патрика, горьким паром вплетаясь в песню, вуалью ложась на непоправимо устаревшие предложения. Марселла при желании могла бы разобрать эти фантомные послания — все до одного, видела, читала и, мученически скривившись, пробовала на вкус в пяти «Прощальных» и еще десятках прочих, пепельных и от края до края несчастных стихотворениях. Только она уж лучше оглохнет.
Наука угадывать в его душе досталась ей, бесспорно, недешево, но куда невыносимее расплата за владение ею.
Жаркое сухое тепло будто заставляет таять черты лица Альбины, и вместе с бессознательной кроткой улыбкой на свет точно лезут молодые «когтистые» побеги папоротника.
Безжалостно вновь и вновь секущий по сгорбленной спине припев станет эпитафией на ее надгробном камне, и захоронение произойдет немедленно, здесь же — она растворится в клейко скапливающемся в углах полумраке и навеки уйдет в неразличимое, силуэтной кляксой шатаясь по стенам и цепляясь обугленными рукавами и подолом за факелы.
Впрочем, возможно, даже лучше закостенеть опустевшей безответной оболочкой прежде, чем Ее Высочество впервые сама протянет ему руку.
~
«Не покидай меня, царевна-бестия.»
~
Даже исполненная для нее одной, распираемая отчаянием и болью серенада, опущенная голова, почерневшие глаза и сжимающие ее ладонь пальцы не сумеют изгнать из трещинки в ребрах этот опрометчивый горячечно властный предательский призыв.
